Борис Липин

 

ТЮБИКИ

 

Память о раннем детстве - альбом с фотографиями. Снято то, что потревожило детскую психику. Осталось впечатлением. Вот, он сидит в майке и трусах, спиной к отцу и плачет от страха. У него двойка в четверти. Отец зло кричит, а потом бьет ремнем сзади. Пряжка на конце ударяет по животу. Есть воспоминание об обвившемся вокруг тела ремне. А ощущение от боли не вспомнить. На животе остался след от удара. Красные точечки. Внутренние кровоизлияния. Наверное, этот след останется до смерти. Прошло уже несколько десятков лет.

Отец умер летом. Была жара, а в больнице, где умирал, не было холодильника. Патологоанатом сказала, что хоронить в открытом гробу нельзя. После нескольких теплых дней покойника нельзя показывать. Хотелось похоронить по-людски. Перед тем, как опустить гроб в землю, открыть его, чтобы каждый, кто хочет, подошел и попрощался. Пришлось везти в другую больницу. Холодильник был только в одной больнице в городе.

Перекладывая отца на носилки, посмотрел на живот. Волосатый, раздувшийся, неестественно желтый. Посередине, от горла до паха, зашитый неравномерными грубыми стежками, разрез. Из-под подбородка торчала лохматая нитка. На животе у отца не было никаких точек. Видно, его в детстве никто не бил.

Интересно, тот, кто будет перекладывать его, обратит внимание на точки? Говорят, что мертвец унес свою тайну в могилу. А какую тайну унесет он? Тайну точечек?

Когда-то он сидел верхом на этом животе. Еще одна фотография из альбома. Очень смутно вспоминается отец, лежащий на диване, а он сидит на нем. В руках у отца альбом для рисования и карандаш. Он просит отца нарисовать рыбку, и отец рисует что-то огромное, плывущее в воде. Оказалось, это кит. Посередине фонтан.

Ему не видно рисунка. Лист бумаги стоит ребром на груди у отца так, что видно только улыбающееся лицо и рука, делающая энергичные штрихи. Ныряет под руку, разглядывает рисунок, и мешает двигаться руке. Отец смеется и хватает его. Он смеется и вырывается. Вырвавшись, раскидывает руки и бросается на отца. Обвивает его шею руками. Они смеются вместе. Сколько потом, когда отец умер, ни вспоминал его, единственный эпизод совместного веселья, который удалось вспомнить, - это очень далекое детство. Такое далекое, что удивительно, как он его помнит. Собственно, он и не помнит ничего, кроме этого эпизода.

Нет. Он еще помнит, как стоял у стены, написал в штаны и отец его выпорол. «Надо же! – кричал отец и бил его (кажется, тоже ремнем), - стоит на полу и писает!» А ему было три года. Когда же писать, как не в три года.

Что мешало им потом смеяться вместе? Ему казалось, у отца была тайная мысль. Может, отец думал, что у него тайная мысль. Была одна тайная мысль. Было обидно, что отец не смеется. Не радуется. Может, отец обижался, что он ему не радуется. Злился. Сразу начинал орать.

Помнит, как отец приехал, когда он окончил институт. Может, отцу было завидно, потому что сам он был совершенно безграмотен? Может, чувствовал, что сын окончил институт, учась вечером и работая днем, и он ему почти ничем не помогал, но сразу заорал:

- Покажи диплом!

Он опешил. Казалось бы, надо радоваться, что сыночек получил высшее образование, а тут орут.

- Почему написано радиотехника! Значит, ты не инженер, а техник! А мне врешь, что инженер!

- Это специальность называется радиотехника. Посмотри, тут написано, что диплом радиоинженера.

Отец притих. Понял, что повода орать нет. Хотя, очень хотелось. Через пару минут ему самому захотелось заорать на отца.

Сейчас хотелось бы спокойно поговорить с ним. Сказать все, что он о нем думает. С удовольствием посмотрел бы, как менялось выражение его лица. Жалко, что поздно. Вся жизнь уходит на то, чтобы понять, что все не так, и все не то. Счастливы те, кто не понимают. Есть стишок:

Кто в тридцать лет не оптимист,

А в шестьдесят не мизантроп,

Тот, может быть, и сердцем чист,

Но идиотом ляжет в гроб.

Как хорошо лечь в гроб идиотом! Как славно думать, что жизнь прожита не зря! Думать, что принес пользу людям! Обществу! Каким людям? Какому обществу? Как хорошо не знать, что жизнь не цепь ошибок. Не знать, что она одна большая ошибка. Как хорошо это не понимать.

В альбоме с фотокарточками есть еще одна. Проснувшись утром первого января, он, еще не открыв глаза, сует руку под подушку. Есть! Пока он спал, Дед Мороз подсунул подарок. Он собирался не спать всю ночь, чтоб подкараулить дедулю, но заснул, как только закрыл глаза. Изображение не фотокарточке двоится, или троится. Таких Новых Годов с рукой засунутой под подушку было несколько. Дедуля все время подсовывал одно и тоже. Альбом для рисования и большую плоскую коробку цветных карадашей. Запомнилось название карандашей и рисунок на коробке. Спартак и щит со шлемом и мечом. Карандаши делали на фабрике, носящей имена героев американского народа Сакко и Ванцетти.

Еще фотография. Он сидит в комнате у соседки по коммунальной квартире и слушает по огромному круглому черному громкоговорителю спектакль. Сакко и Ванцетти в тюрьме. Империализм хочет расправиться с ними. Губернатору штата, в тюрьме которого сидят Сакко и Ванцетти, идут телеграммы со всего мира с протестом против казни. Но губернатор – лакей акул империализма не слушает протестов. В тюрьме ждут чьей-то телеграммы или звонка. То ли губернатора, то ли президента. Не дождались.

Помнит выкрики:

- Николо!

- Бартоломео!

Дальше фотографии начинают потихоньку оживать Кусочки из почти немого кино. У него несколько тетрадей для рисования и он, встав рано утром, увлеченно рисует бордюрчики. Срисовывает орнамент с обоев. Много раз рисует большую красную звезду. Расстраивался, что звезда плохая. Углы разные.

По утрам в квартире звонок. Приходила молочница с двумя большими бидонами. Опережая мать, выбегал с альбомом в прихожую, пробирался между ног у соседей, собиравшихся на работу, и показывал ей бордюрчики. Молочница жила в пригороде. Ее дочка доила корову в пять утра. Она мельком смотрела рисунки, хвалила их, получала с матери и соседей деньги за молоко, завязывала их в носовой платок, брала в руки бидоны и шла в следующую квартиру. Потом молочница ходить перестала. Через много лет он понял причину ее исчезновения. По времени это совпало с запретом Хрущева держать дома коров.

У соседей патефон и он ходит к ним слушать песни. Запомнилось:

Наш паровоз, вперед лети.

В Коммуне остановка.

Другого нет у нас пути —

В руках у нас винтовка.

Он не знал, что такое КОММУНА. Казалось, поют КОМУ НЕ ОСТАНОВКА. Но, все равно, здорово. Главное, винтовка в руках.

Когда в школе заметили, что он рисует лучше остальных? У него была книжка со стихами Агнии Барто про школьников. Запомнились строчки:

Но от волненья

Я прочла,

Что в клетке

Булочка жила!

На каждой странице был нарисован улыбающийся пухлощекий мальчик или девочка в школьной форме. Он нарезал из плотной белой бумаги квадратики и аккуратно перерисовал на них все фигурки. Тогда казалось, что получилось очень здорово. Посмотреть бы сейчас эти рисунки. Это было в первом или втором классе. На большой переменке он встал в школьном коридоре спиной к школьникам и на подоконнике подрисовывал фигурки. Бегать во время перемены не разрешалось. Девочки отдельно, мальчики отдельно ходили по большому овалу школьного коридора.

В армии вспомнил эти овалы. Они также, по четыре человека в строю, кружили по плацу. Только сапогами так стучали об асфальт, что потом ступни болели. Ночью (днем было нельзя и некогда) наливал в тазик горячую воду и грел ноги. Боль проходила.

Муштра начиналась еще в школе. Или в детском садике? В садик он не ходил, но взрослым услышал анекдот. В садик устроился работать воспитателем бывший милиционер. Через несколько дней директор садика заглянула в его группу. Дети, как заключенные, ходили друг за другом, опустив голову и держа руки за спину.

- Иванов! – раздался крик воспитателя, - опять в штаны нассал!

- Мокрое дело шьешь, начальник! – отозвался ребенок.

Девочки в школьном коридоре напоминали балерин в танце маленьких лебедей. То ли их заставляли переплетать руки, то ли им самим так нравилось. Проходя мимо него, девичий ряд рассыпался и он слышал сзади восторженный визг и возгласы: «Как здорово! Этот мальчик хорошо рисует!» Это было ЛАСКОВОЕ ПТИЧЕК ЩЕБЕТАНЬЕ. Поворачивал голову, улыбался и видел радостные лица и восторженные глаза. Они не разговаривали. Стеснялись. В следующий круг снова слышал за спиной ласковый восторженный щебет.

Потом он был художником стенной газеты. Сначала пионерского отряда, а потом дружины. Председателем редакционной коллегии была красивая, высокая очкастая девушка с коричневыми волосами и полными губами.

Господи, как много было в жизни ИДИОТИЗМА. Как много истрачено на него времени. Лет через десять встретил эффектную даму в очках. Красивая большая оправа. За ней умные глаза. Улыбка на полных губах. Черное кожаное пальто. Интеллектуалка. Стала кандидатом наук. Они обрадовались встрече. Побеседовали. Посмотрели вместе в прошлое и ужаснулись.

А тогда он в пятом классе поразил одноклассников и учительницу, выпустив стенгазету к дню рождения Ленина. В двух верхних углах очень красиво (тогда казалось, что красиво) нарисовал дом, в котором Ленин родился и мавзолей. Никто в классе не видел этого дома, но все знали фотокарточку в красивой книжке про детские годы Ильича, которую каждый школьник получил в подарок к Новому Году. В это время Дед Мороз под подушку уже ничего не клал. Мавзолей он срисовал с фотографии из «Огонька».

Рисунки были красиво перевиты полосатой орденской лентой, на которой были года рождения и смерти Ленина. В двух нижних углах приклеил фотографии. На одной Ленин был с кудрявой головой, а на другой выступал с протянутой рукой с трибуны. Он хотел и Ленина нарисовать, но классная руководительница не позволила. Могло получиться не похоже. Большую заметку для стенгазеты написал завуч. Он преподавал историю. Заканчивалась заметка словами: «Помните ребята, что всем, что вы имеете, вы обязаны Ильичу». Остальные заметки написали отличники класса. Каждый рассказал, как светлый пример Ленина помогает ему готовить уроки и учиться на отлично. Вокруг каждой заметки он пустил красивый бордюрчик. Написал разноцветными карандашами заголовки с завитушками и сделал подписи.

Стенгазету приходили смотреть школьники из других классов. Заходили даже старшеклассники. За ним прочно утвердилась слава первого художника школы.

По-настоящему он заболел рисованием, когда в школу пришел новый учиталь рисования. Это был паренек, окончивший художественно-педагогическое училище. Все стало глубже и серьезней. В школе появился кружок рисования. Он узнал, что такое импрессионизм, кубизм, передвижники и художники академической школы.

Учитель хотел поступить в академию художеств. Ту самую, перед которой стоят египетские сфинксы. Стояли. Стоят. И будут стоять. Он умрет. Тот, кто читает этот текст (если таковой появится), тоже умрет, а сфинксы будут стоять. Хочется в это верить.

В академии художеств есть круглая галерея с античными слепками. Учитель ходил в галерею их рисовать. Брал с собой школьников. Он неделю рисовал Аполлона Бельведерского, а потом испортил рисунок растушевкой.

По воскресеньям часто ходили в Эрмитаж. Рисовали нимф, Амуров и Психей, сидящих в томных позах. Иностранцы, которых вел экскурсовод, заглядывали через плечи и, видя, как десятилетний мальчик увлеченно растушевывает бедра у Психеи или Данаи, говорили что-то на своем языке и смеялись.

Однажды, на уроке математики, задумавшись, нарисовал эти бедра на промокашке. Тетради надо было сдать на проверку – писали контрольную. Он сдал, положив промокашку внутрь. Через два дня маму вызвали в школу, и учительница, положив перед ней промокашку, выкрикнула:

- Это, что!?

- Это Венера Милосская, - улыбнулась мама.

- Что!?

- Они ходят в Эрмитаж рисовать ее.

На промокашке была не Венера Милосская. Мама просто слышала, что такая Венера есть. Вся их комната в коммунальной квартире была завешана Венерами, Данаями. Гераклами и Аполлонами. Он даже не отделался легким испугом. Наоборот, математичка стала к нему приглядываться. Видя на уроке его отсутствующий взгляд, понимающе улыбалась. Пыталась с ним заговорить не о математике. Но он уж слишком отсутствовал. А мама несколько раз на кухне пересказывала соседям по квартире с разными интонациями и вариациями диалог с учительницей. Когда приходили жильцы с верхнего и нижнего этажа, диалог пересказывался в коридоре.

Уже сейчас, когда мамочки давно нет, он видел, как она молодая (пожилая, конечно, но моложе, чем он сейчас) машет рукой и говорит: «А я ей говорю: «Это Венера Милосская!» Бедная мамочка! Ты лучше всех Венер Милосских! Хотя, и они тоже хороши.

Весной ходили с учителем в скверики на этюды. Каждый ставил перед собой баночку с водой, и кисточки начинали дружно пачкать бумагу. Несколько раз ездили в Стрельну. Ехали до кольца на трамвае номер тридцать шесть, а там шли к заливу.

Пейзажи акварелью ему давались плохо. Он явно в кружке не был первым акварелистом. Несколько раз, чтобы не слышать ехидных замечаний учителя и последующих за этим насмешек кружковцев, ездил за город один. Думал, что один во всем лучше разберется. Поймет ошибки в технике. Оказалось, замечания нужны. Необходимы. Нужна школа. Думал, что один нарисует мощное, и это мощное можно будет показать кружковцам и, видя восторг на лицах, небрежно сказать: «На этюды ездил». У одного не получалось. Он это понял. Нужны были замечания. Без них техника не росла. Не увеличивалась. Не совершенствовалась. Акварель шла плохо.

С портретами получалось лучше. Он перерисовал всех соседей по квартире, заставлял сидеть неподвижно, приходящих в гости родственников (те стали бояться навещать маму), рисовал на уроках одноклассников, и упрашивал их остаться позировать после уроков.

Самые большие трудности были, как и у всех, МАТЕРИАЛЬНЫЕ. Они всегда самые большие. Ему удалось несколько раз выпросить у мамы деньги на акварельные краски «Ленинград». Были тогда такие краски.

Краски было купить непросто, но можно. Лучшие акварельные краски «Ленинград» в конце месяца появлялись в продаже. Намного труднее было купить хорошую кисточку. Но учитель взял его с собой в магазин художественного фонда и там они купили толстую колонковую кисточку. Лучшая кисточка для акварели. Она стоила шестьдесят копеек. Деньги дал учитель. Он сказал учителю, что отдаст на следующий день но не отдал. Сколько ни выбирал момент, чтобы заговорить с мамой о шестидесяти копейках, он оказывался неподходящим. То были не сделаны уроки, то получал плохую отметку, то рвалась школьная форма и мама вздыхала, что надо покупать новую. Учитель не напоминал про шестьдесят копеек, но, очевидно, помнил, потому что, когда он через месяц после покупки сказал: «Ведь я вам должен за кисть шестьдесят копеек! Помните?, учитель неопределенно протянул: «Даа». По этому «Даа» можно было понять, что он помнил очень хорошо. И правильно делал. Он получал девяносто рублей. Цена кисточки – одна стопятидесятая часть его зарплаты. Как можно хотеть, чтобы детей учили хорошо, если учителя получают такую зарплату. А учитель учил их очень хорошо! Очень! Чудный был учитель. Он, все-таки, отдал ему шестьдесят копеек. Правда, довел маму до истерики, прося их. Требуя. Мама стала плакать и показывать свои драные чулки. Учитель потом ушел из школы. Ушел работать в КБ, то ли чертежником, то ли дизайнером. Там больше платили.

Настоящие мучения начались в седьмом классе, когда он стал учиться работать масляными красками. Самые дешевые краски были «Сажа газовая» и Белила цинковые». Большой тюбик, примерно такого размера, как тюбик с зубной пастой, стоил двадцать или тридцать копеек. Их хватало надолго. Зато маленький тюбик «Изумрудной зелени» или «Берлинской лазури» стоил стоил чуть ли не рубль. Сумасшедшие деньги. Ну, как тут учиться рисовать!

Первое, что он сделал, это погубил колонковую кисточку. Зачем-то обмакнул ее в масляную краску. Для масляных красок кисти из щетины. Отмочить (отскипидарить) не удалось. Так она и стоит дома в стаканчике, напоминанием о юности.

Теперь все мысли сосредоточились на том, как добыть денег на краски. Они тогда всем классом раз в неделю собирали макулатуру. Наверное, в это время всех школьников в советских школах посылали собирать макулатуру. Они ходили по лестницам, звонили в каждую квартиру и спрашивали: «Нет ли у вас старых ненужных книжек или газет?» Часто выносили темно-красную биографию Сталина. Бывало так, что после обхода домов в классе на полу оказывалось несколько этих биографий. Но могли вынести книги издательства «Academia», дореволюционные книги, журналы «Нива», а однажды старушка вынесла прижизненные издания Жуковского и Пушкина. После того, как школьники приносили макулатуру в класс и уходили, он рылся в этой куче, страясь отобрать то, что могло представлять ценность и тащил в «Старую книгу». Ему удавалось сдавать без паспорта. Иногда просил взрослых, которые тоже продавали книги, сдать его книги на их квитанцию. После того, как приемщица оформит, она давала квитанцию, и он в кассе получал деньги.

Запомнилось, что на Литейном был магазин «Старая книга», директор которой охотно принимал все, что он приносил. Директор был очень мил. Отбирая книги, смеялся и острил. Вместе с ним подобострастно смеялся юноша - помощник. Когда после армии пришел в этот дом, на месте магазина была, кажется, «Старая техническая книга», а, когда спросил про директора, продавцы испугались. Оказалось, директора посадили. Юношу помощника тоже. Они что-то делали с книгами. Кажется, стирали приемную цену и ставили более высокую. Их застукали. Долго следили. Специально подложили под обложку копировальную бумагу, чистенький листик и все это аккуратно заклеили. Но это все лирика. Что же было тогда?

Тогда, получив деньги, он шел по Невскому к Адмиралтейству. Сразу за мостом через Мойку, в доме, где была когда-то кондитерская Вольфа и Бернаже, в которой Пушкин, направляясь на дуэль, встретился с Данзасом, и в котором поэтому сейчас снова литературное кафе, в шестидесятых годах двадцатого века (Фи, как высокопарно! Мог ли он тогда подумать, что придется жить в двадцать первом?) был замечательный магазин, в котором продавались масляные и акварельные краски, гуашь, пастель, холсты, грунтованные картонки, на которых пишут масляными красками, этюдники, рамки, книги – учебники по живописи.

В этом магазине превращал, полученные в «Старой книге», деньги в краски. Мог торчать в этом магазине. Любил смотреть, как художник покупает холст или этюдник. Старался представить себя на его месте. Он покупает этюдник. Молоденькие продавщицы смотрят подобострастно. Наверное, думают, что он член Союза Художников. Вдруг предложит им позировать. И получится новая Гала, Ольга Хохлова или Надя Леже.

Даже учитель рисования не мог себе купить этюдник. У них были уроки труда. Преподавал (Собственно, что там преподавать? Рубанок в зубы и в атаку!) хороший столяр, который в школьной мастерской делал мебель на продажу. Чтоб не мешали, делал два полированных трюмо директору и завучу. Директор и завуч на уроках труда заходили посмотреть, как идет работа над трюмо. Уголки были круглые и темные, а плоская поверхность светлая. Разные сорта ореха. Директор довольно улыбался и уходил. Учитель заказал столяру этюдник. Это было дешевле, чем купить в магазине. Правда, в магазине к деревянному ящичку был прикреплен треножник и выдвигающийся кронштейн для картонок и холстов, натянутых на рамки. Ну это уже для Монэ или Манэ. Учитель не был ни тем, ни ни другим.

Столяр раньше не слышал слова этюдник. Понял, что его просят сделать деревянную коробку с перегородками. Он говорил утюжник. Его никто не поправлял. Зачем?

В магазине с ним произошло страшное грехопадение. Он долго вертел в магазине тюбик с краской и, вдруг, обнаружил, что ни одна продавщица не смотрит в его сторону. Тюбик сам собой оказался в варежке, а оттуда перекочевал в карман пальто. Продавщицы продолжали смотреть в другую сторону. Он отошел от прилавка, покрутился в толпе покупателей – таких же мальчиков в шапках ушанках и вышел на улицу. Никто не кричал ему вслед. Когда ехал в автобусе домой, несколько раз ощупывал тюбик рукой, но вынимать боялся.

Только дома достал его, а вечером пустил в дело – стал рисовать портрет сестренки. Выдаввил ярко-красную колбаску на самодельную палитру. Серединки губ у сестренки были такого цвета.

- Где ты взял? – спросила сестренка, котрая знала каждую его краску. Она иногда просила их поиграть. Он давал, но не разрешал отвинчивать колпачки у тюбиков.

- Учитель дал, - соврал он. Было стыдно даже перед сестренкой, которая была на три года младше. Покраснел, но она ничего не заметила.

Но он еще несколько раз воровал тюбики в магазине. Самое интересное, что, когда он рассказал об этом другому начинающнму живописцу, оказалось, что тот промышляет в магазине таким же образом. Учитывая, что начинающих живописцев в городе много, магазин должен был нести большие убытки. Странно, что продавцы не следили за покупателями. Перестал воровать, потому что это выматывало психику. Было страшно. Высокое искусство и воровство!? Это казалось несовместимым.

Кто понимал его проблемы, это мама. Отец жил далеко. Приезжая навестить, ругался, что рисование мешает учебе, а мамочка, как могла, помогала ему. Просила показать ей новые рисунки. Показывала их соседям по квартире и лестнице, гладила по голове, а иногда давала рубль или два на книжку по живописи или краски. Дала деньги на мольберт. Он даже не помнил, где его купил. Помнил только, что тащил мольберт по улице и прохожие шутили. Потом мольберт долго стоял в комнате. Он рисовал на нем. Были огромные рисунки. Акварели. Куда это все делось? А куда делся сам мольберт?

Он тогда влюбился в Александра Иванова. «Явление Христа народу» потрясло. Эскизы к «Явлению» потрясли еще больше. Особенно голый еврейский мальчик с милым лицом. Он был влюблен в молоденькую еврейку с похожим личиком.

Но, как личность Александр Иванов потряс его еще больше. В школу приходила лектор читать лекцию о русском искусстве девятнадцатого века. Она много рассказывала об Александре Иванове. Рассказывала, что он работал над «Явлением» двадцать лет. Во время работы перенес страшную драму. Перестал верить в Бога. «Сознавать, что двадцать лет потрачено зря! – выкрикнула лекторша, - Иванову было невыносимо! Он умер, не пережив этой страшной трагедии!» Тут она села и вытерла слезы платочком.

- А что было причиной смерти? – спросила классный руководитель, - инфаркт? Инсульт?

- Он умер от холеры! – заголосила лектор, - но организм был подорван непосильной работой, а, когда он понял, что Бога нет, пропало желание жить. Имунитет исчез! Можно сказать, он сам искал смерти!

Какой ужас! Когда он перед сном закрыл глаза, представилось, как в мастерской стоит огромный холст и худой и изможденный Александр Иванов, день за днем, год за годом, заходит в мастерскую, чтобы писать кистью куски на холсте, мастихином срезает написанное, снова пишет, снова машет мастихином и, наконец, в ужасе, что все написанное - ложь, вскрикивает и падает без сознания. Когда приходят, он мертв. С этим страшным видением заснул.

В это время в магазине появился огромный двухтомник Алпатова Александр Иванов. Мама дала деньги. Купил. Это было счастье. Помнит, как вез его домой в автобусе. Кажется, в двухтомнике не было про трагедию мировоззрения. Вообще, текст не помнит. Рисунки помнит. Эскизы к «Явлению Христа народу». Запомнилась милая картина маслом «Аполлон, Гиацинт и Кипарис». Хотелось представить себя таким мальчиком Гиацинтом и, чтобы кто-то большой и мужественный, как Аполлон на этой картине, обнял его. Очень хотелось.

Он тогда часто, закрывшись одеялом, мечтал, как заболел на вершине славы, окруженный толпой поклонниц. Поклонницами оказывались девочки из их и параллельного класса. Он болеет и Лариса Федорова (красивая девочка, в которую были влюблены все мальчики) ставит ему горчичники.

Умирать, правда, на вершине славы не хотелось. Да и болеть, не в мечтах, а наяву, когда из носа течет, как из краника, горчичники ставит мама, и не снимает до тех пор, пока он не начинает орать благим матом, тоже не хотелось. А пить гоькую микстуру! Бррр!!!

Однажды, когда он во время перемены смотрел, как школники бесятся во дворе, одноклассник сказал:

- Раз тебе так нравится Федора, ты должен признаться ей в любви и добиваться взаимности.

Они тогда плохо понимали, что такое взаимность.

- Почему? – смущенно, но заинтересованно спросил он.

Значит, он обнаружил себя. Все заметили, что он не сводит с Федоровой глаз. И Федорова заметила. Кокетничать они еще не умели, и она стеснялась, но иногда радостно улыбалась.

- Потому что, если Федора не будет знать, что ты ее любишь, она, когда вырастет, выйдет замуж за Наумчика.

Сережа Наумкин был самый красивый мальчик в их классе. В него были влюблены все девочки. Они это бурно обсуждали, и мальчики это знали. Самые непривлекательные девочки не участвовали в обсуждениях. Может, они тоже были влюблены, но молчали.

Лет через тридцать после школы он встретил на Петроградской стороне встретил, бредущего ленивой походкой бездельника, Сережу Наумкина в грязном, рваном на локтях пиджаке и неглаженых брюках, под которыми виднелись грязные носки. Лицо у Наумкина было тоже серое. Наверное, он давно не мылся. Да и выражение лица было странное. Дебильность, которая, как оказалось, прекрасно сочетается с красивым лицом. Наумкин узнал его и совершенно равнодушно, как о чем-то постороннем рассказал свою биографию. Он окончил институт. Работал несколько лет в Сибири. Там много пил. Заболел белой горячкой. А после белой горячки у него что-то ТУТ случилось (говоря ТУТ, Наумкин покрутил пальцем около виска), и теперь он на инвалидности. Напоминать Наумкину про Федорову не стал. Она после седьмого класса пропала. Лет через десять после школы ее видели в самолете. Она работала стюардессой.

Итак, болеть он не любил. И болел редко. Раз в год, осенью простужался. Или это был грипп?

Только в седьмом классе сильно заболел чем-то вроде бронхита. Всю неделю было тепло, и он без шапки в одной школьной форме бегал в школу. Ах эта чертова школьная форма. А после уроков на школьном дворе два часа играл в футбол или дрался портфелями. Было тогда любимое занятие у школьников – засветить приятелю портфелем по голове.

В тот день внезапно подул северный холодный ветер. Такое в Ленинграде часто. Солнышко. Тепло. Вдруг ветер и понимаешь, что ты на севере. Он после школы трясясь от холода, пошел к однокласснику смотреть коллекцию марок. Одноклассник с двумя братьями, сестрой, матерью и отцом жил в маленькой комнате в странной квартире. Это был дом еще дореволюционной постройки с коридором метров тридцать длинной и комнатами по бокам. Что было в этом доме раньше, непонятно. Но сейчас только в этой квартире жило несколько мальчиков и девочек из их класса. Дом был рядом со школой.

Когда одноклассник, чтобы разведать обстановку, первым зашел в комнату, отец лежал на полу, раскинув руки, и громко храпел. Сквозь расстегнутую рубашку была видна волосатая грудь. Затянутый галстук свисал набок. От длительного перепоя лицо у отца было опухшим и темно-багровым. Губы - синими. Шеи из-за распухшего лица было не видно. Храп начинался со свиста. Казалось, что галстук душит его. Мать сидела в углу и, глядя на него, зло плакала. Младшие брат и сестра играли у соседей. Обстановка для просмотра коллекции была неподходящей.

Он еще с одним мальчиком ждали одноклассника в закутке двора за сараями. Тогда каждая семья имела сарай во дворе. Смотрели долго. Марки были в коробке из-под монпансье. Альбома у одноклассника не было. Несколько марок от порыва ветра упали в лужу. В разгар просмотра, когда они, вытянув шеи и прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, рассматривали самую большую ценность в коллекции – венгерскую марку треугольной формы, его стукнули в бок, и они трое полетели на землю. Пришел хулиган, который сидел по два года в каждом классе и был грозой двора. Хулиган попытался отнять марки. Марки были не нужны, но нужно было поиздеваться. Он добился своего. Еле отбив коллекцию, одноклассник, громко плача, убежал. Он попытался заступиться и получил здоровенную оплеуху.

Когда шел домой, гудела голова, тряслись плечи и стучали зубы. Да еще мама заставила мыть бутылки из-под молока. Их надо было сдавать. Поллитровая бутылка стоила пятнадцать копеек, а литровая, кажется, двадцать. Молоко тогда было странное. Это потом оно стало таким хорошим, что можно было налить горячей воды, потрясти бутылку, и она чистая. А тогда надо был мыть ершиком с мылом. Он мыл бутылки час. К концу слезы лились из глаз.

Наутро был сухой, лающий кашель и температура тридцать девять. Болел две недели. Первую неделю с ним сидела мама, а вторую он с утра оставался один. Ставил на столе натюрмортик, доствал коробку с красками и принимался за работу.

И вот, когда он, довольный творческим успехом, валялся на диване, взгляд, бродивший по верхушкам мебели и потолку, вдруг наткнулся на что-то новое. Наверху старинного буфета лежала картонная коробка. Раньше ее не замечал. Мама должна была придти часа через три. Мгновенно залез на буфет, снял коробку и принялся ее разглядывать. На ней было написано не по-русски. Когда открыл ее, ахнул. Внутри были тюбики. Все одинаковые. Продолговатые. На каждом одинаковая надпись. Что это могло быть? Все сразу стало ясно. Через месяц у него день рождения и мама хочет сделать подарок. Купила иностранные краски. Открывать тюбики побоялся. То ли на крышке была фольга, то ли они были закупорены, но было ясно, что, если тюбик вскрыть, это обнаружится. Надо дождаться дня рождения. Весь месяц прошел в предвкушениии сладкой минуты. Больше всего, интересовало, что скажет мама, вручаю краски. Когда был маленький, подарки дарили, но их не было уже несколько лет. Денег нет. И вот, мама решила нарушить традицию. Значит, она считает рисование серьезным делом, верит в него и хочет помочь.

В день рождения утром смотрел на маму. Она ничего не сказала. Думал, что она даст подарок утром. Значит, вечером. В школе был рассеян и превозбужден. На перемене сказал одноклассникам, что у него день рождения, и на следующем уроке его поздравила классная руководительница. Вручила подарок – свернутые в рулон пять листов ватмана, которые были куплены на деньги, собранные родительским комитетом. Вечером дома чай с тортом. На столе поздравительная телеграмма от отца. Он жил в другом городе. Была приглашена красивая девочка из квартиры напротив. Уверенность, с которой начал день, сменилась смутным беспокойством.

Понял, что их ему сегодня не подарят. Единственное, что пришло в голову – мама хочет, чтобы кончилась четверть и тогда, в зависимости от оценок, подарить ему коробку. Может, отец велел так сделать? Но четверть прошла, и оценки были неплохие, а коробка продолжала стоять на буфете. Он еще несколько раз, когда оставался один, залезал на буфет. Открывал коробку, пытался прочесть надписи на тюбиках, мял их, представляя, как краска полезет из отверстия и, вдруг заметил, что на одном тюбике фольга повреждена. Как! Значит, мама их открывала! Он отвернул крышку, нажал на тюбик, и из отверстия полезла жидкая темно-коричневая кашица. Понюхал. Пахло скорее неприятно. Это не масляные краски. И не акварельные. А что?

Стал следить за мамой и прислушиваться к ее разговорам с соседками. Через некоторе время, играя в комнате соседки с ее сыном в шахматы, заметил, что на крышке шкафа у них лежит такая же картонная коробка. Спутать их было невозможно. Обе были длинные. Цвет картона ярко-сиреневый.

- Что это за коробка лежит на шкафу? – спросил он, съев фигуру.

- Не знаю.

- Давай, посмотрим.

- Зачем?

Соседский мальчик был на несколько лет старше. Учился в ремесленном училище на токаря. Интересовали его в осном девушки из соседнего ремесленного училища, которые учились на портних. Выстраивать перед ним цепочку мыслей, которая привела к интересу содержимым коробки, не хотелось. Поставив мат через несколько ходов, он сложил шахматы и ушел в свою комнату.

На следующий день обнаружил, что одним тюбиком стало меньше. Еще один был наполовину выдавлен. Он стал следить за мамой. Через несколько дней, когда пили чай, размешивая ложкой сахар, безразлично спросил:

- Мама, что это за коробка лежит на буфете?

И сразу впился в нее глазами. Боже мой! Мама явно смутилась. Она пила чай маленькими глотками и смотрела вниз. В комнате был полумрак, потому что горела настольная лампочка, но он увидел, что мама покраснела. И она ничего не отвечала. Почувствовав безнаказанность, снова спросил:

Почему ты не отвечаешь? Что это за коробка?

- Где? – спросиа мама, не глядя на него.

- Ну вон же, на буфете!

- Это не твое. Тебе об этом знать не нужно, - сказала мама ровным голосом.

- А почему? – глуповато спросил он.

- Потому что не нужно, - сказала мама голосом, в котором он услышал беззащитное дребезжание. Казалось, она просила: «Не задавай больше вопросов».

Молча допили чай. Мама унесла посуду на кухню. Сестренка стала ложиться спать, а он раскрыл «Робинзона Курузо» и свернулся в клубочек на диване.

Сколько с тех пор прочитано книг. Но с каждой книгой все ленивее шевелятся мозги и все сильнее здоровая реакция мозгов, обожравшихся книгами, отрыгнуть прочитанное. Каким бы хорошим оно ни было. Если бы ему тогда, или через прау лет после описываемых событий дали почитать «Чевенгур», «Мастера и Маргариту», «Доктора Живаго» и «Жизнь и судьбу», что бы из него получилось? И где бы он сейчас был? «Робинзон Крузо» замечательная книга», но, кроме нее, он тогда читал «Белую березу» и «Кавалера Золотой Звезды». Они стояли в прихожей на полке. Кто их туда поставил? Остается только вспоминать чувство голода, с которым он тогда пожирал любую книгу. Что угодно мог читать. И не было скучно. Всегда было интересно. А сейчас. Не воспринимаются ни Пруст, ни Гессе. Хоть плачь. Обкормили в юности белибердой и теперь, когда есть возможность почитать хорошую книгу, для нее в мозгах уже нет места. Вот и приходится врать окружающим, что «Игра в бисер» - шедевр, хотя, он десять раз начинал ее читать и откладывал. Не идет книжечка. А если бы ему тогда, когда он лежал, свернувшись на диване в клубочек, дали ее почитать, он бы ее щелкнул за несколько вечеров.

Он тогда лежал на диване и сопереживал Робинзону, который стоял, как громом пораженный, увидев след ноги человека. Потом Робинзон начал следить и выследил. А он следит плохо. Содержимое тюбиков продолжает исчезать, а он не продвинулся в следствии.

В субботу мылись в ванной. Сперва мама мыла сестренку. Потом он мылся сам. Уже взрослый. И вот, когда он тер себя мочалкой, его вдруг стукнуло! Мама сейчас одна в комнате с тюбиками. Сестренка не в счет. Она сразу же заснула после того, как ее вытерли полотенцем и обрезали ногти.

Что надо сделать? Быстро смыл с себя мыло. Вытерся, одел чистые трусы, открыл дверь ванной, бесшумно прошел по коридору и и стал смотреть в замочную скважину.

Мама сидела за столом. Перед ней лежала коробка с тюбиками. Один тюбик он держала в левой руке и выдавливала содержимое на расческу, которую держала в правой. После этого расчесывала пряди волос, оттянув их от себя и глядя в зеркало.

Она красится! Он же видел несколько раз, как она, смотря в в зеркало, жаловалась сама себе, что у нее появились седые волосы. А он-то дурак! Что он только не думал про эти тюбики. Он снова, стараясь не шуметь, пробрался в ванную. И уселся в горячую воду. Мылся очень долго. Потом читал книжку, которую прихватил с собой. Надо, чтобы мама успела сделать все свои дела. Дочитался до того, что мама стала стучать в дверь ванной. Потом пил чай с молоком и ел бутерброд с сыром. Голова у мамы была замотана темной тряпкой. Он ничего не спрашивал. Только, когда лег в кровать и мама положила ему руку на лоб, притянул ее к себе и поцеловал в голову. Крашеная моя.

***

Кончилась эта идиллия тем, что отец перестал высылать деньги на жизнь, и все полетело к черту. Все!

Он устроился на завод учеником токаря, и дальше пробирался сам по жизни. Мольберт был вскоре вынесен во двор и несколько дней ходил на работу мимо него. Старался смотреть мимо. Потом его кто-то забрал. Интересно, кто? Или его вывезли с мусором? Большие акварели были свернуты и убраны на буфет. Маленькие акварели пропали. Картонки с маслом тоже были выброшены. Осталось два маленьких альбомчика, в которых он рисовал одноклассников на уроках.

Не ощутил тогда в этом отказе от юношеской мечты никакой трагедии. Ощущение трагедии пришло потом, когда перевалило за тридцать, и начал вечером после работы и во время отпуска рисовать, вызывая добродушные насмешкие окружающих.

***

Да, так все и было. Когда-то он зашел навестить мамочку. Мама! Старенькая мама сидела перед ним и смеялась детским смехом каждой его шутке. Как легко ее рассмешить. И чем проще шутка, тем радостнее смех. Значит, шутка дошла. Интересно, помнит ли она тюбики?

- Мама, а помнишь тюбики?

- Тюбики? Какие тюбики? – смеется мама.

- Ну, которыми ты волосы красила? Вон там лежали.

- Я волосы красила? Да что ты ерунду говоришь! Зачем?

Реденькие седые волосы мамы собраны в пучок на затылке. Действительно, зачем?

Вот так и жизнь летит, как чья-то затянувшаяся шутка. Кто и зачем играет эту шутку с нами?

1993 г.