Борис Липин

 

Петка

 

 

 

 

Петку мне стыдно вспоминать.

Начнем с того, что он был не Петка, а Петька. Петкой его называл уйгур Нуриман Семятович Бакиев. До службы в армии я не знал, что есть такая национальность.

- Петка, друг! Орал он вечером в казарме и хлопал Петьку по спине так, так, что у того лязгали зубы и слетали очки с носа.

Петька медленно наклонялся, подымал очки, водружал на нос и продолжал невозмутимо смотреть вперед. Было непонятно, обиделся он или нет. Думаю, Бакиев не хотел его обидеть.

- Едка, друг! – точно также кричал он Эдику (который на самом деле был Энвер) Айдунбекову – лезгину из Дагестана. Я толком так и не понял, как его зовут. Иногда он говорил, что Энвер Ахмедович, иногда – Султан Ахмедович. С Энвером связаны мои первые опыты в прозе. Я с удивлением узнал, что, хотя, в СССР есть республика Дагестан, но такой национальности нет. В республике проживают несколько народностей. Я к Энверу – солдату третьего года службы в друзья не набивался. Он меня выделил. Как оказалось, не случайно. Однажды, непривычно вежливо, почти стесняясь, позвал меня и, усадив рядом, попросил написать жене письмо. Жена его, как он объяснил, принадлежала к малочисленной горской национальности. Они с мужем прекрасно изъяснялись на своем языке, и с трудом на русском. Но беда была в том, что у них не было своей письменности. Энвер (Султан) хорошо говорил по-русски. Но писать, а тем более, литературно, не мог. Поэтому, мы вдвоем сочиняли красивое, полное клятв, признаний и заверений, письмо. Я все это записывал, и письмо летело в Дагестан. А там, в горах, какой-нибудь толмач переводил все это Бельчонку. Жену звали Беллой. Интересно, как они живут сейчас, когда на Кавказе этот ужас.

Айдунбеков был высокий, а Петька маленький, как медвежонок. Бакиев тоже был маленький. Со смуглым лицом и узкими глазками он был похож на обезьянку из японских мультфильмов. Садился на соседнюю табуретку, обнимал Петьку за плечи, и они начинали бормотать дембильское. Разговор, к которому мы – солдаты первого года почтительно прислушивались. Бакиев и Петька были дедушки - солдаты третьего года службы. Они сами про себя говорили: «Дедушку не кантовать». После рубона (Так в армии назыают завтрак, обед или ужин. Наверное, от слова рубать.) они заваливаются на койку и мечтают, глядя в пружины верхнего яруса. Дедушкам положено спать внизу. Кто-то бренчит на гитаре.

- Сыграй сынок, - просит дедушка. Сынок играет и поет душещипательную песню:

 

Тебя я запомнил в наряде любом,

То в бледно-зеленом, а то - в голубом.

Тебе идут платья в любые цвета,

Но лучший наряд твой - твоя нагота.

 

В тот вечер, наверное, ты долго ждала,

Ты свет погасила, ты платье сняла,

Оставив на шее лишь жемчуга ряд,

Такой для меня ты надела наряд.

 

Я Богу молился, поставив свечу,

Но больше молиться ему не хочу.

Отныне я понял, что все суета,

Иконой мне стала твоя нагота.

 

Сидящие солдаты, закрыв глаза, представляют наготу. На лицах томление. Дедушка лежит, уставив глаза вверх. На подушку стекают слезы. Гитарист затягивает следующую:

 

Я отдалась ему по-детски доверчиво,

А он, подлец, никогда не любил.

Я отдалась ему по-детски доверчиво,

А через месяц он меня позабыл.

..............................

 

Потом все поют любимую:

 

Не смотри на женщину с тоскою.

Не старайся заглянуть под платье.

Это ничего, что мы с тобою

Броситься не можем ей в обьятья.

Что ж, что офицер имеет деньги,

Он за все своей свободой платит.

Мы с тобой успеем, друг, жениться,

Девушек на нашу долю хватит.

 

- Дембильскую, сынки? – просит дедушка. Сынки хором начинают:

 

Греми гитара, бей аккорд последний раз,

А я с Плесецком распрощаюся сейчас.

Я уезжаю по досрочному домой,

А грязь летит из-под колес по мостовой.

Прощай комбат. Прощай хуй лысый, будь здоров!

И за бутылкой вспоминай своих орлов.

А нас ждут девушки, бульвары, ресторан,

Бутылка водки и шумный балаган.

 

Вспоминая сейчас, думаю, что мы пели дембильскую в местной обработке. Уже на гражданке я в Прибалтике услышал, как в тамбуре два дембиля пели про комбата – лысого хуя. Было ясно, что они служили не в Плесецке.

Почему ПО ДОСРОЧНОМУ для меня осталось загадкой. Солдату всегда хочется домой поскорей. На лестнице нашей казармы кто-то от руки написал ДЕМБИЛЬ В МАЕ. Демобилизация тогда (как сейчас, не знаю) начиналась после приказа министра обороны в начале сентября и могла для солдата затянуться до тридцать первого декабря. Плесецк в песне упоминался, потому что мы служили на ракетном полигоне около Плесецка.

Одну попытку устроить дембиль в декабре я видел сам. В соседней команде, начальником был майор Бабурин, который, по-моему, не понимал, что такое совесть и жалость. Его любимым выражением в разговоре с нарушителем дисциплины, было: «Я тебе устрою дембиль в декабре».

После приказа министра обороны о демобилизации все определялось тем, насколько солдат насолил начальству, и насколько оно было расположено его еще видеть. При желании его можно было задержать в части до тридцать первого декабря. Ленинградец Семенов не был нарушителем дисциплины (ее все нарушали). Он просто не хотел служить. Говорил, что ждет дня, когда придет домой и, прежде чем войти в квартиру, вытрет ноги об шинель. Офицеров, которые провели в тайге несколько лет, это бесило.

- Не хотите служить, Семенов, - многозначительно говорил Бабурин, - ладно.

И вот, после приказа о демобилизации разгорелся поединок: Семенов - Бабурин. Первыми уехали отличники боевой и политической подготовки. Потом, партиями по три - пять человек, стали уезжать остальные. Наконец в группе остался один старик - Семенов. Он сидел на своей койке и играл на гитаре. Мелодии с каждым вечером становились все грустнее. И слушатели перестали присаживаться около него. Смотреть в его, никого не видящие, глаза было невыносимо. Потом Семенов перестал играть ни гитаре, а только изредка притрагивался к ней. Она издавала звук, похожий на стон. Поднимался к завтраку, а после ужина залезал в койку под одеяло, и утыкался лицом в подушку. Было непонятно, спит он, или плачет. Если Бабурин встречал его, то, многозначительно крякнув, проходил мимо. Наконец, однажды утром после завтрака Семенов на вопрос дежурного офицера, почему он валяется на койке, заплакал и выбежал из казармы. После обеда солдаты узнали, что Семенов ходил жаловаться в политотдел. А на следующий день на утреннем разводе командир части, отпустив после инструктажа старших офицеров, крикнул в спину начальника группы, так, что вся часть слышала:

- Скажите Бабурину, чтоб сегодня же оформил Семенову все документы!

В памяти от этого, затянувшегося на два месяца, спектакля, осталось кирпично-красное лицо Бабурина, по которому до сих пор хочется треснуть чем-нибудь тяжелым.

Солдат из команды Бабурина объяснил мне, почему у него лицо кирпичного цвета. По его словам, Бабурин пил. Но не как все. Пил один. Запершись, чтобы его никто не видел.

На состоявшемся вскоре комсомольском собрании группы замполит майор Чернов, хитро улыбаясь, говорил:

- Ведь, посмотрите, товарищи, что получается! Как стал вести себя в политотделе товарищ Семенов! Он стал бить себя в грудь и кричать, что он, видите ли, служил! Пытался вызвать жалость к себе! Да, да, товарищи, вы не смейтесь, он пытался вызвать жалость! Товарищ Семенов стал плакать и говорить, что у него больная мать. Все в ход пошло. Даже то, что им надо переезжать, и некому вещи таскать. А как служил товарищ Семенов? Положа руку на сердце, скажите, заслужил он, чтобы ему пошли навстречу? Но командование решило демобилизовать Семенова, тем более что от демобилизации таких солдат боеспособность части, да и, давайте говорить по крупному, обороноспособность страны станет только выше!

Умел выражаться наш замполит!

Что думал, плачущий на койке, пока мы дружно орали, дедушка. Может, эти первогодки ленинградцы и попадут после службы в ресторан, но в его родном селе ресторана нет. Да и неохота туда ехать. Хочется посмотреть, что это за рестораны такие. А как? Он должен возвращаться туда, откуда призвали. Паспорт лежит в сейфе сельсовета. Его не отдадут. И будет дедушка после службы пахать в колхозе, как пашет вся его родня. Впрочем, у него есть шанс соскочить с рельсов, которые проложила советская власть. Надо откликнуться на комсомольский призыв и поехать на ударную стройку. В часть приезжают представители таких строек и приглашают демобилизованных солдат. Если согласится, ему дадут комсомольскую путевку, и в родном сельсовете, скрипнув зубами, вышлют паспорт по месту службы. Против комсомольской путевки не попрешь.

Солдат из моего отделения, призывавшийся из села, рассказывал, что, когда их председатель сельсовета уехал в отпуск, отец позвал домой писаря, и три дня поил его, чтобы добыть из сейфа паспорт сына.

Паспорта на руки в селах стали выдавать через несколько лет после моей демобилизации.

Очевидно, для колхозов это была серьезная проблема, потому что помню песенку того времени, сочиненную по заказу. Девушка провожая любимого в армию, спрашивает:

 

Ты ответь мне всерьез,

Возвратишься ли в колхоз?

 

Любимый отвечает:

 

Между нами говоря,

Сомневаешься ты зря!

 

Петька на стройки не рвался. Хотел вернуться в родную деревню в Псковской области. Рассказывавал про нее и даже писал стихи. Что-то вроде:

 

Шоссейка, словно речка золотая

Текла собой у нашего села.

Тебя я буду помнить дорогая,

Какой я есть, ты все ж, не поняла.

 

Он был склонен к патетике. Когда ему написали, что любимая девушка вышла замуж, он сжег ее фотокарточку и послал ей пепел в конверте вместе с запиской: «Пускай ветер развеет этот пепел, как ты развеяла мою любовь».

Стихи он писал быстро и тут же записывал карадашом на большом листе фанеры, стоящем у стены. Сейчас я думаю, что брать его в армию было издевательством над Петькой и армией. Если считать, что она государству нужна. В профессиональную армию его бы, конечно, не взяли. Но, если исходить из того, что всем нужны подчиненные, сгодился и Петька.

В армии он делал то же, что на гражданке. Работал плотником. Он числился в отделении и расчете, но начальник команды понял, что показывать Петьку на плацу нельзя. Он выделывал такие курбеты, что все смеялись. Мог подымать левую руку и левую ногу одновременно.

В случае инспекторских проверок и смотров строевой подготовки его прятали. К боевой технике его тоже нельзя было подпускать. А к плотницкому делу у него был навык. У него была каптерочка, заваленная досками, где он, по колено в стружке, мог, оторвавшись руками от рубанка, записать, пришедший ему в голову стишок. Один его стишок повторяли все солдаты части.

 

Стоят столы дубовые,

Идут политзанятия.

Сидят ослы здоровые

Без всякого понятия.

 

Думаю, служить ему было тяжело. Правда, неизвестно, как ему жилось на гражданке. Все познается в сравнении. Но в армии ему доставалось. С одной стороны, его все любили. И солдаты и офицеры. С другой стороны, он быстро стал обьектом розыгрышей и издевательств. Каждый любит по своей морали. А у многих она была невысокой. Многое определялось еще Петькиной реакцией на то, что с ним происходило.

Несколько раз я слышал рассказ, как он опростоволосился – постирал портянки одногодку. В нашу часть он попал, отслужив год в другой. Кажется, это была часть полковника Субботина. Она была расформирована, и в нашу часть попало много солдат из нее. Она была совсем в тайге. Наша часть была, все-таки, недалеко от военного городка, и дедовщина была не такая свирепая, а там, как рассказывали солдаты, было что-то жуткое.

Субботин заслуживает упоминания. Герой Советского Союза. Как рассказывали солдаты, он отличился во время восстания в Венгрии. Кажется, умел бросать гранаты? И других научил. Получил Героя. Окончил военную академию имени Дзержинского и двинулся по службе. Стал командиром части в ракетных войсках – полковником.

На второй день после появления Петьки в казарме напртив него уселся такой же помазок (солдат, отслуживший год). Сняв сапоги, он размотал портянки и швырнул их Петьке со словами:

- Салага, чтобы к утру были постираны и высушены!

Слово САЛАГА солдаты произносили особенно. Они умели картавить. Звучало САЛАХГХА. Это надо было слышать.

Помазок решил, что Петька только что призван. А Петька, в свою очередь, решил, что перед ним старик (солдат, отслуживший три года). Поэтому безропотно взял портянки и пошел стирать. На следующий день ошибка выяснилась. Помазок сказал, что Петька сам виноват. Надо было узнать. Все посмеялись и решили, что сам. Но стало ясно, что над ним можно издеваться.

Через некоторое время он за ужином опрокинул на себя кружку с чаем. Закричал, вскочил, закрутился на месте, но все обошлось. Кому-то из свидетелей пришел в голову великолепный розыгрыш. Он поделился им с остальными. Ночью, когда Петька спал, а спал он крепко, ему осторожно подняли край одеяла и помазали чернилами мошонку и член. Утром, после крика дневального «подъем!» все солдаты бегут в туалет. За Петькой побежало человек тридцать. Он мочился, глядя в сторону, и улыбался чему-то своему.

- Петька, - сдерживая смех, испуганно сказал ефрейтор Никифоров, - а ведь у тебя яйца синие.

Петька посмотрел вниз, ахнул и побежал в санчасть. Он не приходил оттуда несколько часов. Прошла физзарядка, завтрак, утренний развод, занятия по строевой и ОМП (оружие массового поражения), а Петьки не было. Солдаты заволновались. Наиболее активные участники розыгрыша стали бояться, как бы им не влетело. Старшина, который, когда с ним после ужина обсуждали шутку, смеялся, теперь стал покрикивать и в голосе у него стали прорезываться металлические обертоны. Он напоминал оперного певца, который прочищает горло перед тем, как пропеть арию «Объявляю три наряда на работу». Перед обедом всех построили и замполит произнес речь о недопустимости неуставных отношений. После этого в строй встал зареванный Петька, и команда пошла в столовую.

Он очень быстро всему верил. Но, если что-то было вбито ему в голову, выбить это оттуда не было никакой возможности. Он уверял нас, что был в Ленинграде и гулял по Невскому проспекту. Когда мы смеялись и говорили, что Невский проспект находится в Кронштадте, Петька говорил: «Ха! Я на нем лавочки делал!» Боясь, что другие солдаты будут думать, что Невский проспект похож на центральную улицу в Петькиной деревне, мы доказывали, что не мог он сколачивать лавочки на Невском, но Петька стоял на своем.

Поверите ли вы, если вам скажут, что завтра вы диретор завода? Петька поверил. И чего ему это стоило.

Началось с того, что в одну прекрасную ночь наша группа лишилась трех старшин и почти всех сержантов. В группе три команды. В команде старшина и куча сержантов. Все старшины были разжалованы. Сержанты тоже почти все. Прекрасная ночь была летней. А что такое летняя северная ночь? Это значит, что светло, как днем. И вот, этой теплой северной ночью сержанты и старшины нашей группы решили напиться.

В каптерке нашего старшины была устроена коллективная пьянка. Как они достали такое количество спирта? Кажется, во время учебной заправки ракеты. Часть наша была ракетная. Мы служили в Ракетных Войсках Стратегического Назначения (РВСН). Но не стояли на боевом дежурстве. В нашей части пускали спутники. В пуске десятка спутников я сам принимал участие.

Заправленная ракета весила сто шесть тонн. Без горючего и окислителя - шесть. Но ракеты со спутниками запускали не регулярно. Чтобы навык не пропадал, проводились учебные заправки. В корпусе стояла ракета – тренажер. Ее готовили к старту, а на старте вместо горючего и окислителя ее заправляли спиртом ректификатом. Играли в пуск.

Монтажно-испытательный Корпус (МИК), в котором мы готовили ракету был далеко от старта (сорок километров), но мне рассказывали, что в момент, когда на старте стояла ракета, заправленная спиртом, все офицеры дурели. На старте полно краников. Какой ни откроешь, льется спирт. Офицер бежал с канистрой на старт, наливал ее доверху, относил и прибегал с новой пустой. В этот момент солдат отливал себе, сколько хотел. Офицер не заметит.

Пьянка была после учебного пуска. Окно каптерки открыто. Ночью на плацу оказался заместитель командира части. Откуда он взялся, непонятно. Он должен был в пять часов вечера уехать вместе с другими офицерами в город Мирный, где все жили. Милое название для города, в котором жили военные. Плесецк был ширмой. Это была деревня. Происходило все в городе Мирном. То есть, не в Мирном, но в нем жили офицеры, которых утром на автобусах развозили по военным частям. Подполковник должен был спать у себя в квартире. Может, ему кто-нибудь донес? Стукнул? Заложил? Факт, что он оказался ночью на плацу. Услышал возбужденные голоса сержантов. Послушав немного, принес лестницу и, вызвав с первого этажа казармы по телефону помощника дежурного по части, приказал тому подняться наверх, стать у дверей каптерки и никого не выпускать. После этого приставил лестницу к стене и полез наверх. Какие чувства пережили сержанты, увидев в открытом окне голову подполковника, трудно сказать. Я там не был. Спал в койке сном младенца. Узнал обо всем только утром. Знаю со слов. Увидев в окне подполковника, сержанты рванулись к двери, но отступление перекрыл помощник дежурного по части. Переписав всех, подполковник с сознанием выполненного долга отправился спать. Наутро все сержанты и старшины были разжалованы. Уберег свои лычки только сержант Майборода из Полтавы. Вдоль всей каптерки висели мундиры солдат. Как только он увидел в окне голову подполковника, нырнул под мундиры, перекатился к стене, лег вдоль нее, и затих. Сержанты, может, и сами выдали бы его, но были настолько пьяны, что не заметили его отсутствия. А Майборода лежал тихо, как мышь.

Надо было видеть разжалованного старшину нашей команды Ковальчука. Это был здоровенный детина ростом метр девяносто, имевший несколько спортивных разрядов.

- Сахар жрать! Под лавку срать! – говорил он, глядя на, выстроившуюся команду (в ракетных частях не роты, а команды). – Ну я вам матку выверну!

И вся команда, за исключением стариков, дрожала. Все знали, может! Вывернет!

Мне запомнились его зарядки. За десять минут до подъема он вставал, шел в каптерку, надевал спортивный костюм и кеды, и делал легкую разминку на ноги. Потом дневальный орал: «Группа, подъем!», и мы выстраивались в кроридоре. Стоя перед строем, Ковальчук всматривался в заспанные лица солдат и ласково спрашивал:

- Так. Ну, кто у меня друзья? На уборочку территории.

Это означало, что, пока мы все, как сумасшедшие, несемся по шоссе (делаем утреннюю зарядку), ДРУГ будет собирать вокруг казармы окурки и спички, которые вечером набросали солдаты. Конечно, это намного легче. Но, зато, открыто показав, что ищет легкой жизни, солдат многим рискует. Если внимательно пройтись после него, всегда можно найти неубранную спичку или хабарик. И готовы три наряда за плохую уборку территории.

Все, как правило, молчали. Ковальчук мрачнел и тоскливо озирался.

- Так, значит, нет у меня друзей. Ну что ж, сейчас ебанем километров пяток. Выходи на улицу строиться! - уже орал он.

И мы толпой, в сапогах валились по лестнице, а потом бежали по шоссе, как будто за нами гнались собаки. Зимой, стараясь удержать равновесие, потому что под нами был лед, а летом нас ласкало утреннее солнце. Ковальчук в кедах бежал сбоку.

- Быстрей! - зло орал он.

И мы неслись вперед, все ускоряясь. Добежав до условленного места, все без сил падали на траву. Обратно в казарму брели тихо. Ковальчук отдельно, и мы толпой. Это летом. А зимой на траве не поваляешься, и мы бежали обратно в казарму.

Однажды солдат первогодок решил испытать судьбу. Когда Ковальчук в очередной раз спросил:

- Ну, кто у меня друзья? - он бесстрашно вышел из строя.

- Я, товарищ старшина. Я ваш друг.

- Шакирыч, друг! (фамилия солдата была Шакиров) - чуть не расплакался Ковальчук, - сосчитай табуреточки в ленинской комнате и отдыхай.

И довольный Шакиров, сосчитав, за пять минут, табуретки, отдыхал час до завтрака. Но это был рискованный шаг. Больше на него никто не отваживался. Второй раз набиваться в друзья Шакиров не хотел. Можно нарваться.

Солдаты любят слова ДРУГ, ЗЕМЕЛЯ, ЗЕМЛЯК. Шакиров заводил друзей во всех нужных местах. На кухне у него был ДРУГ Валишин – татарин одного с ним призыва, не способный связать двух слов. Просто, потому что плохо говорил по-русски. Правда, некоторые слова он употреблял прекрасно.

- Шух на слух? – схватил он меня за руку, когда я в первый раз попал в наряд на кухню.

На руке у меня была новенькая «Победа» с позолоченным браслетом, купленная незадолго до призыва.

- Нее, - замотал я головой.

Потом мне рассказывали, что у Валишина на руке было двое часов. Одни исправные, которые слышал солдат, а вторые неисправные, которые Валишин снимал, когда ШУХ (обмен) состоится.

- Ну, шух не глядя?

- Нее, - замотал я головой еще энергичнее.

- Почему? – искренне удивился Валишин.

Хозвзвод, или, как его называли солдаты, ХОЗСБРОД, спал в одном расположении (длинной комнате, в которой по бокам стояли кровати) с нами. Мне рассказывали, что Валишин пытался ночью снять часы у спящего солдата. Или у него хотели снять.

Своей «Победы» я лишился довольно быстро. Сначала мне не давал прохода, выпрашивая блестящий браслет, старик, которому хотелось поразить им воображение односельчан. Он смотрел на него так, как, наверное, смотрели аборигены на стекляшки, которые им показывали им матросы Кука. А после того, как «Победа» оказалась на стареньком ремешке, на нее стал ласково поглядывать мой сержант. Когда я два раза после ужина вымыл ленинскую комнату, я решил с ним обменяться. Сержант дал мне часы, которые шли пять минут после обмена. Дальше я служил в армиии без часов.

Служба в армии помогла мне решить одну филологическую задачу. Раньше я слышал и даже где-то читал, что мат пришел на Русь с татаро-монгольским нашествием, что матерные слова похожи по звучанию. Заявляю со всей ответственностью; татары виртуозно ругаются матом, те, кто служили со мной, матерились, как минимум, не меньше русских ребят, у некоторых, вообще, было каждое второе слово матерное, но звучание ничего похожего с аналогичными русскими словами не имеет. К концу службы я неплохо понимал по-татарски и виртуозно матерился на татарском. Увы, знание татарского так и осталось втуне.

Один раз мне довелось блеснуть знанием татарского. В конце улицы Декабристов есть мост через реку Пряжку. За мостом когда-то была баня, которую называли Татарской. Все банщики были татары. Узнав у банщика, что пива нет, я произнес длинный матерный монолог на татарском. Банщик пришел в восторг. Пиво появилось.

Когда я после армии побеседовал с дамой, окончившей казанским университ, узнал, что ее знакомые татары матом ругаются очень редко, да и про остальных она сказала то же самое.

Но в армии они даже ругались в рифму. Сидит солдатик татарин на табуретке. Подходит другой.

- Тартарга бирали (дай закурить)?

- Кутама татали (пошел на хуй)!

Помню, как Омельчук выкрикнул:

- Рядовой Зиястинов, выйти из строя на два шага!

- За невыполнение приказа начальника отделения объявляю три наряда на работу!

- А олзэ сэгэрга! Китэнэнсэгэйм! Кутама татали! Кутак баш! (А в рот тебя ебать! Еб твою мать! Пошел на хуй! Хуевая голова!)

- Чего? – подозрительно повернулся Ковальчук.

- Я по-русски плохо понимай, товарищ старшина, - сказал солдатик.

Сейчас я узнал, что в Новгороде нашли берестяную грамоту, написанную задолго до татаро-монгольского нашествия, и в ней полно матерных выражений. Так что, татары реабилитированы.

К концу службы Ковальчук подобрел. А верней, ему стало на все наплевать. В отпуск он съездил два раза. Зарплату получал максимальную. Тогда это было двадцать рублей восемьдесять копеек. А дембиль в нашей части был для всех примерно в одно время. Мы не стояли на боевом дежурстве. Может, по доброте нашего бати полковника Кожемяко, а может, потому что часть не стояла на боевом дежустве, но солдат не задерживали. Была попытка Бабурина, но все поняли, что он сука. Даже полковник. А, когда командир части знает, что офицер – скот, это нехорошо. Нет продвижения по службе.

Тридцать седьмой год для наших сержантов и старшин кончился тем, что их не расстреляли, а разжаловали, но, разжаловав, начальники команд задумались. Большинство сержантов учились в школе под Петрозаводском. Их там неплохо натаскали, как гонять солдат. Заменить их было некем. Поэтому их оставили на своих должностях , но сказали, что они должны добросовестной службой вернуть лычки. То же было сказано и Ковальчуку. Но тому уж совсем не хотелось служить. До дембиля оставалось месяца три – самое большее. Он лежал на своей койке, задрв сапоги на спинку кровати, и щелкал семечки, которые ему присылали из дома.

- Петька! – крикнул он, - ну-ка иди сюда!

Петька стал около сапог Ковальчука.

- Будешь вместо меня старшиной, - сказал Ковальчук.

- Как!? – вырвалось у Петьки.

- Меня сняли, а кто еще вместо тебя сможет? Ты же видишь, некому! Видишь?

Петька кивнул головой. Действительно, некому.

- А раз так, веди команду на ужин.

- Я?

- Я, что ли? Кричи: «Команда, выходи строиться».

- Команда, выходи строиться на ужин! – заорал Петька.

Есть такая армейская пословица – хочешь узнать человека, сделай его сержантом.

Хочу сделать лирическое отступление. За свою долгую трудовую жизнь, кем я только не был. Токарем. Лаборантом. Курьером в стоматологической клинике, директором которой был муж моей дочки. Дочка была главным врачом. Она подкармливала папу инвалида, чтобы я не умер от голода. На пенсию в России ведь не прожить. А однажды, вы не поверите, я работал в лаборатории физики высокотемпературной плазмы. Да! Было в моей жизни и такое! У меня были научные публикации. Статьи и доклады на научных конференциях. Конечно, в соавторстве. Сам я написать ничего не мог. Я проводил измерения. Статьи писали другие. Но в соавторы меня включали. В лаборатории был милый теоретик - кандидат наук, который угощал меня Беломором. Мы вместе курили на лестничной площадке. И поговорить с ним было интересно. Он был из деревни на Псковщине. Мог рассказать о страшной жизни крестьян. И взглядов придерживался либеральных. Мы рассказывали друг другу, как воруем талоны на избирательных участках, где надо было голосовать за одного кандидата блока коммунистов и беспартийных. И вот, завлаб академик решил назначить милого теоретика своим заместителем. С ним сразу что-то произошло. Как будто ему сделали инъекцию озверина. На следующий день он стал рычать и лаять на всех, как бульдог.

Иногда, лаял по собственной инициативе. Думая, что завлаб его одобрит. Когда завлаб не одобрял, он, угостив меня Беломором, курил и тихо сокрушенно говорил: «Я был неправ». Мне все казалось странным. Милый теоретик сдал теорминимум самому Адаму Непилинтеру, которому никто не мог сдать экзамен. Знал функции Бесселя, умел интегрировать в комплексной плоскости, решал дифференциальные уравнения и знал физику распространения электромагнитных волн в плазме. А лаял из-за ерунды. И признавал себя неправым?  

Через год завлаб назначил другого заместителя, и бульдог мгновенно снова превратился в милейшего человека. Но пережитое не прошло бесследно. Через год он – человек сорока с небольшим лет умер от инфаркта. Причем, умер внизу станции метро. Его надо было подымать наверх. Как-то эту задачу решили.

И Петька тоже преобразился. Я еще раз понял, что злоба – удел людей ущербных. На нас, только что призванную салажню, он рычал, как волк. Он даже стал похож на волка. У него была светло-серая холка, которая сразу стала взьерошенная. Зубы оскалились. Кстати, Петька свято соблюдал принцип – стариков не кантовать, молодежь гонять до седьмого пота. Мы-то понимали, что старики над ним издеваются, но нам от этого было не легче. Чтобы все правила игры выполнялись, они заставляли нас выполнять любой Петькин приказ. Так он, незамеченный офицерами, простаршинствовал неделю. Пока наш начальник команды майор Колпачков не увидел, как Петька увлеченно кричт: «Раз-два, левой! Раз-два, левой!»

- Команда, стой! – крикнул он. – Васильев (Петька), встать в строй. Ковальчук, это что такое?

После этого Петька хотел повеситься. Неделю ни с кем не разговаривал, но потом отошел.

Случился мой с Петькой конфликт, когда Ковальчук уже демобилизовался, Петьке оставалось служить полгода, а я заканчивал первый.

Дело в том, что он меня немного замучил чтением своих стихов. Почему он выбрал меня слушателем, или оценщиком, не знаю. Но он мне порядком надоел, заставляя разбирать свои каракули. А то сядет напротив меня и начнет завывать, не замечая, что солдаты на соседних койках давятся от хохота.

Все это привело к тому, что первого апреля я сочинил письмо следующего содержания:

«Дорогие воины! Пишет Вам редакция газеты «Комсомольская правда». С большим волнением прочли мы яркие, проникнутые тонким лиризмом, стихи Вашего однополчанина Петра Васильева. Взволновало неподдельное чувство глубокой любви к Родине, прозвучавшее на самой высокой ноте. Не сомневаемся, что его стихи займут достойное место в кладовой русской поэзии, а имя Петра Васильева будет звучать в одном ряду с именами Александра Блока, Сергея Есенина, Владимира Маяковского и других замечательных мастеров русской словесности двадцатого века.

По поручению редакции это письмо пишет юная комсомолка Фекла Свинарева, томимая жаждой общения с могучим властелином русского слова».

В конце письма я написал вымышленный адрес, по которому жила несуществующая Фекла.

У меня было несколько фотографий, писавших мне несколько раз девушек. Просуществовав в нескольких письмах, эти переписки, слава Богу, прекращались. А фотографии прдолжали лежать в моей тумбочке.

Моя двоюродная сестра сообщила мой адрес девушке, которую я видел девочкой за несколько лет до армии. Я о ней уже прочно забыл, но сестра написала той, что я тоскую (уж не по ней ли?), и та стала мне писать. Я не отвечал и переписка заглохла. Взяв ее фотографию, я написал на обороте «Пете от Феклуши».

После этого вручил письмо и фотографию Петьке.

- Вот, - сказал я, - сегодня ответ пришел. Не хотел тебе говорить раньше времени.

Честно говоря, я рассчитывал, что Петька, сообразив, что сегодня первое апреля, поймет, что я его разыгрываю, обидится, и я буду избавлен от дальнейшего слушания того, что со временем попадет в кладовую русской поэзии. Не предполагал я только, что Петька поверит во все. Его не смутило ничего: ни дата – первое апреля, ни отсутствие конверта, ни то, что письмо написано, а не напечатано, ни странное сочетание фамилии и имению юной комсомолки, ни сравнение его с Блоком и Маяковским. Боюсь, что он узнал эти фамилии из письма.

- Ну, что тебе сделать? – вился он около меня, как ласковая собака вокруг хозяина. – Хочешь две банки сгущенки?

Я испугался. Солдаты очень любили сгущенку. В части была солдатская чайная, в которой стояли горы банок, и не было для солдата больше удовольствия, чем пить сгущенку, разведенную кипятком, и закусывать ее вафлями. Дети. Но я не мог на нее смотреть. Виной был эпизод в самом начале службы. Однажды в карантине, где мы находились до присяги, распахнулась дверь, и вошел сержант помазок с новенькими лычками.

- Ну, что, салаги, - важно провозгласил он, - кто угостит дедушку (sic!) сгущенкой?

Ленинградцы народ ехидный. Предвкушая интересное зрелище, они засуетились.

- Товарищ сержант, сколько дедушка ест сгущенки?

- Дедушка ест, - оглядел всех сержант, - три банки.

Мгновенно была организована экспедиция в чайную, три открытых банки были поставлены перед дедушкой, а напротив уселись, жаждущие спектакля, внучки.

Первую банку сержант прикончил неплохо. К середине второй начал надолго задумываться. Когда перед третьей банкой посмотрел на нее, в глазах появилось выражение ужаса. Но лишить зрителей спектакля у него не хватило силы воли. По-моему, он просто одурел. Обреченными движениями стал зачерпывать сгущенку большой ложкой и лить себе в рот, но вдруг решительно отодвинулся от стола, наклонил голову и изо рта полезла белая масса. С тех пор стоило мне посмотреть на открытую банку сгущенки, как перед глазами вставало полное ужаса лицо сержанта с вымазанным сгущенкой раскрытым ртом.

Поняв, что меня не соблазнить, Петька отошел. Он долго, восхищенно рассматривал фотографию Феклуши, а потом показал ее ефрейтору Федотову, который переписывался с латышкой Лаймой.

- Видал! Фекла не Лайка!

Лайму Петька переделал в Лайку. Фотографию этой Лаймы по очереди смотрела вся казарма. Мне казалось, что с этой фотографией тоже дело нечисто. Слишком часто Федотов рассказывал, что переписывается с латышкой и слишком часто показывал ее фотографию. С фотографиями любимых девушек так не делают. Один ловкий солдатик показывал фотографию любимой девушки – фотооткрытку юной Анастасии Вертинской, а на обратную строну просил не смотреть, говоря, что там надпись интимного свойства. Солдаты его просьбу уважали. Я, конечно, сразу узнал Вертинскую, но посмотрев в глаза солдатика, решил ничего не говорить. Когда я через несколько лет провожал в армию молодого родственника, его мама очень хотела, чтобы он сфотографировался в обнимку с моей женой. Я не мог понять, в чем дело, пока мама в простоте душевной не сказала: «Мишенька будет всем говорить, что это его девушка». Так что с фотографиями любимых девушек, которые показываются направо и налево, не все так просто. Доверяй, но проверяй. Хотя, зачем проверять? Нравится, солдатику Анастасия Вертинская, слава Богу. Плохо, что он выдает ее за любимую двушку. Но он же не говорит, что его любит Анастасия Вертинская. 

К вечеру первого апреля фотографию Феклуши посмотрела, а письмо прочитала, почти вся группа – батальон. Прочитав два предложения, все начинали смеяться и поздравлять Петьку. Кто просил отстегнуть с гонорара, кто интересовался, когда выйдет собрание сочинений, а кто просто говорил: «С первым апреля!» Только сержант Букал отнесся к делу серьезно. «Петька, кто дал тебе письмо? – спросил он, и узнав, что я, сказал, – салажня смеется над дедом!» Голос звучал угрожающе. Петька засомневался.

- Слушай, - пришел ко мне, - ведь это настоящее письмо?

- Конечно, - сказал я и начал смеяться.

Он посмотрел на меня, глаза его начали наполняться слезами, руки безнадежно упали, и он пошел к себе на койку.

Чувствовал я себя препогано. Во-первых, я не ожидал такой Петькиной реакции, а во-вторых, сержант Букал начал на меня загадочно поглядывать.

На следующий день Петька снова подошел ко мне.

- Ну, скажи правду?

Я хотел что-то сказать, но не мог из-за смеха. С этим смехом я и пошел во внечередной наряд на кухню.

Оставшееся время до дембиля Петька со мной не разговаривал. Когда я подходил с извинениями, обрывал меня.

- Молчи гад! Ты знал, что делал!

- Петька, так ведь первое апреля.

- А почему второго не сказал!  

Последнее, что случилось с Петькой было трагическим. Произошло это в конце августа шестьдесят восьмого года. До приказа министра обороны о демобилизации оставалось несколько дней. Петьку отпустили бы одним из первых. Его все любили и понимали, что ему надо скорей в родное село.

Петька шел по тропинке из МИКА в часть и нес в кармане бутылку с бензином. Ухитрился пролить бензин на гимнастерку. Но, что, еще более дикое, чтобы гимнастерка скорее высохла, он ее поджег. Она стала гореть на нем. Он превратился в факел. Стал кататься по земле и сбил пламя, но получил сильные ожоги. Он всегда ходил из казармы в МИК один и никто не мог ему помочь. Попал в госпиталь.

Солдаты во всем видят смешную сторону. Это было через несколько дней после вторжения советских войск в Чехословакию, и содаты стали говорить, что Петька поджег себя в знак протеста. Совершил акт самосожжения.

Он пролежал в госпитале четыре месяца. Весь его призыв давно уехал домой. Он выписался перед Новым Годом. Получился ДЕМБИЛЬ В ДЕКАБРЕ. Три дня после госпиталя он был в части. Я снова попросил у него прощения. Он посмотрел сквозь меня. Сказал, что найдет меня на гражданке и убьет. Не убил. Жалко.

Ожидая документов, играл в ленинской комнате с подполковником – начальником группы в биллиард. Показал справку, что комиссован, то есть отпущен. Может сразу ехать домой. «Сунь ее себе в жопу», - посоветовал подполковник.

 

                                     Апрель 1991 г.