Борис Липин

НАЦМЕНКА 

 

 

 

Она была гречанка. Случайно попал к ней. Что-то просили передать. У нее были гости. «Наши мальчики, - представила она, - Русик и Сосик». Руслан и Сослан. Здоровенные осетины с хриплыми голосами. Шеи шире головы. Оба мастера спорта по вольной борьбе. У нее собиралось кавказское землячество. Он был чужой в этой компании. Но встречен приветливо. Пил чай, кушал торт, и слушал, как она на уроке физкультуры вогнала в краску молодого преподавателя, заставлявшего ее высоко поднимать ноги, фразой:

- Мы девушки нацменки. У нас бедра широкие. Мы так не можем.

Он метнул на нее взгляд, и снова уставился в тарелку с тортом. На ней был махровый ярко-красный халат. Длинные рукава подвернуты, и из них выглядывали смуглые кисти. Она держала пиалу с чаем. Пуговиц на халате не было. Она подпоясывалась кушаком. Сходился халат у пояса, и было видно, что под ним ничего нет. Наверное, кроме трусиков. За столом бедра были не видны. Но еще, когда шел за ней в комнату, понял, что под халатом хорошее тело. Он обтягивал выпуклую попку. Подумал, что бедра должны быть тоже хороши. Когда чувствовал, что на него не обращают внимание, смотрел на нее. Она замечала и улыбалась.

Была странно красива. Что-то дьявольское и ангельское. Большие глаза, густые брови, черные волосы и нежное лицо. Видел; она хорошо понимала, какое производит впечатление. Раньше с такой экзотикой не сталкивался. Его идеалом была белокурая красавица. Правда, когда получил возможность реализовать идеал на практике, был разочарован. В постели много разговоров, и озабоченность собственным оргазмом. Но думал, что нарвался на исключение. А сейчас перед ним было дитя гор. Как у нее это происходит?

Когда шел домой, повторял про себя: «девушки нацменки». Понравилось словосочетание. Узнал номер ее телефона, и через два дня пригласил в кино. Слышал в трубке удивленный чудный голос. Ведь он зашел к ней по просьбе дамы, которая всем пела, что он в нее безнадежно влюблен. Нацменка эти песни тоже слышала. Почему безнадежно? Он давно не знал, как от дамы отвязаться.

В кино ловил на себе ее удивленный взгляд. Она плохо понимала, что происходит. А он влюбился до одури. Боялся к ней прикоснуться. Помогла Пасха. Ночью пошли к собору, в толпе зрителей смотрели крестный ход, а потом он, дрожа от нетерпения и неуверенности, произнес:

- Христос воскрес! - и поцеловал в губы. Она хотела ответить «воистину воскрес», но он закрыл ее рот своим. Отрывался от ее губ, чтобы перевести дух, и снова приникал к ним, будто пил из источника. Она стала отвечать на поцелуи.

Позднее, вспоминала эту пасху, говорила, что он ей нравился, но ничего не подозревала. Собиралась похристосоваться, и поняла все только по поцелуям.

Он тогда совершенно ошалел. Когда стояли в парадных, нюхал ее волосы, и от них шел дурманящий запах, который сводил с ума. Она в это время стонала от страсти. Ее шатало. Если бы не обнимал ее руками, упала бы. Его это немного пугало. Сможет ли он удовлетворить эту дикую натуру?

Она быстро отдалась ему. Может, потому что его никто в кавказском землячестве не знал, и он никого, кроме нее, знать не хотел. После они много беседовали, и она говорила, что на Кавказе между мужчинами и женщинами странные отношения. Он может ухаживать, восторгаться ее красотой, дарить подарки, но стоит ей поверить и отдаться до свадьбы, как он первый будет указывать на нее пальцем. Она сказала, что почувствовала, - он не такой. Не договаривала, но он понял, что ей хотелось.

Что-то в ней настораживало. Сначала казалось, она не умна. Потом понял; ум был. Она не умела думать! Знала кавказские законы и обычаи. Это было привито с детства. Говорила, что из окна их квартиры виден Казбек. Ей нравилось чувствовать себя в большом городе женщиной с Кавказа. Красивой, дикой и неприступной.

Впрочем, с неприступностью у нее получилось не очень. Она быстро пала.

Зато потом была сверху. Любила садиться на него и медленно ехала. Она любила медленно. Смотрела вверх, но глаза были закрыты. В эти минуты боялся потревожить ее. Казалось, она где-то далеко. Когда падала на него, был счастлив. Она вернулась. Снова были вместе. Затыкал ей рот поцелуем, чтобы соседи не услышали звериный рык. Она снимала комнату в коммунальной квартире. И поднимать ноги выше головы она научилась. Он помог. Сложил ее пополам, и лег сверху. И ноги сразу оказались выше головы. Если можно так сказать о лежащем человеке. В ее продолговатой комнате был полумрак. Горела маленькая настольная лампочка. На противоположной стене висело большое зеркало. Они видели себя. Хотели сделать такую фотографию. Ее никто, кроме них не увидит. Они будут смотреть вместе. И в старости вспоминать, как любили друг друга.

Раздвигал ее ноги, утыкался лицом в лоно, и терся об него, раздвигая мокрый душный бархат. Ее тело подчинялось каждому его движению. Чувствовал; она изнемогает в ожидании состояния, когда перестанет понимать: кто она, где она, и что с ней. Обвивала его голову ногами, и сжимала так, что он задыхался. Держал ее руки своими. Во время оргазма она громко кричала и дрыгала ногами, как лягушка. Один раз сбила вазу с цветами. С того случая он все убирал вокруг кровати. 

Знал, что соседи стоят за дверью и слушают. Когда выходил на кухню сварить кофе, мужчины громко здоровались, жали руку, смотрели в глаза, и многозначительно молчали. Женщины смеялись за спиной. Потом он нес кофе в комнату, и знал, что все снова стоят за дверью.     

Откуда в ней все было? Ее ничему не надо было учить. Она вела себя, как жрица любви, которую учили с детства. Все умела. Чего не умела, училась на лету. В постели непрерывно работала телом и языком. Но слов почти не говорила. А ведь ее сексуальный опыт был очень скромен. Он это хорошо знал. Все шло от физиологии, или, как говорят, sex appeal - сексапильности.

Нет более бессмысленного занятия, чем учить женщину сексу. Кого можно научить, того учить не надо. Он быстро все схватывает, и часто превосходит учителя. А кого надо учить, того ничему не научишь. То они не могут, то им больно, то их тошнит, то они устали, то моральные принципы не позволяют. Единственное, на что они способны, это лежать, как доска, покорно раздвинув ноги. А если, все-таки, рискнут прикоснуться к мужскому телу, лучше бы они этого не делали. У него был опыт. Ему казалось, что он лежит в морге на столе, и к нему, преодолевая отвращение, прикасаются, будто боятся заразиться.

И все-таки, когда они отрывались друг от друга, и он шел домой, то испытывал разные чувства. От желания снова ее увидеть, до облегчения. Он чувствовал, что во всем, кроме секса, они совершенно разные. Он не мог понять, что скрывается за этой загадочной улыбкой и огромными глазами. Иногда, ему казалось, что ее голова, это книга с совершенно чистыми листами, в которую можно писать, что угодно. А может, там есть записи, но он не может их прочитать? Может, так и должно быть? Ведь, женщина, это загадка. А если ее придется отгадывать всю жизнь? Его эта перспектива привлекала. И он предложил ей руку и сердце. Оказалось, все не просто. Он начал пугать ее своей рассудительностью. Она потом говорила, что после каких-то его высказываний, давала себе слово никогда не выйти за него замуж. Они три раза приходили во Дворец Бракосочетания и им назначали сроки регистрации. Два раза она сбегала. Похоже, он своими рассуждениями о бережливости, стоимости свадьбы, возможности одеть латунные кольца вместо золотых, и другими подобными вещами стал вызывать у нее раздражение. К тому же, им негде было жить. Разве, что в комнате, которую она снимала. Она была студенткой, как и он, и закончить институты они должны были в одно время. Только она училась на дневном, а он на вечернем. Работал лаборантом в научно-исследовательском институте.

Все же они поженились. Во-первых, нацменке хотелось остаться в Ленинграде. Во-вторых, в молодости он был хорош собой. За ней многие ухаживали. Ей было из кого выбирать. «Усатых» с Кавказа она отметала сразу. «Я на них дома насмотрелась» - говорила она. Почему она выбрала его? Параллельно с ним за ней ухаживал известный композитор. Он писал музыку к фильмам, которые шли за границей, имел валютный счет в банке и хорошую машину. Но, как говорят, молодость победила. Композитору было примерно столько лет, сколько им обоим. Как она сама ему потом рассказывала, в какой-то момент особенно настойчивого ухаживания композитора она увидела морщины, почувствовала запах пожилого мужчины, вспомнила его молодое тело и сказала себе: «хватит».

С этого момента их роман начал очень быстро развиваться. Нацменка плохо предохранялась, он думал об этом еще меньше, и в результате она забеременела. Он решил, что это знак. Они должны пожениться. Она должна родить. Это будет необыкновенный ребенок. Что-то в ней было, что отсутствовало в знакомых русских девушках. Девственность в мыслях. Иногда, ему казалось, что ей двенадцать лет. Она любила восточные сладости: торт, халву, козинаки, восточное печенье, цветы. Любила сходить в ресторан или кафе. Неважно, что там было съедено и выпито. Важно, что ей оказано внимание. Но, когда он стал говорить, что теперь они обязательно должны пожениться, то почувствовал ее желание ускользнуть и на этот раз. Он перестал понимать. Она, что, собирается родить ребенка, не выйдя замуж? Он устал разгадывать ее загадки.

Наступило лето: она уехала в спортивный лагерь от института, а потом улетела к родителям на Кавказ. И только раз позвонила ему. Перед этим они случайно встретились в троллейбусе. На ней были коротенькие шортики и яркая футболочка с красивым рисунком, короткими рукавами и большим вырезом на груди. Она была красная от загара, и было видно, что она цветет и хорошеет от первых месяцев беременности. На середине Невского она сказала, что ей пора выходить, и, хотя, она обрадовалась, увидев его, было видно, что она смущена встречей и рада, что он не пытается ее проводить. У него тоже через две недели должен был начаться отпуск, и он улетел к отцу в другой город. За это время он много думал, и решил, что, наверное, их отношениям пришел конец. Но, все-таки, сказал отцу, что осенью собирается жениться, и попросил купить костюм для свадьбы. Отец стал спрашивать, где невеста. Он сказал, что она улетела к родителям на Кавказ, и он ей не пишет, потому что не знает адреса. Отец был этим ошарашен, хотя история его собственной женитьбы была еще веселее и грустнее, одновременно. Костюм ему, все-таки, купили, но он решил, что, если она осенью не позвонит, он тоже не будет звонить, и все, что было, останется приятным воспоминанием.

Но она позвонила.

- Ну, что, ты не хочешь меня увидеть? - спросила она, и он почувствовал, что она улыбается.

- Хочу, - сказал он.

Через час они уже лежали в кровати в ее комнате и обнимали друг друга. Периодически она брала его руку, клала себе на низ живота, чтобы он почувствовал твердость, и говорила, что там ребенок. Потом рассказывала, как ее тошнило и рвало, мама водила ее по врачам, которые говорили, что она на третьем месяце, мама благодарила врачей, а дома говорила ей: «Сука!» И, вообще, когда они были наедине, мама к ней, иначе, как ко словом «сука» не обращалась. «Ах ты, сука, сделай то... Ах ты, сука, сделай это». И даже намекала, чтоб она пошла к врачу, - избавиться от ребенка. Только не в здесь, а там, где их никто не знает. «А то, ты опозоришь нас на весь город».

Он обнимал ее тело и чувствовал, что оно изменилось. Это было тело беременной женщины. У нее стали большие груди. Даже запах волос стал другой. Она жила ребенком и ожиданием родов.

Регистрация во Дворце Бракосочетания была назначена на середину октября. К этому времени она была уже на пятом месяце. Справлять свадьбу в ресторане было очень дорого. Решили все сделать у него дома. Приехал его отец с двумя огромными чемоданами фруктов и деликатесов. Он встречал его на вокзале, и немного опоздал. Увидел отца, идущего по перрону. Выхватил чемоданы и еле допер их до такси. Как отец сумел вытащить их из поезда? А затащить? Приехали ее родители - маленькие греки с Кавказа. Получилось, что несмотря на все ее упреки в его меркантильности, расходы на свадьбу целиком легли на плечи его родителей. Вообще, его немного удивило, что ее родители подчеркнуто сторонились обсуждения материальных затрат на свадьбу. Даже нацменка удивлялась, что папа говорит что-то не то. Теща только переживала во Дворце, есть ли у них кольца. Но кольца были. Золотые. Деньги на них ему дала мама.

А дальше пошли трудности семейной жизни. Началось с того, что идиот - Сеня, у которого она снимала комнату, и в которой они теперь жили вдвоем, почему-то решил перестать ее сдавать. Решил выбросить их на улицу. На улице они не оказались, а оказались там, где он, а теперь и она, были прописаны. В комнате в коммунальной квартире теперь жили его мама, брат с женой, и он с нацменкой. Он думал, как она перенесет это. На удивление легко. Обитатели коммунальной квартиры смотрели на нее, как на экзотическое растение. Да она и сама в это время пропускала все мимо себя. Беременная женщина замыкается на изменениях, происходящих в теле. Для нее это кажется главным. Все остальное отступает на второй план. Когда в комнате никого не было, она прикладывала его руку к животу, и он чувствовал толчки.

- Мишутка просится на волю, - счастливо говорила она.

А может, Рая, думал он. Он хотел, если будет девочка, назвать ее Раей. Как маму. Насчет мальчика они не спорили. У обоих папы были Мишами. Но девочку она решила назвать Кристиной. Ему имя не нравилось, но он не спорил. Живот у нее становился все больше, и он иногда думал, не сидят ли там вместе Мишутка и Кристинка. Она родила неожиданно для него. Пришла домой поздно вечером. Ходила на концерт с подругой. Они легли спать. А в час ночи его разбудила соседка и сказала, что надо вести жену в роддом. Ей пришла пора рожать. Они быстро оделись и пошли. Роддом был рядом. Приемный покой был полон стонущих и держащихся за живот женщин. Утром он позвонил, и ему сказали, что родилась девочка. Он ходил по коридору, стараясь понять, что стал отцом, и соседи поздравляли его. На следующий день увидел в окне роддома ее счастливое лицо и девочку. Внизу его ждала записка. Она писала, что девочка очень хорошая, жадно взяла грудь, и сосет так, что не оторвать. Еще написала, чтобы он не огорчался, - будет у них еще и Мишутка.

А Мишутки то и не было.

Прилетела помогать теща с Кавказа. Иначе, они бы не справились. До защиты ее диплома оставалось два месяца. Она училась в институте культуры. Будущей специальностью было хоровое дирижирование. Ее дипломной работой было дирижирование хорового произведения. Был выделен хор, с которым она работала три часа в день. Приходила она с этих занятий счастливая. Улыбалась и напевала отрывки из дипломной работы. Она защитила диплом в срок и на отлично. Диплом был свободный. Никаких направлений на работу. Она могла сидеть дома, сколько хотела.

Он чувствовал, что не успеет написать свой диплом. Оформил отсрочку на полгода и стал помогать жене и теще. На нем была стирка пеленок. К приходу с работы его ждала гора белья. Стирал с удовольствием. Иногда прогуливал работу, позвонив, что его сегодня не будет. Начальство шло навстречу. Он столько раз задерживался после окончания рабочего дня, и дежурил ночами, чтобы подготовить установку к эксперименту, что считал, что может себе позволить прогулять несколько дней. К тому же, нацменка стала болеть. Дочка высасывала не все молоко, она уставала сцеживать его, молоко закисло в груди, и получился мастит. Болезнь кормящих мам. У нее поднялась высокая температура, и ее положили в больницу. И они с тещей, уложив дочку в коляску, три раза в день возили ее к маме на кормление. К счастью, больница, как и роддом, была рядом. Но мастит обострился, температура поднялась до сорока, ей разрезали грудь, дали гормональные препараты, и молоко пропало. Он привез ее домой, перевязанную и пропахшую больницей. От ее первоначальной радости, когда появился ребенок, не осталось и следа. Теперь это была больная, измученная женщина. Он такого поворота событий не ожидал. Старался сделать все, чтобы ее самочувствие и настроение улучшилось. Стали кормить дочку смесями.

Неожиданно у дочки тоже оказались проблемы со здоровьем. Через три месяца после ее рождения, в поликлинике дали направление к ортопеду. Тот, в свою очередь, дал направление на рентген, который показал, что у ребенка дисплозия тазобедренных суставов. Говоря простым языком, в скелете таза у дочки не были развиты ямочки, в которые упираются бедренные кости. Если на это не обратить внимание, то, когда ребенок встанет на ноги, у него может быть вывих тазобедренных суставов. Им дали направление в институт Турнера в Пушкине, где занимались детьми с отклонениями.

Когда до нацменки дошло, что у ребенка может быть тазобедренный вывих, она пришла в ужас. Она рассказала, что на Кавказе, где осетины после рождения ребенка сразу ставят его в подвешенную люльку, полно людей с такими вывихами. Она изобразила перед ним, как они ходят, и он, закрыв глаза, потряс головой, чтобы отогнать страшное видение. Лучше покончить с собой, чем увидеть, что так ходит твоя дочка. 

Когда они с нацменкой привезли дочку в институт, то перед входом увидели жуткую картину. На скамейке сидел морской офицер в парадном мундире и держал на коленях чистенько и аккуратно одетого мальчика. Жутким было лицо мальчика. Это был идиотик с почти непрерывно бежавшей изо рта слюной, которую офицер все время вытирал чистым платочком. Он сел на другом краю скамейки и закурил, пуская дым в другую сторону. Подумал, что офицер очень любит этого больного ребенка, если так ухаживает за ним. Если бы не лицо идиота, мальчик выглядел бы нарядной куколкой. Он и сейчас выглядел куколкой, но из заграничного ужастика. Офицер сам заговорил. Видно было, что ему хотелось поделиться с незнакомым человеком.

- Отхлопали! - со злостью сказал он, - ведь родился мертвым. Так они хлопали, пока не задышал. А мозги не работают. Нам сказали, что можно вылечить. А теперь его и сдать нельзя. Шесть лет жизни нет. Все отпуска на детских курортах, а толку никакого.

Когда они с дочкой прошли в регистратуру, и медсестра узнала,  что он работает физиком, то сказала, что не видит ничего странного, что у ребенка дисплозия.

Нацменка посмотрела на него укоризненно.

Но медсестра сказала, что дисплозия очень распространенное явление, и хорошо, что ее выявили на такой ранней стадии. Сейчас вылечить ее просто. Надо только выполнять указания участкового ортопеда.

Все эти перипетии: с грудью, маститом, искусственным кормлением, ножками дочки, привели к тому, что все они стали нервничать. Он, теща и нацменка. Он чувствовал, что не нравится теще. Во-первых, не грек, во-вторых, - мало зарабатывает, в-третьих, - живет в коммунальной квартире. Нацменка сказала ему по секрету, что, когда она на Кавказе сказала, что отец ребенка еврей, мама сказала: «Только этого нам не хватало». У него стали портиться отношения с тещей. Если уровень развития нацменки он оценивал в двенадцать лет, то теще было восемь. Зато она знала, как помыть и перепеленать ребенка, а они в этом были без понятия. Надо было радоваться, что им помогают, а он вел себя, как идиот. Ему казалось, что раз он прочел столько книг и заканчивает институт, то может спорить с тещей. Она играла с ребенком и приговаривала:

- Вот, отвезем тебя на Кавказ и окрестим.

А он, с прополосканными советской пропагандой мозгами, кричал:

- Ни в коем случае!

- А мы тебя и спрашивать не будем, - улыбалась теща.

- Тогда я не позволю отвезти ребенка, - говорил он. Какой чушью была забита его голова.

- Ты, что Йюда? - зло щерилась теща.

В эти моменты он выскакивал из комнаты, хлопнув дверью.

Даже нацменка говорила маме, что так не надо.

Теща очень любила говорить, что греки самый хороший и умный народ. Их любят все на Кавказе. Ее любимая фраза была: «Далеко армяну до грека». Он пытался наладить с ней отношения. Покупал баночку маслин. Теща кушала их с удовольствием, и говорила дочке: «Это настоящий греческий еда». В такие моменты он чувствовал, что это человек из другого мира, с совершенно другими ценностями. Этот мир имеет право на существование, и его надо уважать. А уважать не хватало ума. Это беда всех советских людей. Им кажется, что они живут, как надо, а все остальные неправильно. Ведь он определил возраст тещи в восемь лет. А что делают с восьмилетними детьми? Говорят добрые слова, благодарят за помощь и покупают вкусные вещи. Так и надо было делать. И не обращать внимание на выпады в свой адрес. А он сам цеплялся к ней. Теща любила говорить на родном языке. Поговорить было не с кем. И она учила его по-гречески считать до десяти. «А как будет по-гречески одиннадцать?» - спрашивал он. «Не знаю» - смущенно говорила теща. А он ухмылялся ее ограниченности. Однажды дошло до того, что она, полушутя, полусерьезно, воскликнула:

- Откуда взялся на нашу голову такой умник?

- Да, умник, - гордо сказал он.

Потом он этого стыдился. Но, почему-то все потом.

Теща работала на Кавказе парикмахером. Была очень хорошим мастером. Стригла его несколько раз, и он мог это оценить. Она говорила, что к ней регулярно приходит стричься Сослан Андиев. Это был олимпийский чемпион по вольной борьбе в тяжелом весе. Тогдашний кумир всего Северного Кавказа. Северный Кавказ знаменит своими борцами. Как правило, в сборной страны половина оттуда.

Нелюбовь тещи к армянам имела давнюю историю. Она была родом из Турции. Они жили рядом с границей с СССР. Он много раз слышал про резню армян, устроенную турками. Но в местечке, где жила теща, было немного по другому. У них был работник турок. Как говорила теща, пришли армяне и убили турка. И сказали, что в следующий приход убьют и их. Они покидали все вещи на арбу, и поехали в Россию. Тогда это было просто. Доехали до Сочи. Там теща вышла замуж и родила двоих детей. Нацменка появилась на свет в сорок восьмом году. А в сорок девятом году, по приказу товарища Сталина, то ли, за то, что они некоренные жители Сочи, то ли, за то, что они греки, им велели в двадцать четыре часа погрузить вещи на телегу, и ехать, как можно дальше от границы. Сочи, ведь, тоже была граница. Нацменка, которой не было года, лежала в телеге. Они доехали до Орджоникидзе, и там остановились.

Они снова сходили к ортопеду в поликлинику, и ортопед сказал, что надо сшить для дочки распорочку из нескольких слоев плотной ткани, вставлять ее между ног и застегивать на плечах. Так, чтобы ножки были все время согнуты и торчали вбок. И через месяц сделать контрольный рентгеновский снимок.

Нацменка теперь большую часть дня проводила на скамейке в садике около дома. Рядом стояла коляска с дочкой. Там образовался клуб молодых мам. Младенцы спали в колясках, а мамы ругали ортопеда. Оказалось, у большинства детей, хотя никто из родителей не имел никакого отношения к физике, тоже была дисплозия тазобедренных суставов. Может, поэтому ортопед запомнился. Это был пожилой еврей по фамилии Хапман.

- Ах, этот Хапман! - говорили мамы со злостью.

Комната, в которой они жили, опустела. Брат уехал на все лето с геологами. Жена его куда-то исчезла. Мама уходила на работу рано утром, и приходила поздно вечером. Они оставались вчетвером: теща, нацменка, дочка и он. Нацменка оправилась от болезни. Тело ее опять стало упругим, а взгляд - завлекающим. Она стала игриво улыбаться и ловить моменты, когда мама уходила на кухню, или в магазин. Теща почувствовала, что ее миссия выполнена, и стала собираться домой на Кавказ. Перед этим они все вместе несколько раз беседовали о будущей жизни. Их поставили на городскую очередь на жилье. Этого жилья можно было ждать лет двадцать, но институт, в котором он работал, строил дом для сотрудников, и он, как городской очередник, рассчитывал, что им с нацменкой и ребенком дадут двухкомнатную квартиру. Дом должны были построить через несколько месяцев. Можно было, конечно, вписать в заявление и маму, и просить трехкомнатную, но дом строили для сотрудников института, и, когда он заикнулся про маму в профкоме, профкомовский барсук так зло зарычал «нельзя!», что он даже испугался. Через четыре месяца он должен был защитить диплом. Все было не так уж плохо. Теща хотела взять с собой на это время дочку и внучку. Соседи тоже советовали нацменке поехать с мамой. И тут он почувствовал, что дорог ей.

- Миленький, - брала она его за руку, и смотрела в глаза, как собачка, - ведь, ты же не хочешь, чтобы я уехала? Ведь мы  любим друг друга, правда? Нам нельзя расставаться. И ребенка надо лечить. Ведь это наш детеныш.

Он все время помнил, что над ним висит Дамоклов меч - диплом, над которым надо еще работать и работать, но понимал и ее. Ребенка надо было лечить. Да и не хотелось ему даже на небольшое время отрываться от ее тела. 

И они решили, что она останется. Теща попрощалась с дочкой и внучкой, всплакнула, и он поехал провожать ее в аэропорт. Они остались одни, если не считать его мамочки, которая так уставала на работе, что ночью ничего не слышала.

Сначала все было чудесно. Был август месяц, все были в отпуске, и ему никто не мешал. Он приезжал на работу: читал статьи, паял придуманные схемы, настраивал аппаратуру, писал диплом, проводил измерения и ехал домой, к жене и ребенку. В выходные дни они ездили в парк или за город. У нее была очень хорошая реакция, и она прекрасно играла в настольный теннис. Они играли часами, а дочка мирно спала рядом в коляске.

Он тогда понял, почему южане хорошие боксеры. Они устраивали шуточную игру - боксировали друг с другом ладошками, и он не мог в нее попасть, хотя в юности занимался боксом. Когда он вот-вот должен был коснуться ладошкой ее лица, она, улыбаясь немного отклонялась и он задевал воздух. Так ведут бой боксеры с очень хорошей реакцией. Опустив руки, вызывают противника на удар и отклоняются, ровно настолько, что противник попал в воздух. А сами в этот момент наносят боковой в открытое лицо. Нацменка так не делала. Они сходились в ближний бой и начинали целоваться.  

Через месяц сделали еще один рентгеновский снимок, и ортопед сказал, что надо продолжать держать дочку в распорках. Они расстроились. Оказалось, ненависть молодых мам к ортопеду имела под собой некоторые основания. Через несколько дней нацменка торжествующим голосом сказала, что одна мама сходила в другую поликлинику, и там женщина ортопед сказала, что распорки - ерунда, и велела одевать на ребенка другое устройство. В медицинской терминологии оно называлось «стремена Павлика». Нацменка договорилась с врачом, чтобы их тоже приняли. Они купили большую коробку шоколадных конфет и отправились на прием. Женщина довольно равнодушно посмотрела на дочку и сказала, что «стремена Павлика» ей подойдут. Он сумел достать эти стремена. Это были, действительно, стремена, только надевались они на ноги, а застегивались на плечах. Теперь ножки у дочки были по бокам прижаты к туловищу, а пальцы ног она свободно могла брать в рот. Когда они с нацменкой посмотрели на нее, лежащую перед ними на столе, он подумал, что что-то похожее на эту позу он видел в иллюстрациях к кама-сутре. Когда через месяц снова сделали рентгеновский снимок, Хапман сказал, что все в порядке, и, не глядя на них, попросил принести показать, что они надевали на дочку. Очевидно, он почувствовал подвох. Они ничего не приносили, и больше его не видели.

Но в середине сентября вернулся из экспедиции брат, и снова появилась его жена. У соседки сын вернулся из тюрьмы. Брат собрался разводиться с женой. Она вела себя, как идиотка, кем собственно и была. Брат бил ее так, что сломал челюсть, и идиотку злило, что они с нацменкой радуются жизни. Она, как могла, гадила им. Когда он уходил на работу, сосед уголовник бродил пьяный по квартире и пугал нацменку. Она его боялась. Даже говорила, что уйдет жить с ребенком к подруге. Ему надо было избить соседа так, чтобы тот харкал кровью. Эти люди понимают только такое обращение. Но он вырос вместе с ним. Когда был маленький, сосед катал его на саночках, и было трудно перешагнуть через это. Еще он видел, что не укладывается в график работы над дипломом.

И он попросил ее уехать на время на Кавказ. Она расстроилась, но согласилась. А он, забыв про все, кроме нее и ребенка, занялся дипломом. Он писал его по результатам своей работы, и, хоть, для написания диплома был положен полугодовой отпуск, ему казалось таким важным все, что делается на работе, что он этот отпуск не брал. Ему казалось, что лаборатория, в которой он был лаборантом, находится, как говорят, на переднем крае науки. И он вдохновенно трудился. Ему, действительно, удалось заставить заработать прибор, который до этого стоял на установке, как украшение. Стоит, но не работает. Все это пошло в диплом. Он защитил его на отлично. Ему казалось, что он сделал важное и полезное дело. И даже рассчитывал на благодарность со стороны старших товарищей.

А оказалось не так. Все были недовольны. Руководитель диплома - пожилой старший научный сотрудник долго делал и настраивал этот прибор, и у него ничего не получалось. Чтобы оправдаться он говорил, что на установке, на которой надо производить измерения, прибор не может работать. Теперь получалось, что он дважды сел в лужу. Первый раз, когда доказывал всем, что измерения невозможны, а второй, когда лаборант за лето сделал то, что он не мог сделать за несколько лет. В лаборатории была похожая установка, на которой эти измерения уже несколько лет проводил другой сотрудник, который специально не помогал его руководителю, ожидая, что тот дискредитирует себя, и измерения поручат делать ему. Он был тоже недоволен. Научные сотрудники, работающие на установке, где теперь измерения стали проводиться, тоже были недовольны. Ожидаемых эффектов не было, и если раньше можно было сказать, что они есть, только их нельзя измерить, то теперь это не проходило. К тому же, этот лаборант лез все время в обсуждение научных результатов, по молодости вел себя не совсем тактично, и его приходилось осаживать. Постепенно он и сам стал понимать, что всем нагадил.

Наверное, ему нужно было пойти на научный совет лаборатории, выступить там, показать научную бездарность его руководителя, непорядочность сотрудника, который  не помогал ему, сказать о позиции сотрудников установки, и потребовать, чтобы совет обозначил его научную перспективу. Он должен был поругаться. Показать зубы. Без этого продвижение в научном мире невозможно. Тогда его зауважали бы, и дали свой кусок мяса.

Конечно, Эйнштейн, когда писал свои работы по теории относительности, работая в бюро патентов, никому зубы не показывал. Но такими, как Эйнштейн, движут другие ценности. Познание окружающего мира. И их единицы. А в лаборатории боролись за место под солнцем. Или у корыта. Но ему тогда все виделось в розовом свете. Он даже думал, как бы потактичнее сказать своему руководителю, что прибор заработал, когда тот был в отпуске. То есть, не имел к этому никакого отношения. Он чувствовал удовлетворение от большой проделанной работы, а все остальное казалось мелочами.

За эти три месяца он написал, наверное, десяток писем на Кавказ, полных эротических намеков, понятных только ему и нацменке. Она потом говорила ему, что, когда читала письма, губы и ноги становились влажными, а голова кружилась.

Диплом был защищен, новый дом достраивался, вопрос о квартире был решен, и с этими счастливыми новостями он летел к ней на Кавказ. Взял отпуск на две недели. Когда показался главный кавказский хребет, забыл все и уставился в иллюминатор. Он впервые видел горы. Самолет приземлился в Минеральных Водах. Пять часов езды на автобусе, и он среди родных и близких людей. Все трения с тещей были забыты. Нацменка, которая устала от ожидания, дрожала от его прикосновений, и закатывала глаза. Ее брат прокатил его на своей машине по Военно-Грузинской дороге до Казбеги. Там они остановились и вышли из машины. Он увидел парящих в воздухе орлов, медленно машущих крыльями. Издалека казалось, что крылья такие огромные, что могут задеть противоположные края ущелья. Очень далеко, среди гор, был разрушенный замок царицы Тамары. Так ему сказали. И Казбек из окна ее квартиры он тоже увидел. До него было километров сорок, но воздух был прозрачный, а Казбек был такая махина, что не увидеть его было нельзя. Тесть и теща ходили на рынок и покупали мясо, черемшу и маринованный острый перец.

Днем они оставались одни в квартире. Им не надо было сдерживаться. Их никто не слышал. Нацменка стонала и кричала, будто боялась, что непрерывные удары порвут стенку ее маточки. Потом они, обессиленные, засыпали, обнявшись, чтобы через час снова броситься друг на друга. А дочка, которой еще не было года, сидела рядом в коляске, смотрела на них и говорила:

- Воть эте дьа.

Это умиляло. 

Все было, как счастливый сон, который не повторяется.

Он и не повторился.    

Две недели быстро пролетели. Он приехал в Ленинград с нацменкой и дочкой. Через месяц им вручили ключи от новой квартиры, и они переехали. Что интересно, когда дело дошло до распределения жилья, то профкомовский барсук, который наорал на него, хапнул себе четырехкомнатную квартиру на всех своих родственников, которые никакого отношения к институту не имели. Барсукам положено. Ему запомнилось это рыло. Что оно делает сейчас? Наверное, тоже где-нибудь барсучит. А его мамочка, которая похоронила в блокаду первого мужа, детей от него, и маму (его бабушку) на Пискаревке, так и осталась жить в коммуналке. 

Его отец и ее родители дали деньги на мебель. На все не хватило, но квартира приобрела жилой вид.

А жизнь почему-то не налаживалась. Перед свадьбой, ему казалось интересным, что они совершенно по разному смотрят на жизнь. Главное, что их тела друг без друга не могут. А раз так, и во всем остальном они постепенно поймут друг друга. И будут жить душа в душу. Сойтись в остальном, зная, что в главном они не могут друг без друга, было интересной задачей. Он думал, ее можно решить. А оказалось, решить ее трудно. Если не невозможно. От этого и главное начало терять былую прелесть.

Началось с ее родителей. Они никак не могли понять, почему он работает в этом институте, когда в соседнем платят больше. И все время вбивали это недоумение в голову дочке. Сейчас ему кажется, что во многом они были правы. И, может, послушай он их тогда, все было бы по другому. Что-то он бы потерял, что-то приобрел, но семью, сохранил бы. А он говорил ей, что, несмотря на его маленькую зарплату, у него научная перспектива, что тема работы их лаборатории очень важна, что со временем он станет получать больше. Сначала она ему верила. Говорил он авторитетно. Но зарплата почти не росла, и он начинал напоминать заезженную пластинку. А, главное, чем шире становился его научный кругозор, чем больше он узнавал о заграничных исследованиях в этой области, тем больше понимал, что лаборатория не на переднем крае, а очень далеко на окраине. Родители обрабатывали ее с другой стороны. Их можно было понять. Они хотели, чтобы дочка хорошо жила. Тесть предлагал ему поехать в бригаду строителей в Сибирь. Обещал устроить. Сулил тысячу рублей в месяц. Он сам работал в Сибири несколько лет, пока не заработал грыжу. Брат жены предлагал устроиться сторожем в колхоз на Ставрополье выращивать арбузы. Там зарплата получалась астрономическая. То есть, зарплата была маленькая, но после сбора урожая колхоз давал грузовую машину, и часть арбузов они могли продать для себя. Он слушал об этом, как о полете на Марс. Это означало сжечь все, чему он с детства поклонялся. Он не был к этому готов.

Но эти цифры запали в душу нацменке. Ведь ребенку и им нужно было много. А им иногда даже за квартиру нечем было заплатить. Когда они сначала пытались жить по правилам, которые им уготовило общество, она иногда эти цифры вспоминала.

Кто был виноват, что они плохо жили? Нацменка окончила институт по специальности хоровое дирижирование. Он был очень невысокого мнения о ее институте. Но она и сама, когда ее спрашивали, где учится, или, что закончила, весело отвечала - институт культуры и отдыха. Это его радовало. Значит, ее уровень выше. А насколько? Вникать не хотелось. Запах ее кожи, волос, маслянистый блеск глаз - тогда волновали намного больше. Он чувствовал, - есть вещи, в которых она разбирается лучше его. До института она окончила на Кавказе музыкальную школу. Училась в одном классе с сестрой дирижера, ставшего знаменитым, и немного знала его. Во всяком случае, вспоминая его, улыбалась и говорила: «Валерочка». Когда он, собираясь в очередной раз блеснуть, говорил о музыке, то, по недоумению в ее глазах, понимал, что сказал глупость. Но сначала она ему этого не говорила. А потом темы для разговоров пошли такие, что стало не до композиторов. Чего у нее не было, это ощущения того, что их жизнь - это нормальная жизнь молодых людей закончивших институты и живущих самостоятельно. Она слишком многого хотела сразу. А что он мог ей предложить? Он пытался объяснять, что духовные ценности выше материальных, что они живут в центре мировой культуры (с чего он так решил?), а что касается финансовой ямы, в которую они упали, то они вдвоем из нее вылезут. Тем более, что не так уж эта яма была глубока. Вылезти из нее вместе, в этом была даже какая-то прелесть.

Он старался подработать в выходные дни. Иногда получалось. Иногда нет. Пробовал заняться репетиторством - учить физике и математике школьников старших классов. Трудно был найти учеников. Репетиторов развелось, как собак нерезаных.

Они несколько раз основательно поругались. Это было ужасно. Она ему потом рассказывала, что, когда он первый раз сказал ей грубое слово, она не спала несколько часов и думала, - неужели любовь уходит. Отношения называют семейными, когда одна половина полагается на другую, а они все больше начинали полагаться каждый на себя. Может, они перед свадьбой переоценивали свои потенциальные возможности? Или, не понимали, что нужно поддерживать друг друга? А они, друг от друга отталкивались.

Они вместе шутили про институт культуры и отдыха. А на практике это означало, что в Ленинграде ей было почти невозможно устроиться на работу. Все было забито выпускниками музыкальных училищ и консерватории. Можно было устроиться во Дворец Культуры (не во всякий) кем-то средним между руководителем хора и массовиком-затейником. Учить поп-культуре взрослых недоумков. И приходить домой в одиннадцать вечера. Ему это не нравилось. Во первых, хотелось, чтобы вечером она занималась с ребенком, а, во вторых становилось худо, когда он думал, что она будет несколько часов находиться одна, без него, среди молодых мужчин и женщин. Он-то знал, какое впечатление ее внешность производит на окружающих. К тому же, эти недоумки, посещающие вечером Дворцы Культуры, страшно похотливы. Собственно, зачем еще ходить вечером во Дворец Культуры. Или уж это не ценящие одиночества полные дураки, которые, как пел Окуджава, «обожают собираться в стаю».

С некоторым усилием ему приходилось отказаться от картины, которую он в своем воображении рисовал до и во время свадьбы.

Его жена - руководитель хора. Он идет по Невскому и читает на афише ее фамилию. Сегодня она дирижирует в Большом Зале Филармонии. Вечером он сидит в первом ряду. Ярко вспыхивают лампы. На сцене хор. Мужчины во фраках, а женщины в белых платьях с множеством складочек. Сбоку выходит она. На ней длинное черное бархатное платье с глубоким вырезом. На шее блестит ожерелье. Гремят аплодисменты. Она подымает руки и все смолкает, а потом навстречу зрителям плывут звуки. После концерта ей несут букеты цветов. Она кланяется всем и улыбается ему. А сзади и сбоку шепчут и показывают на него. Вот так рисовалось ему не столь отдаленное будущее.

А по мнению людей, к которым она приходила устраиваться на работу, у нее была такая низкая квалификация, что, как музыканту, ей в Ленинграде было делать нечего.

Но даже не это тогда расстроило его. Бог с теми, кто считает, что у его жены низкая квалификация. Он и сам странным образом лез в науку. Закончив технический вечерний институт, занимался наукой в академическом институте. И добивался неплохих результатов. Его даже хвалили. Ему тогда казалось, что главное - поставить цель и идти к ней. Ведь были академики, не закончившие институты, и музыканты, не кончавшие консерваторий. Что было главное в успехе этих людей? Талант? Честолюбие? Единство цели? Он старался это понять? Она не хотела больше, чем то, что само шло в руки. У нее не было честолюбия. Так ему казалось. И это раздражало. Она рассказывала, что композитор, когда ухаживал за ней, предлагал устроить ей перевод в консерваторию. Но она отнеслась к этому совершенно равнодушно. 

Но ведь это была его жена. Мать его ребенка. К кому она могла прийти в трудную минуту? К нему. А он смеялся над ней. Думал, что насмешки подстегнут ее честолюбие. Но с честолюбием, как с сексом. Кого можно подстегнуть, тот сам рвет и мечет, а кто не хочет скакать, того стегать бесполезно. Вместо честолюбия у нее появлялось желание уйти из дома, чтобы не видеть его. Она и уходила. Он оставался вдвоем с дочкой, а в голову лезли страшные мысли, что с ней что-то случилось. Потом она появлялась, но он чувствовал, что с каждым таким эпизодом они отдаляются друг от друга.

Вспоминая потом это время, он думал, что, может, нацменка тогда лучше его оценивала свои способности и возможности, и понимала положение, в котором находилась. Если говорить о его мечте - афише на Невском, то каким путем она могла к этой мечте двигаться? Стать аспиранткой на кафедре хорового дирижирования в том же институте культуры? Без блата это невозможно, а у нее никакого блата не было. Пытаться устроиться ассистенткой в филармонию или консерваторию? Искать для этого протекцию у композитора, притязания которого она отвергла? Вряд ли, все это ему (не композитору, конечно) понравилось бы. 

Она пыталась работать по своей специальности. Ей удалось устроиться руководителем детского хора в доме культуры в поселке под Ленинградом. Туда и обратно надо было ехать на электричке. Больше она ничего не смогла выходить. Один или два раза он ездил с ней в этот поселок. Его поразил непрофессионализм девочек, певших в ее хоре, их желание сцепиться друг с другом, или убежать, когда она собирала их для занятий. Получала она копейки. Он немного больше. В академическом институте ставки были очень низкие. Но он считал, что у него есть перспектива, а у нее нет.

Ему бы шире взглянуть на перспективу. Ведь, в конце концов, перспектива у всех одна - место на кладбище. Любил ведь слушать, как Окуджава поет «Давайте жить во всем друг другу потакая, тем более, что жизнь короткая такая!»

А у него не хватило ума потакать ей. Ее работа казалась ему игрой для взрослой тети и детей. Он не смог, да не очень и хотел, разглядеть, что она увлечена этим. Наверное, в этот момент ей нужны были слова поддержки. Может, через какое-то время она бы вышла на новый уровень и ушла в другое место, где профессионализм певцов выше, или создала бы хороший хор в этом доме культуры. А может, и не создала бы ничего. И что из этого. Можно по пальцам пересчитать тех, кто что-то создал. Живут же люди, ничего не создавая, зато создают семью. Она рассказывала, как девочки в хоре начинают ее слушаться, как они расширяют диапазон своих голосов, а его только бесило, что несколько раз в неделю она приходит домой очень поздно. И как можно было серьезно говорить про этих шпингалеток, которые дерутся книжками, и убегают, когда им надо петь.

Она видела, как он относится к ее работе, к ней, как к профессионалу, и теряла веру в себя, в то, что она что-то умеет. Как все это отличалось от ее преддипломной практики, когда ей был предоставлен хор для занятий. Какой одухотворенной она приходила каждый вечер. Рассказывала, как хористы слушаются каждого взмаха ее руки. И улыбалась. Он прогнал улыбку с ее лица. Наконец, она бросила ездить в поселок. С музыкой было покончено.

Он тогда никак морально не поддержал ее. Думал, она сама выплывет. Он ошибся. Во первых, она не умела плавать, а, во вторых, поняла, что он ей руки не протянет.

Он решал свои проблемы. Думал, они важнее. Даже стал задумываться, своим ли делом занимается. Честолюбие у него было. А были ли способности? Наверное были, но небольшие. Возможно, в хорошем коллективе из него получился бы нормальный научный сотрудник. Беда была в том, что он был сравнительно неглуп. С дураками проще. Если дурак занимается не своим делом, это сразу видно.

Кто был виноват, что его понесло в науку? Может, фильм «Девять дней одного года», а может Слуцкий, пробормотавший:

что-то физики в почете,

что-то лирики в загоне.

Ретроспективно глядя, надо сказать, что он заканчивал институт, как раз в то время, когда почет физиков заканчивался. Они были уже не нужны. А если бы он закончил институт сразу после войны? По рассказам стариков, единственный факультет, где готовили специалистов по ядерной физике, был в ленинградском политехническом институте. А стране срочно нужна была атомная, а потом и водородная бомба. Без них она, конечно, никак не могла. Поэтому целые выпуски тогда после окончания института сразу перевозились в Москву, им предоставлялись условия для работы, давали жилье и требовали результат. Наверное, все эти люди добились каких-то успехов, стали докторами или кандидатами, окружили себя коллективом сотрудников, и ни у кого из них не возникала мысль, что они занимаются не своим делом. А все дело в том, что они были нужны государству. Ситуация в чем-то сходная с периодом Возрождения в Италии, когда в стране вдруг стало много художников и скульпторов.

Он начал свой поход в науку, как Наполеон. Сначала были успехи. Ему утвердили тему кандидатской диссертации, назначили научного руководителя, и он сделал доклад по теме будущей диссертации на научном семинаре лаборатории. По тому, как сотрудник выступал, оценивалась его способность к научной работе. Он долго готовился, и сделал, как говорили, блестящий доклад. Все были удивлены. Даже заведующий лабораторией, с которым он после семинара столкнулся в коридоре, сказал: «Отлично». Он знал, что завлаб такие оценки давал редко. Да еще молодому сотруднику, который впервые выступал на семинаре. Сотрудник лаборатории, живший в одном доме с ними, встретил нацменку на лестнице в этот день и сказал: «Ваш муж отлично выступил на семинаре». Она обрадовалась за него. Рассказывала об этом подругам по телефону. Наверное, ее, больше, чем ему тогда казалось, волновали его успехи. Но после семинара его научный руководитель стал, как мог, тормозить его научный рост. Он напугал его своим хорошим выступлением. Руководитель испугался, что его подсидят.

Он понял, что от такого руководителя надо бежать. Но все время что-то мешало. Можно было уйти в другую группу, в другую лабораторию, или, вообще, из института. В другую группу или лабораторию он не хотел уходить, потому что нравилась тема научной работы. Он думал, что сумеет побороть руководителя и вырваться из дружеских объятий. Но побороть руководителя у него не получилось.

Немалую роль в этом сыграли портившиеся отношения с нацменкой. Семья - это тыл. А когда в тылу партизанская война, и на фронте дела идут не блестяще. И все-таки, он рассчитывал на порядочность руководителя.

Окончательно он понял, что ничего хорошего ему ждать нечего после одного эпизода. Проводя измерения на установке с помощью их методики, он зарегистрировал эффект. Пришел к руководителю и стал говорить, что надо писать об этом статью. Руководитель затрясся от злости и стал говорить, что это наводка (влияние рассеянных электромагнитных полей, или неполадки в электрической сети) и, вообще, он не о том думает. Эти слова надо было понимать так, что надо серьезно и долго исследовать эффект, а только после этого писать статью. Кто с этим спорит. Но исследовать можно бесконечно. Все-таки, на другой день руководитель прибежал на установку, уставился с ним в экран осциллографа и сказал, что это, конечно, не наводка а эффект. Но в лаборатории стали говорить, что такой большой сигнал, который их прибор зарегистрировал, показывает, что параметры исследуемого на установке объекта плохие, и лучше об этом не распространяться. Дело дошло до того, что на всесоюзной конференции руководитель установки просто соврал. Уменьшил эффект в три раза. Он тогда сидел в зале. После доклада один принципиальный, когда надо, научный сотрудник подошел к нему и сказал, что он должен был встать и сказать, что он сам проводил эти измерения, и руководитель ошибся. Научные сотрудники, подчиненные руководителя, говорили, что такой большой сигнал ему померещился, потому что он много выпил пива. Он плохо понимал всех. Он не думал, что на всесоюзной конференции можно врать. Ведь осциллограммы сигнала лежали у руководителя в папке. Но потом его неутомимый научный руководитель нашел американскую статью десятилетней давности, где наблюдались похожие эффекты. Оказалась, такую большую величину сигнала можно объяснить. Его научный руководитель и руководитель установки стали ходить к теоретикам, которые объясняли им эффект, который он обнаружил и измерил. Они радостно потирали руки и говорили, что «понимание улучшается». Он несколько раз посмотрел на это, а потом подошел к научному руководителю и сказал, что тоже хотел бы поучаствовать в обсуждениях. Он обнаружил эффект, измерил его, это входит в тему его кандидатской диссертации, и он не понимает, почему его не приглашают к теоретикам, где обсуждаются, сделанные им измерения. Руководитель покраснел, как рак, и сказал, что формальности соблюдены. Он соавтор всех научных статей, где эти измерения обсуждаются, а сейчас его задача состоит в том, чтобы аппаратура работала безотказно. Тогда будет увеличиваться экспериментальная база данных, необходимых для написания диссертации. Он посмотрел на это лицо, подумал, что, все-таки, заставил его покраснеть, и пошел курить на лестницу.

Он должен был пойти на научный совет лаборатории, сказать, что руководитель установки врет на конференции, а его научный руководитель ведет себя непорядочно, и он отказывается от него. Сделать так, чтобы у научного руководителя на совете стало такое же красное лицо. Многие старшие научные сотрудники с удовольствием бы на это посмотрели. Он должен был показать, что может постоять за себя. Показать всем, что он такой, как они. Очевидно, он, все-таки, был не такой.

Его трудности имели еще одну сторону, которую он со временем понял. Он был белой вороной в этой среде. Он был интеллигент (если можно назвать интеллигентом человека, имеющего высшее образование) в первом поколении. В лаборатории было еще несколько сотрудников одного с ним возраста, которые тоже планировали написать кандидатскую диссертацию. Но они имели моральную и материальную поддержку. У одного папа был доктор наук, у другого профессор, у третьего председатель горисполкома, у четвертого генерал. У других родители имели хорошие связи в научном мире. Нет смысла все перечислять. После окончания институтов эти сотрудники не думали о том, как снискать хлеб насущный, а спокойно сосредотачивались на научной работе. У них не было проблем, как заплатить за квартиру. А их маленькие зарплаты спокойно воспринимались родителями, которые когда-то сами через это прошли. Им подбирались научные руководители, которые знали, что из этого человека надо быстро сделать кандидата наук. И жены их были из той же среды. Они не грызли мужьям холку, а ждали, когда они защитятся.

Конечно, не все сотрудники лаборатории, написавшие и защитившие диссертации, имели материальную и моральную поддержку. Но они, имели других руководителей.

Даже дочка, однажды, спросила его:

- Папочка, когда же ты защитишь диссертацию?

Очевидно, нацменка беседовала об этом с подругами в ее присутствии. Что он мог ей сказать? Что папа принес себя в жертву на алтарь науки? А меня, спросит она, меня разве можно приносить в жертву? Ведь я такая маленькая. Он чувствовал себя, как генерал разгромленной армии, у которого восстание в тылу.

Он понял, что надо плюнуть на все и решать финансовые проблемы. Тогда, по крайней мере, дома будут нормальные отношения. Он решил уйти в какой-нибудь другой институт. Туда, где не занимались чистой наукой, а решали проблемы, имеющие конкретное применение. Там ставки были намного выше. Но оказалось, что все эти конкретные применения, так или иначе, были связаны с обороной. Или войной. Его в такие учреждения не брали. Виной тому были национальность и папино отчество. Дедушку звали Абрам. 

Начиналось все хорошо. Он приходил в институт, в котором, как говорили, неплохо платят, рассказывал, откуда он, и что умеет. Его с воодушевлением слушали и давали анкету, которую нужно было заполнить. Что интересно, когда он приходил устраиваться в очередной институт, иногда его выходили слушать евреи. Иногда русские. Когда он через пару дней после первого свидания приносил заполненную анкету, ее при нем читали вслух, заикались при прочтении отчества папы, а потом смущенно, или возмущенно, говорили, что сейчас взять на работу не могут. Евреи говорили смущенно, а русские возмущенно. После нескольких попыток он понял, что надо не дергаться, а сидеть на своем месте. Хорошо, что отсюда не гонят. Это было время массовых выездов в Израиль, и все отделы кадров держали ухо востро.

Да ему и противно стало искать работу. Он почти решил продать душу дьяволу - готов работать, чтобы вооружать этих барбосов, а они не хотят его брать. Не берут, и слава Богу.  

Он махнул на все рукой. К обязанностям научного сотрудника стал относиться формально. Проводил измерения, которые от него требовались, и отдавал результаты шефу. С ним сразу наладились отношения. Шеф хвалил его, ставил в пример молодежи, но сокрушенно говорил другим старшим научным сотрудникам, что он, к сожалению, добровольно отказался от научной перспективы. А его доклад на семинаре еще долго вспоминали. Некоторые сотрудники лаборатории после этого доклада на него даже смотреть по другому стали.

Он ничего не говорил об этом нацменке. Она столько раз слышала от него о его успехах, что ему не хотелось разочаровывать ее. И он не был уверен, что она бы его пожалела.

Она немного поработала уборщицей в цеху на заводе недалеко от дома. Она повзрослела. От переживаний на ее лице появился трагизм, который делал ее еще красивее. Она бы, наверное, хорошо смотрелась хозяйкой какого-нибудь светского салона, а вместо этого выгребала стружку из под станков. Она рассказывала, как какой-то рабочий, посмотрев на нее, сказал:

- Какой гад тебя сюда послал?

Гад, это я, подумал он.

Впрочем, уборщицей на заводе она работала недолго. Вскоре она работала уборщицей в кафе, потом помогала организовать бар, а когда директор кафе узнал, что у нее высшее образование, то предложил ей стать администратором бара. Круг замкнулся. Она вышла на твердую землю.

Он прозевал этот момент, занятый работой, и опомнился, и то не до конца, когда она исчезла на несколько дней и вернулась, ничего ему не сказав. Через несколько лет выяснилось, что она ездила к подруге в Москву. Но с тех пор характер ее разговоров с ним изменился. Пропал текст. Все было - сплошной подтекст. Намеки; кто-то что-то сказал, пригласил, предложил, подарил, а иногда она говорила, улыбаясь вглубь себя, как Монна Лиза, «дальше тебе не нужно знать», и умолкала. Его начинало колотить. Зачем она так делала? Ведь видела, как это на него действует. Если б не хотела с ним жить? Но ведь жила. Потом он понял, что никакие его переживания, проявляющиеся внешне, на нее не действуют. Или действуют, но в обратную сторону. Может, он не находил нужных слов? Не хватало опыта? Все-таки, они были очень молоды. Тогда ему казалось, что правильный путь - начать вести себя так же. Намекать, ухмыляться, рассказывать о несуществующих Танечках и Манечках, играть в теннис и шахматы после работы, а на вопрос, почему пришел так поздно, придумывать, поражающие идиотизмом, ответы.

Он видел, что его поведение заставляет ее нервничать. В ее словах были слышны горечь и боль, перемежающиеся с насмешкой, но поведения своего она не меняла. Скорее, наоборот. И так несколько лет. Что удерживало их вместе? Красавица дочка, в которой они оба души не чаяли. Но вряд ли дочке шла на пользу жизнь в семье, которой не существует. Стараясь вывести друг друга из равновесия, они придумывали, что их кто-то ждет. Он стал ходить в яхт-клуб и бассейн. Не хотелось сидеть дома с дочкой, когда он не знал, где сейчас жена. Он должен был знать, где она. Однажды, он отпросился у дочки в бассейн, ребенок отпустил его и сел ждать папу в кресло. Вернувшись, он взял ее на руки. Она была мокрая. Значит, эта кроха так боялась одна оставаться в квартире, что писала под себя, лишь бы не вставать с кресла. Он тогда подумал, что больше не оставит ее одну. Зато стал убегать из дома, лишь только жена появлялась на пороге. Старался что-то придумать, чтобы лишний раз вызвать ее ревность. Дело доходило до того, что клал себе презервативы в карман, зная, что она обязательно будет там шарить. В результате был скандал, а он многозначительно улыбался. Потом они стали, не договариваясь, но согласованно, по очереди убегать из дома. На вечер. Или на ночь. Что-то врали друг другу. Ему казалось, что у них окаменели сердца.

Он был тогда убежден, что она ему изменяет. Не потому, что влюбилась, а чтобы наказать его и подняться в собственных глазах. И решил, что надо сделать то же самое.

И кто же были эти женщины, с которыми он изменял ей?

Не сумевшая выйти замуж еврейка, которая не брила волосы под мышками, и плохо мылась. Она влюбилась в него, и стала изводить его телефонными звонками так, что он не знал, как от нее отделаться. Даже нацменка говорила, что ему звонит какая-то ненормальная.

Была не состоявшаяся старая дева, сумевшая избежать этой участи, выйдя замуж. Муж бросил ее через два месяца, сказав, что она ничего не понимает в сексе. Для нее связь с ним тоже была способом самоутвердиться. Надо отдать ей должное, она была очень распутна. Ее любимая игра была шестьдесят девять. Sixty nine, как она говорила. Она преподавала английский. Но она не доводила свои игры до конца. Ее бывший муж был прав. В сексе она ничего не понимала. Распутство шло из головы. Физиология отсутствовала.

Еще была слабая на передок потаскуха, не испытывавшая оргазма, которая давала всем, кто обратит на нее внимание. Она считала, что без гормонов ее организм существовать не должен. Может, она этим оправдывала распущенность. Ее относительным достоинством была любовь к оральному сексу. Когда он познакомился с ней, плохо представлял ее сучность. Она довольно прилично выглядела. Есть короткий анекдот, в котором мужчина говорит, что главное качество, которое он ценит в женщине, это общедоступность. Ее общедоступность раскрывалась по мере того, как он знакомился с ней. Она сама об этом рассказывала с радостной улыбкой. Улыбкой страховала себя. Слушатель не должен был думать, что она делает плохо. Довольно быстро она заразилась какой-то гадостью. Когда превращаешь свой передок в плевательницу, там быстро заводится грязь. У нее, как у похотливого козла из «Танкера Дербента», был отработанный прием, как затащить мужчину в постель. Тот с придыханием говорил: «Я романтик моря», и впивался в женские губы, рискуя получить по морде. А эта сука опускала глаза, изображая святую невинность, моргала ресницами, и задушевно спрашивала: «Ты не поделишься со мной гормончиками?» Ошарашенный мужчина сначала не понимал, чего от него хотят. Когда доходило, конечно, соглашался. Чувствовал себя чуть ли не доктором. Сколько мужчин она так заразила. Он перестал с ней общаться, потому что, когда она, улыбаясь, рассказывала об очередном успехе, поймал себя на мысли, что хочет сжать у нее пальцы на горле и увидеть, как глаза вылезают из орбит. Это был бы достойный финал ее благотворительной деятельности. А эта дрянь еще говорила ему, что собирается жить до глубокой старости, и тогда, - тут глазенки ее сверкали, - она будет жить воспоминаниями.

А ведь у них в институте были дамы с красивыми, интеллигентными лицами, высокой грудью и упругими икрами. Правда, их было мало. Красивая женщина - научный сотрудник - редкость. По тому, как они при встречах в коридоре, не смотрели ему в лицо, он чувствовал, что может добиться успеха. Но не хотел. Это было бы слишком серьезно. Ведь он любил нацменку и дочку. Однажды, знакомая сотрудница даже отозвала его в сторону и сказала, что у них дома сейчас живет американка, которая очень хочет выйти замуж за русского не старше тридцати лет, и он бы ей очень подошел.

- Мне больше, - сказал он.

- Все равно, - махнула рукой сотрудница, - ты подойдешь.

Но он сказал, что у него уже есть жена и ребенок, и он не собирается их бросать. Правда, испытал удовлетворение от того, что на него обращают внимание.

Кто из них первый начал изменять другому? Он думал, что она. Что думала она - неизвестно. Но ему казалось, что она более жестока. Может, причиной было кавказское воспитание? Иногда, глядя, как она собирается уходить, ему хотелось крикнуть: «Остановись! Что ты делаешь? Ведь мы любим друг друга! Этот вечер, эта ночь никогда не повторятся! Жизнь не вечна!». Но он смотрел на нее, и слова, которые он хотел сказать, застывали. По выражению ее лица, он понимал, что она его не услышит.

Ее поведение было непонятным. Когда она уходила сравнительно рано, он проверял у дочки уроки, кормил ужином, укладывал спать, и садился с книгой у окна в другой комнате. Потом выключал свет и смотрел в окно: может она ушла не на всю ночь, а вернется с последним метро. Свет в их окне был виден издалека, и он не хотел, чтобы она видела, что ее ждут. И, действительно, в полвторого ночи она появлялась под аркой дома. Это шли последние пассажиры метро. Тогда он шел спать в комнату к дочке. Там стояли две огромные кровати. Они предназначались для него и нацменки. Дочка должна была спать в другой комнате на диване. Но спать одной ей было страшно. Поэтому, она ложилась спать на одной из больших кроватей, а кто-нибудь из них ложился рядом. Чаще это был он, потому что ее не было дома.

Когда он слышал, как щелкает звонок во входной двери, притворялся спящим. Несколько минут она крутилась в квартире, потом подходила к его кровати, запускала руку под одеяло и понимала, что он не спит, а ждет ее. Ложилась рядом, или они шли в другую комнату, и удовлетворяли друг друга. Именно, удовлетворяли, потому что ему было почти противно. Где и с кем она сидит до полвторого ночи? Если она с кем-то встречается, почему после этого подходит к нему? Если не встречается ни с кем, почему приходит поздно, зная, что он ждет ее? 

Почему он думал, что они любят друг друга? Иногда с ней что-то происходило. Лицо становилось красивее, а фигура беззащитнее. Она старалась приблизиться к нему, задеть. Боясь ошибиться, он смотрел на нее и чувствовал, что она ждет, что она без него не может. Их бросало друг к другу, и каждый старался сделать все, чтобы они снова почувствовали, как сильно любят друг друга. При этом не говорили слов. А после молча курили на кухне. Оба понимали, какую пропасть вырыли между собой. Эту пропасть не закопаешь. От этого было очень горько, и говорить не хотелось.

Приближался очередной Новый Год. Уже неделю он вынашивал план. То ли он решил, что пропасть между ними можно уменьшить, то ли мостик через нее перебросить, а вернее всего, просто, устал. Он, вдруг, решил, что можно что-то изменить. Наверняка, она тоже устала и ждет шагов с его стороны.

И тридцать первого декабря он начал действовать. В этот день на работу можно было и не приходить. Но в его комнате все приходили, делали небольшую уборку, а после садились играть в шахматы с часами на вылет. Играли блиц. Десять минут - партия. И место за доской занимает следующий. Он с удовольствием драл своего бывшего научного руководителя. С утра здание обходила комиссия по пожарной безопасности. К обеду добирались до их комнаты. После проверки комната закрывалась, все поздравляли друг друга с Новым Годом и расходились. Сегодня все было так же. Распрощавшись со всеми, он поехал домой. Надо было торопиться.

Дома никого не было. Жена была на работе, а дочка у соседей. Детский сад сегодня не работал. Но у соседей было три мальчика, и они с удовольствием брали дочку в свою компанию. Может, это и хорошо, что дома никого нет. Он зашел в комнату и уставился на полки с книгами. Когда-то, в очень юном возрасте, и после армии он покупал альбомы по искусству. В школе он много занимался рисованием, и с тех пор неплохо разбирался в живописи. Может, это и было то, чем ему надо было заниматься. Живи он в средние века, его, возможно, отдали бы в ученики к маляру или художнику. А в двадцатом веке пришлось служить в ракетных войсках стратегического назначения. Сначала задумываешься, как такая махина летает. А отсюда недалеко и до желания стать физиком.

Книг по физике и математике было накуплено немало, но сейчас глаз смотрел на альбомы по живописи. Вспомнив анекдот про японского генерала, который делал себе харакири и приговаривал «урезать, так урезать», он вздохнул и вытащил то, что считал самым ценным. Это были, изданные за рубежом альбомы Тициана, Рафаэля, Гойи и Веласкеса. Все были из одной серии. Не очень толстые но крупного формата. Каждый, как он прикидывал, можно будет сдать спекулянтам, или в «Старую книгу» рублей за тридцать. Он посмотрел на полки еще, и на всякий случай в стопку с альбомами легли две книги Эттенборо, Шекспир в переводах Пастернака, Даррел, подарочное издание средневековых испанских романсов и «Момент истины» Богомолова.

Через двадцать минут он уже ехал в трамвае к «Старой книге». Ему удалось сесть. Сумку с книгами он бережно поставил на колени, чтобы не ударить и не помять. Огляделся вокруг. Трамвай был полон трезвых женщин и пьяных мужчин. В мужчинах он заметил какую-то неуверенность, которую они пытались скрыть нахальством и бравадой. Как будто хотели уверить себя и окружающих, что им хорошо, они уже встречают Новый Год, и еще себя покажут. Он подумал, что если в таком виде сейчас прийти домой и выпить пол-литра водки, то можно проспать до утра. А потом на вопрос окружающих, «как встретил Новый Год?», сказать «нажрался так, что ничего не помню». И все подумают, что человек отлично встретил Новый Год и позавидуют. Он вспомнил, как одна знакомая сказала: «Ненавижу Новый Год! Всегда надо думать, с кем его встречать, и приходится встречать, черт знает с кем. Лучше сидеть одной дома».

Магазин «Старая книга» был закрыт, хотя по расписанию должен был работать. На двери, за стеклом была прицеплена надпись «санитарный день». Ну, что ж, они тоже люди. Но в прилегающем дворе и у входа в магазин было полно «книжных жучков», которые, пользуясь моментом, скупали все у таких, как он. Всех их он давно знал. У них даже были распределены сферы влияния. Кто-то торчал на Герцена, кто-то на Литейном, кто-то на Васильевском. Но сейчас они все, вдруг, оказались здесь. Может, потому что магазин закрыт. Он довольно быстро продал почти все. Он хорошо знал цену каждой книги на черном рынке. Надо только немножко сбросить, и тогда она быстро уйдет к спекулянту. Небольшая заминка вышла с испанскими романсами и «Моментом истины». Романсы были изданы сравнительно давно, и спекулянты не знали этот сборник. А «Момент истины», наоборот, недавно был издан таким большим тиражом, что в магазинах продавался чуть ли не свободно. Но через некоторое время и эти книги ушли. Романсы купил любитель поэзии, а «Момент истины» - проходящий мимо военный.

Первая часть плана была выполнена. На руках у него было около ста рублей. Надо было торопиться. Темнело. Он посмотрел на часы. Полчетвертого. Конец декабря. Самые короткие дни. Теперь трамвай вез его в универсам напротив их дома. Уж этот-то работал. Еще отъезжая с книгами, он специально посмотрел на яркие огни и огромную очередь у входа. Скоро он стоял в этой очереди, а еще через полчаса бегал с корзинкой по залу.

С чего начать? С вина. «Советского шампанского» не было. Это был период позднего застоя, когда «Советское шампанское» исчезло. Кого им поили? Партийцев? Но они все выпить не могли. Наверное, оно шло за границу. Зато было венгерское. В похожих бутылках с желтой фольгой. Он его два раза пробовал. Оно напоминало забродившие дрожжи, или сидр. Но сейчас его все брали, и он тоже взял. Потом положил в корзину бутылку грузинского сухого вина «Гурджаани». «Гурджаани» - белое вино, подумал он. А красное? В соседней секции стояло болгарское красное вино. Он положил его в корзинку. Потом наскочил на тележку с пузатыми бутылками болгарского бренди «Солнечный берег». Выхватил одну. Все! С напитками покончено! А дочка? Он забыл про дочку. Что будет пить она? Она любит Пепси-колу. К счастью, она была в зале. Он положил сверху две бутылки. А вот и лимоны. Он положил в корзину бумажный пакет. Он нарежет их тонкими ломтиками и будет закусывать «Солнечный берег». Фрукты? Фрукты обязательно должны быть на столе. Стол без фруктов - не стол. Сверху бутылок и лимонов он положил две сетки: с красными яблоками и кубинскими апельсинами. Рядом в секции лежали грейпфруты. Они были такие огромные, что в сетки их не паковали. На каждом синим химическим карандашом была написана цена. Он сумел засунуть в корзину два больших желтых грейпфрута. Корзина была переполнена. Грейпфруты могли вывалиться и покатиться по залу. Он пошел к входу в универсам, где толпился народ, ожидая корзин, и взял вторую. Занял очередь в мясной отдел и взял кусок говядины. Мясо можно отрезать от костей и потушить в латке с луком. Будет вкусно.

Купив мясо, он посмотрел на часы. Пять. За окнами было совсем черно. Он стал бегать по залу между рядами и кидать во вторую корзину все, что понравится: три банки рыбных консервов, кусок колбасы, большая шоколадка, кусок сыра, пакет шоколадных конфет, баночка маслин, буханка хлеба, кусок масла, торт. Заметив, что начинает бежать второй круг, он остановился и потащил все это к кассе.

Он вытаскивал покупки из корзин и засовывал их в сумку, а внутри все пело. Надо только вино сразу поставить в холодильник. Она увидит, что он постарался, и скажет что-нибудь хорошее. Ведь у них есть телевизор. Они будут сидеть втроем, смотреть его и смеяться. Потом дочка пойдет спать, и они останутся вдвоем.

Дом был на другой стороне проспекта. Когда вышел из универсама, увидел, что во всех трех окнах горит свет. Значит, она дома. Лучше бы она пришла позже. Ему хотелось начать готовить без нее. Собственно, что готовить? Только мясо. А остальное надо только поставить на стол. Она ему поможет.

Он осторожно ступал по льду и бережно нес сумку. Самой большой глупостью было бы уронить ее и разбить бутылки. Открыв дверь в квартиру, вздохнул облегченно. Все цело. Все идет по плану.

Дочка играла в одной комнате и не вышла. Она была в другой. Он ждал, что она выглянет. Но она тоже была чем-то занята. Холодильник стоял в прихожей. Почти пустой. Он поставил бутылки, уложил вниз фрукты, распихал по полочкам банки и торт. Сумка похудела. Осталось мясо и конфеты. Их он понес на кухню. Стол накрыть, если она поможет - полчаса. Полчаса удовольствия. Сейчас надо приготовить мясо. Через час все было мелко нарезано, перемешано с луком, залито свиным жиром, латка стояла на огне, и к ней нельзя было прикоснуться. Время от времени он поднимал крышку, нюхал аромат и удовлетворенно опускал ее. Было восемь часов вечера.

И в этот момент он, вдруг, ощутил себя солдатом, который наступает, а противника перед ним нет. План давал сбой.

Дочка прибежала на кухню.

- Папочка, я хочу кушать.

Он дал ей чай, бутерброд с колбасой и две шоколадных конфеты.

- Мамочка, - побежала она в комнату, - смотри, какую мне папа дал конфетку.

- Ну, надо же! - услышал он ехидный голос, - конфетку папа дал! В Новый Год дал конфетку! Это надо записать!

- Папочка, - снова прибежала дочка, - где надо записать, что ты мне дал конфетку?

Она ничего не понимала. Она недавно научилась писать, и готова была писать, что угодно. Она еще прибежит к нему спрашивать, как пишется та или иная буква.

- Доченька, ты наелась?

- Да.

- Иди в комнату и не мешай.

Он курил, а в голове прыгали мысли. Ясно, что с таким ехидным голосом она не будет ему помогать. Да и сам Новый год повисал в воздухе. Может, надо подойти к ней, поговорить, рассказать про книжки. Она должна понять, что он расстался с самыми ценными. А потом он подведет ее к холодильнику. Но не мог заставить себя сделать это. Он подумал, что они, наверное, разучились говорить друг с другом. Перед ним лежало уже несколько окурков, но он не сдвинулся с места. И понимал, что не сдвинется.

Он услышал, как она вышла в прихожую, и понял, что она крутится перед зеркалом. Ясно, она что-то задумала. Было десять вечера. Она стала одеваться и собирать ребенка. Понял; они сейчас уйдут, и все внутри оборвалось. Все зря. Самые хорошие книги продал зря. Весь день бегал зря. У плиты возился зря.

Она заглянула на кухню.

- А ты, что сидишь? Ты, что, никуда не идешь?

- А зачем мне куда-то идти? - сказал он, стараясь говорить ровно и спокойно. - У меня есть семья.

- Семья, - протянула она, вслушиваясь в это слово. И, стараясь убедить себя, зло и насмешливо добавила, - поздно же ты вспомнил, что у тебя есть семья.

Он не выходил из кухни, слушая, как она одевает дочку в прихожей, и как дочка спрашивает:

- Куда мы идем?

А она красивым звучным голосом (она очень хорошо пела под гитару) отвечает:

- К тете Гале.

Ждал, что дочка скажет:

- Давай возьмем папочку, - или спросит, - а папочка с нами пойдет?

Но дочка не сказала и не спросила.

Когда хлопнула входная дверь, и стало тихо, он понял, что они ушли. Вышел в прихожую и поразился тишине и пустоте в квартире. Светлого чувства к ней уже не было. Наоборот. Подымалась тяжелая злоба. Он подумал, что если б она что-нибудь забыла и вернулась, могло получиться нехорошее. Как мужья убивают своих жен? Да вот так и убивают. Может, надо напиться? Он представил, как он один в пустой квартире из стакана глотает бренди. Зачем? Какой в этом смысл? Заварил крепкий чай и улегся с книгой смотреть телевизор. Что будет интереснее, туда он и посмотрит. Ближе к двенадцати начал звонить телефон.

Первым позвонил брат отца. Поздравил с Новым Годом. С ним надо было разговаривать осторожно. Стоило дядьке узнать, что у него в семье что-то не в порядке, как он тут же голосом, в котором слышалось удовлетворение, сокрушенно произносил:

- Ну вот видишь!

Он сумел избежать все ловушки, а на вопрос, есть ли у него гости, сказал:

- Восемнадцать человек.

Врубил телевизор на полную громкость и сказал:

- Слышите, как орут?

Дядька сразу сник. Он поздравил дядьку и его семью, которая, как ему казалось, тоже ждала у него каких-нибудь неприятностей (может, у него уже бзик начался), и повесил трубку.

Потом один за другим позвонили одноклассники. С ними разговаривать было легко. Оба были пьяны. Трудно было повесить трубку. Он подумал, что надо поздравить мать, но тут же отбросил эту мысль. Старушка, наверное, давно спит, да и знает ли она, что сегодня Новый год? Наверное, надо было сегодня поехать к ней. Два раза звонили жене. Оба раза он деревянным голосом отвечал:

- Ее нет дома.

Телефон зазвонил еще раз. Он снял трубку и сказал:

- Алло.

В трубке молчали.

Он, вдруг, заорал:

- Не молчи, гад!

В трубке мгновенно раздались гудки. Он отключил телефон. В час ночи стали шуметь на лестничной площадке. Он понял, что разгулявшемуся соседу тесна квартира. Хорошо, что у него был выключен свет в прихожей, а то сосед посмотрел бы в глазок и сообразил, что дома кто-то есть. Он выключил телевизор. В дверь звонили минут десять. Соседу не хватало собутыльника. Он затаился в собственной квартире. Выключил свет и улегся под одеяло. Но спать не мог. Вспоминал ее ехидный голос и думал, что сейчас, когда он уперся взглядом в потолок, она с кем-то разговаривает, и в ее голосе звучат интонации, которые он когда-то слышал. И теперь они звучат не для него. И что там делает дочка? Может, она знакомит дочку с кем-то? Или с кем-то смотрит на дочку? На его дочку. Так можно свихнуться. Как положить этому конец? Но положить надо.

Потом он задремал. Снова проснулся. Слушал веселые крики под окном. Пытался читать, но не мог ничего понять.

В пять утра он услышал щелканье замка во входной двери. Понял, она возвращается с дочкой. Сразу выключил настольную лампу и притворился спящим.

Она легла в другой комнате, а дочку уложила рядом с ним, на вторую кровать. И он, от того, что она с ребенком дома, сразу уснул.

Она проспала весь день. Он проснулся в час. Скоро проснулась дочка. Он подмигнул ей.

- Доброе утро, доченька.

- Доброе утро, папочка.

- Ну, где вы были вчера?

- В гостях.

- А кто там был?

- Там были дяди и тети.

- А что они делали?

- Они пили и ели.

- А мамочка что делала?

- Тоже пила и ела.

- А ты?

- Я танцевала, играла, пела.

- И тебя слушали?

- Все слушали и хлопали.

- Значит, им понравилось?

- Очень.

- А чего же вы ушли?

- Мамочка сказала.

А вечером он услышал, как она снова куда-то собирается. Потом хлопнула дверь холодильника, и он услышал звяканье бутылок. Он вышел в коридор. Она была уже одета в пальто, и укладывала в сумку бутылки, которые он вчера купил. Услышав, что он идет, она обернулась. На лице у нее появилась извиняющаяся улыбка. Но она была всего мгновение, потому что он наклонился над сумкой и вытащил все бутылки. Она попыталась удержать их, но он толкнул ее так, что она упала на пол. А он зашел в ванную и, одну за другой, следя, чтоб осколки не попали в отверстие для стока воды, разбил все бутылки. И все: белое и красное вино, которые хороши вместе на столе, венгерское шампанское, похожее на дрожжи, и бренди, который он собирался закусывать лимоном, потекли по белой эмали и смешались в канализации.

Она громко закричала и, не раздеваясь, бросилась в комнату. Там упала в кресло и долго плакала, вздрагивая всем телом. А он сидел в таком же кресле, в другой комнате, и его трясло.

Дочка, услышав, что мама плачет, побежала к ней, а потом, подойдя к нему, строго спросила:

- Зачем ты обидел мамочку?

Он закричал на нее:

- Отстань!

Единственная грубость, которую она от него услышала.

И она испугалась. Побежала к маме в комнату и тоже заревела.

Потом нацменка подала на развод. Он не хотел разводиться. Несмотря на все, что произошло, ему казалось; их связывает намного большее. Он не верил, что она его не любит.

Разводились они через суд. Когда судья спросила ее, согласна ли она на развод, она сначала тихо, а потом громко заплакала. Судья недоуменно посмотрела на нее и спросила:

- Так, может, вас не разводить?

В этот момент ему захотелось подойти к ней и сказать: «Уйдем отсюда».

Но она вытерла слезы и сказала:

- Разводите.

Он задержался в зале, чтобы остаться одному. Но она ждала его у двери. По лестнице они спускались, не глядя друг на друга.

Когда вышли из здания, она посмотрела на него и сказала:

- Пойдем вместе.

Но он пошел в другую сторону. У него все плакало внутри. Он подумал, что так и не понимает ее. Ему все было противно: и это здание, и процесс, и она сама. Он не верил тому, что сейчас произошло. Был убежден, она хочет сделать ему побольнее. Но ведь это можно делать до какого-то предела. А то получится, как в анекдоте про лягушку и скорпиона, который просил перевезти его на другой берег. Лягушка не хотела перевозить, говоря, что он ее укусит. Скорпион уверял, что нет. А на середине реки он ее укусил, и они утонули. Идя ко дну, лягушка успела спросить: «Ну, что ж ты наделал?» «Такая уж у меня натура», - ответил скорпион. Вот и она кусает его, не понимая, что можно утонуть. Она теперь напоминала ему ласку - маленького зверька, который прыгает на животное, перекусывает кровеносный сосуд, пьет кровь, и ее не оттряхнуть. Ему было немножко страшно. Такая привлекательная внешность и такая жестокость в обращении с ним. Чем это объяснить? Может, она думала так перевоспитать его? Может, он должен был бросить свой научно-исследовательский институт и пойти работать рубщиком мяса в кафе, где она работала администратором.

В чем-то он давно перевоспитался. Теперь, он летом, по выходным и в отпуск, корчевал участки у садоводов, рубил дома из бревен, и выучился виртуозно владеть топором. Учитывая, что работу сменить было трудно, если только не пойти в рубщики мяса, он считал, что делает то, что может, и с него этого достаточно. Каждый хороший удар топором по дереву, это маленькое сотрясение мозга. Вздрагивает все тело. День сильных ударов с восьми утра до десяти вечера, и голова становится девственно пуста. Когда он после нескольких дней шабашки возвращался домой, мыслей хватало только на то, что здесь нужно взять билет, а там можно проехать зайцем. От него воняло потом, немытым телом и бельем и резиновыми сапогами. Вдобавок, он вез в рюкзаке лебедку с тросом и другой инструмент, и от тяжести рюкзака и усталости его шатало из стороны в сторону. Хорошо, если удавалось сесть. Правда, в кармане лежали заработанные деньги. Но денег никогда много не бывает. Хватало раздать долги и безбедно жить несколько месяцев. Даже до Нового Года не всегда удавалось дотянуть. Собственно, иначе он бы не поехал продавать книги тридцать первого декабря.

Пока шел, все эти мысли промелькнули у него в голове. А потом он обернулся. Она никуда не пошла. Стояла у здания суда и смотрела на него.

Вскоре после развода начались частые звонки по телефону. Люди предлагали варианты обмена на их двухкомнатную. Как правило, это были однокомнатная квартира и комната. Он от всего отказывался. Он снова не верил, что она хочет с ним разъехаться. Ему казалось; это новый способ его воспитания. К тому же, его охватывал ужас, когда он думал, что не будет видеть дочку каждый день.

Но в один прекрасный день раздался звонок, а когда он открыл дверь, на пороге стоял ее отец. «Дедуля», как называла его дочка. Он повел дело об обмене серьезно. Писал пачки объявлений, а потом шел гулять с внучкой, и обклеивал ими двери парадных и стены в нескольких микрорайонах.

Об этих прогулках с дедулей ему рассказала дочка. Выяснилось, что ей тоже очень хочется переехать в новую квартиру.

- Ты, что, не хочешь со мной жить? - спрашивал он.

- Но вы же все время ссоритесь с мамочкой.

Дочка воспринимала это, как игру.

- Когда помиритесь, вы снова съедетесь.

Но он интуитивно чувствовал, что у этой игры будет плохой конец.

Что интересно, после своих вояжей по городу дедуля садился рядом с ним смотреть телевизор и, если звонили по обмену, то, беря трубку, притворялся, что не знает, о чем речь, и, вообще, вел себя так, будто он не имеет к обмену никакого отношения.

У дедули была богатая биография. До войны он работал в санатории ЦК в Сочи. Сталина называл Оськой, и говорил, что к тридцать восьмому году Оська отожрался. У него появилось пузо. Дедуля сам разговаривал с Оськой, когда хотел стать шофером гаража ЦК. Оська дал разрешение, но дедуля почему-то не выучился. Ворошилов и Буденный у дедули были веселые ребята. Он вспоминал, как они после проигрыша в биллиард лазали под столом.

Дедуля считал, что война с немцами не его война. Он грек. Пусть дерутся русские с немцами. Какое отношение к ней должны иметь греки? Но дедулю забрали в армию, и в сентябре сорок первого года он попал в котел южнее Киева. Оттуда перекочевал в концентрационный лагерь. Рассказывал, как заключенному удалось украсть горсть зерна, которую он тут же съел. Желудок не работал, и зерно вылетело непереваренным. Его промыл другой заключенный и тоже съел. И так зерно побывало в желудках несколько раз. «Жаль, - говорил дедуля, похлопывая его по колену, - что ты не был в концлагере! Ты увидел бы страдания своего народа». Странным образом дедуле удалось бежать. Он пошел к своим. Дорога была дальняя. Путь лежал через Польшу. Дедуля страшно хотел есть. Он вышел из леса и увидел деревню. Как рассказывал, выбрал самую бедную избу на окраине, и постучал в окно. Хозяйка усадила его за стол и налила тарелку супа. Не успел дедуля доесть суп, как во дворе залаяла собака. В избу зашел немец. «Хозяйка, сука, донесла!», - сокрушался дедуля. Его страшно избили, выбили почти все зубы, и водворили в тот же концлагерь. Кажется, в тот же барак, из которого его освободили американцы.

Но дедуля хотел к своим. И американцы отдали его своим. Свои очень долго проверяли дедулю. Почему-то не нашли в его действиях ничего плохого, хотя, дедуля сдался в плен. Он должен был застрелиться. Дедуля придерживался версии, что был без сознания. Оглушен. И ему поверили. Вполне достоверно. Многие были оглушены. И убитых тоже было много. И дедуля поехал в Сочи, где его ждала жена с первым ребенком. А через три года на свет появилась нацменка.

Но постепенно дедуля, как бы нехотя, включился в обменные игры, и вскоре стал принимать в них самое деятельное участие. Теперь он напоминал бульдозер, который завели, и он уже не может остановиться. 

Квартира стала напоминать проходной двор. Часто бывало так, что, когда дверь закрывалась за одним посетителем, за дверью уже стоял следующий. Посмотрев их квартиру, люди расхваливали комнату, в которую он должен будет переехать. Когда ему что-то не нравилось, приходил дедуля, садился напротив (ну, прямо, папа беседует с сыном) и дотошно выяснял, что ему не нравится. Во всех вариантах комнаты были неплохие, но ему казалось, что это нехорошая игра, и он, придумывая разные предлоги, отказывался.

Но, однажды, в семь утра дедуля разбудил его и, вместо того, чтобы сказать «доброе утро», спросил:

- Чего ты хочешь?

Видя перед собой, это, будто из камня вырубленное, лицо, на котором не было ни одной мысли, он испугался. И за себя, и за дедулю. От юношеских занятий боксом у него остался хорошо поставленный удар, и он обладал, как когда-то говорил тренер, ценным для боксера качеством - умением хорошо встретить противника справа. Он подумал, что еще немного, и он не сможет сдержаться. Дедуля будет обязательно встречен справа. И слева тоже. Возможно, не один раз. Тогда ему, точно, дадут площадь в огромной коммуналке, и он будет видеть небо в крупную клеточку. Надо было поскорее на что-то соглашаться.

Комната, которую он выбрал, была в квартире в старом фонде. Но лет пятнадцать назад в доме был сделан капитальный ремонт. И площадь у комнаты была немаленькая - двадцать шесть метров. Среди соседей не было запойных алкоголиков (потом оказалось, что были). Все было неплохо.

Оставалось оформить документы и разъехаться. Нацменка говорила, куда надо прийти, что подписать, и он, стараясь не думать, что делает, ходил и подписывал. Сидя в конторах, смотрел на нее, стараясь понять, переживает ли она что-нибудь, но у нее было такое спокойное выражение лица, как будто она стоит в очереди в магазине.

Как-то он заартачился, отказался что-то делать, и она даже припугнула его. Он не испугался, но понял, - она не остановится. Что-то ее интенсивно подталкивало. Может, дедуля? Он окончательно решил, что, чем скорее с ней разъедется, тем лучше.

Самое любопытное было ночью. Они продолжали спать на одном диване. Дедуля с дочкой в другой комнате. Не с дедулей же ему было спать. Прижимались друг к другу и обнимались, будто это был медовый месяц, а не последние дни перед разъездом. Когда диван очень сильно скрипел, она испуганно шептала ему на ухо: «Тише, а то папа услышит». Иногда он зажимал ей рот, чтобы дедуля не слышал. Иногда хотелось вытащить ее в коридор, распахнуть дверь в комнату, где лежит дедуля, и закричать: «Смотри, гад, твоя дочка, все-таки, спит со мной!» Или самому разбудить дедулю, усадить в кресло в их комнате и перестать сдерживаться самому и затыкать ей рот. Но он покорно затихал, они слушали, не проснулся ли дедуля, и снова обнимали друг друга. Он понимал, что они прощаются. Понимала ли это она?

Он с дедулей не разговаривал. Она во всем слушала папу. Закрывала глаза. Опускала веки с черными мохнатыми ресницами, и делала скорбное выражение лица. Как она днем была красива. Восточная царевна. Казалось, она находит дополнительное удовольствие в том, чтобы эта скромность, даже скорбность днем, превратилась в дикую разнузданность ночью.

Казалось, она притворяется. Специально моргает ресницами. Специально молчит. Специально внимательно слушает дедулю. Специально говорит: «Да, папочка». Глядя на это лицо, он с нетерпением ждал ночи. Знал, она получит за все. И за опущенные веки. И за мохнатые ресницы. И за: «Да, папочка». Будет делать ей больно и сладко, она будет стонать, он будет зажимать ей рот, она искусает ему ладонь, или рот у нее будет занят. В эти ночи они испробовали все, что только приходило в голову. Она сама делала все, о чем раньше приходилось просить. Заставляла его делать то, что он раньше даже просить боялся. В ней появилась какая-то ненасытность. Временами казалось, у нее не в порядке с психикой. Головой. Если она так хочет ночью, почему так ведет себя днем? От этих мыслей можно было голову сломать. Казалось, она у него уже сломана. Он старался не думать, а делать то, что она прикажет. И она приказывала.

Интересно, что думал дедуля? Может, что они лежат по стойке смирно и боятся прикоснуться друг к другу. А может, ему было на все наплевать, и он просто поставил перед собой цель, - чтоб дочка разъехалась с ним.

Иногда казалось, что они все - он, нацменка и дедуля сошли с ума. Превратились в нравственных уродов.    

Нацменка получает от этой игры дополнительное сексуальное возбуждение. Иначе как объяснить опущенные веки и «да, папочка» днем и укусы и быстрые оргазмы ночью. Раньше, если он был нетерпелив, она просила поцеловать ее и иногда приходилось целовать очень долго. Один раз было так долго, что он стал задыхаться. Когда она глубоко задышала и клитор задергался во рту, понял, что она вошла в тоннель, из которого нет выхода. Еще немного поработал языком, потом перевернулся на спину, глубоко вдохнул воздух и сказал: «Еще один раз так, и я умру». Она тогда засмеялась и сказала: «Прекрасная смерть!» А теперь оргазмы наступали быстро. Валились один за другим. Ему даже казалось, что, когда она днем опускает веки, губы немного лукаво кривятся. Она уже готовила себя к ночному оргазму. В эти моменты любил ее и ненавидел одновременно. Он понимал, что ей хочется новых ощущений. Хочется придать остроту старым. Но всему есть предел.

Он тоже человек. Ему тоже больно и сладко. Но страшно. Он тоже хочет новых ощущений, но боится. Ему нравится, что оргазмы у ней теперь наступают быстро, но, почему для этого надо издеваться над ним. Казалось, она специально так делает, чтобы получить больше удовольствия. Вот, если бы он был человекообразной обезьянкой, она могла бы делать с ним все, что хотела. Бить его. Не давать есть сладкое. Или наоборот давать. И она могла бы требовать от него много и часто. Наверное, у обезьянок великолепная потенция.

А иногда, когда смотрел на опущенные веки, казалось, что он видит врубелевскую Тамару в гробу, и становилось страшно. Он смотрел фильм про тавромахию, в котором главная героиня помешана на сексе. Она им бредит и в конце фильма просит любовника убить ее, говоря, что ждет необыкновенного оргазма. И любовник убивает.

Но он не любовник. Он не хочет ее убивать. И не бык. Он не хочет, чтобы его убили. А он чувствовал себя быком. В ноздри вдето кольцо и его ведут. Куда? Куда его тянут за кольцо? Что он может сделать? Ничего. Да он и не хочет. Что там за дверью? Убьют его, или оставят жить? Было страшно. Он только понимал, что, если все делать, как она хочет, будет не так больно. Или совсем не больно. Надо только выполнять ее приказы. Но очень хотел, чтобы все скорее кончилось.

А что думал дедуля? Наверное, дедуля ненавидел его и хотел сильно и больно лягнуть. Так, чтобы он не встал и не мог дать сдачи. Если хочешь кого-то ударить, надо бить так, чтобы он не встал. Лягнуть, как следует. Ударить насмерть.

Настал день разъезда. Он попросил сослуживцев помочь, и все было сделано быстро.

Она ехала с дочкой в квартиру в соседнем доме. Они быстро перетащили ее вещи. Не надо было даже заказывать грузовик. У одного из приятелей была легковая машина, они клали часть мебели на багажник, и машина медленно ехала к другой парадной, а они по бокам поддерживали вещи. Дорога была меньше ста метров. Потом покидали его вещи в грузовик. Перед тем, как уйти, он обернулся, подошел к дочке, крепко поцеловал ее и захлопнул дверь.

Он бы не помогал ей переехать, потому что к этому моменту дедуля был главный. С дедулей он не разговаривал, а она во всем слушала папу. Но за несколько дней до перезда она попросила помочь перевезти вещи. Сказала, что у них нет денег. Нет, так нет. Помочь, так помочь.

В это время произошел странный эпизод. Он полез брать свои вещи в стенку. Маленькая дочка стояла рядом. Он случайно выронил на пол вещи нацменки. С ними выпала ее сберегательная книжка. Он не знал, что у нее есть книжка. Поднял ее и машинально раскрыл. На книжке было несколько тысяч. Нацменка и дедуля сидели в комнате. Дочка вдруг громко заплакала и закричала: «Я ему ничего не говорила! Он сам увидел!» Он подумал, что все напоминает дурдом. И дочка против него. Надо поскорее перестать их всех видеть, а то он сойдет с ума.

Он не удивился, что у нацменки есть деньги, а она говорит, что нет. На Кавказе это нормально. Жены воруют у мужей получку, потом спрашивают их, где деньги, и кричат на весь дом.  

Очень давно они вдвоем ездили в Крым. Нацменка перед этим болела, пробыла месяц в больнице, и он вез ее лечить солнцем и морем. Они сняли комнату у людей, к которым он ездил в Крым три года назад. Еще до женитьбы. Он их хорошо знал. И они встретили его, как родного. Он был рад, что еще раз увидел хозяина и хозяйку. Три года назал он жил у них месяц с приятелем, а теперь приехал с красавицей женой. Они расцеловались при встрече. Было видно, что хозяевам – простым украинцам из дикого села в Крыму льстит, что он приехал к ним через три года. Вспомнил их. Да еще жена такая красавица. И он привез ее к ним показать. Жена сына хозяйки – молодая хохлушка сидела за столом и балдела от таких гостей. Спрашивала нацменку, не снимается ли она в кино. 

- Нет, - улыбнулась нацменка и пожала плечами. Она понимала, что несмотря на одинаковый возраст, дама, которая спрашивает ее, из другого века. Измерения.

- А чего? – радостно засмеялась хохлушка, - снялась бы!

Они быстро договорились об условиях и пошли на море. Поскольку нацменка болела, все деньги, документы и билеты были у него. Он их почти не прятал. Чего прятать от людей, которые целуются при встрече. Сунул под подушку.

Вечером денег не было. Была небольшая сумма, которая была в бумажнике в куртке, но деньги, которые лежали под подушкой, пропали. Документы, билеты, карточки, книжки лежали, а деньги исчезли. Было ясно, что их кто-то взял.

Он советовался с нацменкой. Спрашивал, что делать. Она ко всему отнеслась безразлично. Его еще тогда удивило это безразличие. Но решил, что она не отошла от больницы. Он решил тогда, что взяли хозяева. Советовался с нацменкой, не спросить ли их. Нацменка была странно равнодушна. Равнодушие он тоже списал на болезнь. Он посчитал оставшиеся деньги, отложил то, что надо отдать хозяевам, поделил все на дни отпуска, и получалось, что они еле унесут ноги. Они их и унесли с трудом.

Вся эта история очень омрачила отпуск. Но нацменка была совершенно спокойна. Улыбалась. Когда он перед отъездом отдавал деньги хозяйке, она поняла, что у него с ними проблемы, и не хотела брать. Он отдал, но понял, что хозяева тут ни при чем. Только потом он понял, что деньги взяла нацменка.

Еще один эпизод ему очень не понравился. Очень давно к ним в гости приехали дедуля и бабуля. Приближался день рождения дочки. Он захотел пригласить родственников. Свою маму и тетю с дочкой – своей двоюродной сестрой. Познакомить их с дедулей и бабулей. За неделю до дня рождения он сказал дедуле с бабулей, что хочет пригласить родственников. Дедуля смотрел телевизор и сделал вид, что ничего не слышит. Бабуля не слышала еще больше. Нацменка улыбалась и говорила, что надо сказать папе с мамой. Он говорил, но они делали вид, что не не слышат.  

В день рождения он, что мог, делал на кухне, но все вокруг – нацменка, дедуля и бабуля ничего не замечали. Дедуля и бабуля смотрели телевизор, нацменка заглядывала на кухню, улыбалась, но помогать ему не хотела.

Когда наступило пять часов, он стал смотреть на улицу. Из их окна была хорошо видна трамвайная остановка. Увидел, как через сугробы пробираются старенькая мамочка, тетя и двоюродная сестра. Закричал им, куда надо идти. В этот момент дедуля и бабуля оторвали попки от дивана. Пришла пора изображать спектакль. Он открыл дверь, и в нее с мороза вошли мамочка и тетя с дочкой.

В этот момент их встретил улыбающийся дедуля:

- А нам никто ничего не сказал! Почему зять так сделал? Это очень нехорошо! Даже некрасиво с его стороны! Он поставил нас в неудобное положение! Нас – людей с Кавказа!  

Все сели за стол. Он поставил две бутылки. Вино и водку. Поставил салат, курочку и фрукты. Побежал на кухню заваривать чай и резать торт. Нацменка сидела с гостями, изображая святую невинность.

Мамочка, выпив рюмку водки, сразу стала вспоминать блокаду. Как умирали соседи по квартире. Как ей удалось упросить красноармейцев вывезти ее с маленькими детьми.

Он заглянул в комнату.

- Одного я не забуду! – крикнула мамочка, стукнув кулаком по столу, - как умирал Гарланер!

Кто такой Гарланер? Он никогда о нем от мамочки не слышал.

Спросил:

- Как?

- Он попросил жену дать ему стакан одеколона, - заплакала мамочка.

- Зачем?

- Он хотел перед смертью выпить.

- Зачем?

- Чтобы ничего не чувствовать!  

- Почему?

- Ты этого не понимаешь, - продолжала плакать мамочка.

Дедуля махнул рукой:

- Раиса Абрамовна, это мы с вами понимаем, а ему не понять! Где ему! Он этого ничего не пережил!

Он поверил дедуле. Снова побежал на кухню. В следующий приход услышал:

- Конечно, если бы мы знали о вашем приходе, мы приняли бы вас по всем законам кавказского гостеприимства, - раскачивал головой дедуля, сложив руки на животе.

У него было нахмуренное суровое лицо. Так опозориться перед гостями.

- Зятек у нас дурачок, - поддакивала бабуля–теща.

Нацменка сидела, сама скромность. Во всем согласна с родителями. Действительно, муж дурачок.

В результате двоюродная сестренка, зайдя на кухню, сунула ему под нос кулачок. Зачем подвел дедулю и бабулю? Действительно, зачем.

Потом он понял, что дедуля и бабуля не хотели ничего делать и тратить деньги. Поэтому ничего не слышали. А нацменка тоже не хотела ничего делать.

Но они люди с Кавказа. У них свои законы. А то, что дочка плачет, когда он открыл сберкнижку, его ужаснуло. Она тоже врет. Кафка какая-то!

Его быстро перевезли. Такие мероприятия в лаборатории даже любили. Каждый переезжающий потом поил помощников. Все влезло в одну машину. Его вещи быстро перетаскали в комнату, где он теперь был прописан. В основном, это были коробки с книгами. Потом он достал бутылки с разведенным спиртом, и все напились. Его поздравляли. Все видели, что его семья разбита вдребезги, он мучается, и давно советовали ему разъехаться. И вот он воплотил их мечты. Как тут было не напиться.

Когда все ушли, он посмотрел на свалку, попытался что-то разложить, подумал, что это пустое занятие, закрыл комнату и квартиру и тоже ушел.

Он почти не жил в этой комнате. Ночевал в ней два или три раза. За полгода до разъезда он познакомился с женщиной одного с ним возраста, которая, как и он, была научным сотрудником в соседнем институте. Ему просто необходимо было с кем-нибудь познакомиться. Нужна была ниша, где бы его уважали и считали человеком. У нее была отдельная квартира. И, как только он разъехался, он переехал жить к ней. Они совершенно не ругались. Даже не повышали голос друг на друга.

А нацменка звонила в коммунальную квартиру, выясняя, как он устроился. Даже приглашала к себе в гости. О чем она думала, и на что рассчитывала?

Он не испытывал никакого злорадства. Скорее, страшную усталость и горечь от сломанной жизни. К тому же, от всех переживаний, он заболел воспалением легких. Новая жена была физиологом. Она возила его по знакомым врачам, ему делали рентген, прослушивали, нашли негомогенный инфильтрат в правом легком, он кушал сульфодиметоксин, она поила его медом, и через месяц он поправился.

А в однокомнатной квартире, где стали жить нацменка с дочкой, творилось что-то ужасное. Через два дня после разъезда дедуля с сознанием выполненного долга улетел на Кавказ. Когда он узнал об этом, то подумал, что дедуля - моральный урод. Пусть дедуля ненавидит его. Он давно с этим смирился. Но не видеть, что дочка перенесла моральную травму? Покинуть ее в такой момент? Не пожить с ней, хотя бы пару недель? Не посмотреть, что он сделал? Нацменка плакала по три часа в день. Ему потом об этом рассказала дочка. Что было причиной ее слез? Уязвленное самолюбие? Она хотела засунуть его в комнату в коммуналке, считая, что ему там место, а он оказался в отдельной трехкомнатной, да еще с новой женой. А может, это была любовь к нему. Просто, каждый любит, как умеет.

Наверное, она так привыкла к тому, что он ее собственность, что необходимость осознать, что это не так, сломало психику.

Сначала она держалась. Звонила ему на работу, смеялась и просила приехать вечером, а то она боится, что наделает глупостей. Он тогда сказал ей, что самую большую глупость она уже сделала. Потом она сломалась. Узнала телефон новой жены, звонила к нему вечером, требовала, чтобы он сейчас же приехал, плакала, угрожала покончить с собой. В качестве последнего аргумента передавала трубку дочке, и та говорила:

- Приезжай.

Но он не мог приехать. Он не мог отплатить злом за добро. Его только что вылечили, ухаживали за ним, и вот теперь, когда поправился, он уйдет. Он так не мог. Да он и боялся возвращаться. Ему казалось, - ей нужно только снова почувствовать, что он - ее собственность. Чтобы еще раз ударить посильнее. Раньше он был по крайней мере прописан в ее квартире. А теперь она может выгнать его в любой момент. Он чувствовал, что так оно и будет. Честно говоря, он был даже рад, что разъехался с ней. Сейчас он только заработал воспаление легких, а протянись их совместная жизнь еще пару лет, возможно, все кончилось бы для него обширным инфарктом, или чем-нибудь похуже.

И он не верил, что дочка хочет, чтобы он вернулся. Он сразу вспоминал, как она заплакала, когда он посмотрел сберкнижку. Теперь он не верил и дочке.

Вскоре нацменка перестала звонить. Те, кто видели ее, передавали, что от нее осталась тень.

Потом они долго не виделись. Иногда он звонил дочке, встречался с ней в городе, фотографировал ее. Иногда дочка звонила, просила объяснить что-то по физике или математике. Но звонки эти были все реже. И дочка стала разговаривать очень неохотно. Когда он спросил, почему, дочка сказала, что мамочка очень нервничает, когда она разговаривает с ним по телефону и встречается, и она не хочет волновать мамочку. Он все-таки позвонил дочке, и она сказала, что мамочка серьезно заболела. У нее рак крови.

Он поговорил с новой женой - физиологом, и она сказала, что рак крови это болезнь, у которой много разных форм, есть очень легкие, которые тянутся десятилетия, и часто наступает полное выздоровление. И он успокоился.

Иногда в городе он встречал подруг нацменки, спрашивал их, как ее самочувствие и настроение, и подруги говорили, что настроение очень плохое, да и какое может быть настроение у человека, когда он знает, что скоро умрет. В эти моменты он вспоминал то, что ему говорила про рак крови новая жена, и успокаивал себя.

Дважды в городе он встречал ее. Они делали вид, что не замечают друг друга, но он всегда обращал внимание на то, что она очень чистенько и модно одета, и хорошо выглядит. Слишком хорошо. И еще больше успокаивался, вспоминая слова жены. Потом он очень долго не видел ее и не разговаривал с дочкой. Жена даже укоряла его, что он забыл своего ребенка. Он оправдывался тем, что ребенок и нацменка нервничают, когда он звонит.

Внутри себя он чувствовал, что очень любит своего ребенка, но чувствовал также, что лучше ему не звонить. Ребенку нужно, чтобы он был дома. А если семьи нет, папочка звонит и спрашивает, как дела, а потом мамочка три часа плачет, какие эмоции это может вызвать у дочки? Было даже страшно подумать. Подвергать психику своего ребенка такому испытанию? Он же не садист. Не садист, уверял он себя. И не звонил.

Шло время. Пару раз, с интервалом в год, он все-таки попытался позвонить дочке. Ответил чужой голос, и он понял, что они переехали. Узнал новый телефон, но там ответил тоже какой-то незнакомый голос. Его стали спрашивать, кто он и какое у него дело. Он не захотел разговаривать и повесил трубку. Про себя он прикидывал, что дочка уже должна скоро окончить школу. И тут он сам заболел. Пять месяцев пролежал в больнице. Три недели ставили диагноз. Болезнь имела длинное медицинское название, которое он не всегда сам мог правильно произнести, но в больнице он начитался книжек по медицине, наслушался врачей, жена возила его на консультации, и он понял, что эта болезнь у него до самой смерти, а, может, от нее и помереть придется. Он и из больницы вышел нездоровым. Врачебная комиссия признала его нетрудоспособным и дала инвалидность второй группы. Тут же позвонили на работу, и приказом по институту в этот день он был уволен. Так полагалось по закону. Раз нетрудоспособен, значит, не должен работать. Две недели он никуда не ходил. Лежал дома, а жена ухаживала за ним.

Он тогда всерьез собрался умирать. И думал, что надо сделать, чтобы к этому подготовиться. Дел было немного. Надо было съехаться с женой. У нее была плохая квартира на первом этаже. Надо было обменять ее квартиру и его комнату на хорошую квартиру. Чтобы это был не первый этаж. Они этим занимались. И еще надо было поехать в его комнату и уничтожить все бумаги и письма, связанные с нацменкой. В больнице он, временами чувствовал себя совсем плохо, и, иногда, думал, что может умереть в любой момент. Он подумал, что, если после его смерти жена будет разбирать его бумаги, ей будет неприятно. И, однажды утром, когда жена ушла на работу, он набрался сил и поехал к себе в комнату. Отобрал все письма и записки нацменки, перечитал их, а потом приступил к главной цели. Когда-то, когда они еще возили дочку в коляске, они поехали за город, и он взял с собой фотоаппарат. Они нашли в парке красивое, но безлюдное место, и он попросил ее раздеться и поработать фотомоделью. Она с удовольствием принимала все эротические позы, которые они вдвоем придумывали. Он тогда сделал прекрасные фотографии, и первые годы совместной жизни они их часто смотрели. А фотопленка куда-то пропала. У него тогда не было возможности печатать фотографии дома, и он печатал их на работе поздно вечером, когда никого нет. У него было ощущение, что он спрятал пленку в футляр, и положил его в свой стол. А там какой-то гад спер ее. Может, она и сейчас где-нибудь лежит. Потом отношения в семье испортились, они перестали смотреть фотографии, и они мирно лежали много лет в черном пакете, пока он сейчас не достал его. Он долго смотрел на них, а потом разорвал на мелкие кусочки, чтобы никто ничего не мог понять, сложил в пакет вместе с письмами, и отнес на помойку. И поехал домой к жене.

А получилось наоборот.

Когда он на следующий день утром лежал и ждал, когда жена приготовит блинчики к чаю, вдруг, зазвонил телефон, и плачущий девичий голос, в котором он с трудом узнал дочкин (она выросла), произнес:

- Папочка, моя мама сейчас умерла. 

У него все внутри опустилось. Значит, все это фигня про легкие формы и десятилетия.

- Доча, где ты? - смог он произнести.

- Я в Свердловской больнице, в отделении гематологии, - плакала дочка. Потом она объяснила, как ее найти.

В конце разговора с дочкой он испугался, - хоронить нацменку теперь предстояло ему и дочке. Испугался, потому что подумал, - в какой-то момент он может физически не справиться.

Хорошо, что в это время в Ленинграде был его брат. Он служил старшим офицером на Северном флоте. Своего жилья в Ленинграде не имел, и во время приездов останавливался у них. Это был высокий мужчина с очень спокойным лицом. Он получал большую зарплату, и, многое, что волнует штатских, его не трогало. Иногда его даже принимали за иностранца. Его любимым занятием было чтение книг по психоанализу. Он был убежден, что любая цель может быть достигнута, если применить методы, изложенные у Леви, Карнеги и еще каких-то авторов. Брат называл фамилии, но они вылетели из головы. Только эти две задержались.

Повесив трубку, он сказал брату и жене, что нацменка умерла, и он поедет в больницу к дочке. Брат сказал, что поедет с ним.

- Поможешь, если что? - спросил он.

- Конечно, - ответил брат.

У нацменки не было родственников в Ленинграде, кроме дочки и него. Вся родня была на Кавказе. Дедуля постарел за эти годы. Бабуля давно болела. Но они оба были живы, а дочка лежала мертвая за несколько тысяч километров от Кавказа.

Он вспомнил, как в первый год их совместной жизни, когда ничто не предвещало трагического финала, он прилетел к ней на Кавказ, был обласкан дедулей и бабулей, и она сказала ему:

- Папа, когда один дома, всегда оставляет дверь открытой. У него плохо с сердцем, он боится, что умрет в любую минуту, и люди не смогут попасть в квартиру.

Но вот прошло почти двадцать лет. Дедуля был все тот же броненосец, правда, обросший водорослями, а дочка лежала мертвая. Он почувствовал ненависть к дедуле. Вспомнил, как в один из первых приездов дедули в Ленинград, нацменка вдруг прижалась к нему и с тоской сказала:

- Когда же он уедет?

О чем они говорили с папой, когда его не было дома. Может, он все время накачивал ее против него?

Она очень легко поддавалась чьему-то влиянию. Воспринимала, как истину, все, что ей скажут подруги и родственники. Только его слова вызывали у нее обратную реакцию.

И вот судьба свела их снова. Ему предстояло похоронить ее. И снова он не будет знать, что она думает. Но теперь было ясно, что он уже никогда ничего не узнает.

Когда ехали на такси в больницу, он скосил глаза на брата. Тот заинтересованно смотрел вперед, немного наклонив голову, как будто перед ним была планка на высоте два метра. Сейчас будут трудности, что-то не будут подписывать, где-то надо будет стоять в очереди, и он, руководствуясь методами Карнеги, все преодолеет.

Он подумал, куда и зачем они едут, и его передернуло. Пока лежал в больнице, он прокручивал в уме свою жизнь, и пришел к выводу, что на девяносто процентов она состоит из ошибок. Поделился мыслями с навестившим его другом, и тот сказал, что думает про свою то же самое. Наверное, те, кто способен думать, рано или поздно думают так же.

Умный человек со временем начинает понимать свои ошибки. Признается в них себе. Все ясно. Больше он не ошибется. Но шанса исправить больше не представится. Жизнь прошла. Приходит пора умирать. Он понял, что пик жизни прошел, сейчас он едет по обратному склону, и не за горами время, когда его призовет Всевышний. Нацменку он уже призвал, а ему надо ждать. Это неприятно. Хорошо ждать, когда ничего не болит. Тогда живешь до глубокой старости, и умираешь во сне. А если болит голова, шатаются ноги, и дают инвалидность без права работы, ждать конца тяжело и противно.

Он еще раз посмотрел на брата и подумал, что, когда брату придется хоронить его, он блестяще справится с этой задачей. Если только возьмется ее решать.

Такси остановилось. Они приехали.

В застойные годы это была больница ленинградских партийцев. Занимала часть островка в дельте Невы, и вдоль берега ходил милиционер, чтобы, какая-нибудь лодка или яхта не причалили к берегу. Но и теперь больница, похоже, осталась привилегированной. Наверное, для новой власти. В проходной сидело несколько веселых, спортивного вида ребят в штатском, в которых легко угадывались охранники.

Ребята посерьезнели, когда они сказали цель приезда, пропустили их через вертушку и показали, как пройти к корпусу, где было отделение гематологии.

В холле стояли санитарка и опухшая от слез дочка. Он обнял ее, и они заплакали вместе. Надо было идти в палату. Когда поднимались по лестнице, санитарка сказала ему:

- Это я ей сказала позвонить отцу. А она говорит: «Как же я ему позвоню? Я ему год не звонила».

Она лежала в одноместной. Ему стало страшно. Сейчас он ее увидит. Но она была закрыта одеялом. Только ножка ее, совсем белая, которую он когда-то целовал, была видна. Он не сразу заметил ее. Одеяло и простыня были такого же цвета. Пришла медсестра. Дочка плачущим голосом попросила сестру забрать лекарства и раздать больным.

- Только не говорите, что из нашей палаты.

Чтоб не знали, что от умершей, мелькнуло у него в голове.

- Доченька, что мама говорила перед смертью? - спросил он. Он плохо представлял себе, как это происходит. Наверное, человек ложится поудобнее, произносит последние слова и отдает Богу душу.

- Она очень хотела умереть, - снова заплакала дочка. - За два дня до смерти она очнулась, посмотрела на меня и спросила: «Долго я так буду жить?». Я сказала: «Откуда я знаю». Она улыбнулась и сказала: «Нет, ты знаешь». И больше ничего не говорила. Она умерла без сознания.

В нем началась внутренняя борьба. Хотелось подойти к кровати, откинуть одеяло и посмотреть на нее. Надо ее увидеть. Увидеть это лицо. Но было неудобно перед дочкой и братом. Кто знает, что они подумают. 

Удивило обилие в палате маленьких икон и крестов. Нацменка никогда не отличалась особенной религиозностью. Наверное, когда смерть медленно подходит, и ты видишь, что от нее не уйти, становится страшно, и начинаешь хвататься за все.

- Доченька, - спросил он, - что надо сейчас делать?

- Сейчас подождем тетю Наташу, - сказала дочка. - Я ей позвонила. Потом соберем мамины вещи и пойдем.

Наташа была лучшая подруга нацменки. И пожалуй, это была ее единственная настоящая подруга, которая родилась в Ленинграде, а не на Кавказе. Они вместе учились в институте. До института Наташа окончила музыкальную школу по классу фортепиано, и после окончания института у нее не было проблем с работой. Она преподавала фортепиано в музыкальной школе и давала уроки на дому. Когда-то, когда он понял, что ему не увидеть афишу с надписью, что нацменка в филармонии дирижирует хором, он просил Наташу помочь ей устроиться куда-нибудь преподавателем музыки. И Наташа, изобразив на лице высокомерие, сказала, что для этого требуется более высокая квалификация. Он помнил, что хоть он тогда Наташе ничего не сказал, это его сильно разозлило. Наташин мозг ему казался игрушечным. Нацменка была гораздо умнее. А раз умнее, значит, смогла бы делать по крайней мере то же самое. Но, все равно, Наташа была ее лучшая подруга. Она была порядочный человек. Настолько порядочный, что так и не вышла замуж. Может, поэтому эта дружба и поддерживалась. Он помнил, как нацменка неоднократно говорила, что «Наташа прекрасный человечек, но ей не везет в жизни». Кому из них в результате больше не повезло?

Наконец приехала Наташа. Он давно ее не видел. Теперь дочка была в два раза больше ее. Наташа была, как маленький, похудевший воробышек. Она обняла дочку.

- Тетя Наташа, - всхлипывала дочка, - мы все думали, что будет улучшение.

- Чудес не бывает, - вздохнула Наташа. - Наверное, они бывают, но там, где нас нет.

Они стали собирать в большую сумку вещи, разложенные по палате. Наверное, нацменка очень похудела, и одеяло казалось наброшенным просто на простыню. Ему показалось, что Наташа даже не поняла, что ее бывшая подруга лежит рядом.

- Теперь выйдите все, - сказала дочка, когда вещи были собраны, - и подождите меня у входа.

Они вышли, дочка закрыла дверь, и они услышали жалобный вой.

Кто виноват во всем этом, подумал он. Ему давно казалось, а сейчас он окончательно убедил себя, что не разъедься он с нацменкой, она бы не заболела раком. Рак бывает от нервных потрясений. Он об этом где-то читал. А если б не разъехались, может, он бы заболел.

Наверное, ей надо было после окончания института уехать домой на Кавказ и выйти замуж за грека. Она бы лежала на ковре, кушала восточные сладости и смотрела на Казбек. Муж покупал бы ей золотые вещи, и вечером на скамеечке около дома она бы рассказывала соседкам, какой он хороший. А ее угораздило связаться с ним. И вот, что из этого получилось. Будь проклят день, когда они встретились.

- Пойдемте, - сказала дочка, выйдя из палаты.

- А мамочка?

- Ее отвезут в морг.

Брат стал расспрашивать медсестру, что делать дальше. Потом они все вместе вышли за ограду и направились к трамваю. По дороге он расспрашивал дочку. Оказалось, нацменка была в больнице уже полгода. Первые месяцы она лежала в госпитале при Военно-Медицинской Академии, а когда госпиталь на лето закрылся, ее перевели сюда. И все это время дочка жила с ней в палате. Спала на стульях или на матрасике, который ей дали медсестры. В госпитале нацменка тоже лежала в одноместной. Из палаты дочка уходила в школу, из школы в палату, здесь готовила уроки и ухаживала за мамой. Отсюда она уходила на выпускные экзамены. Это был ее последний год в школе. Экзамены она сдала хорошо, и собиралась поступать в медицинский институт. Первые месяцы нацменка чувствовала себя неплохо. Каким-то образом они узнали, что он тоже в больнице, и даже звонили в справочное, узнать, как он себя чувствует.

Пока ждали трамвая, дочка уединилась с тетей Наташей, а он стоял рядом с братом и смотрел на Неву.

- Ты знаешь, - сказал он, - мне все время хотелось поднять одеяло и посмотреть на нее. На лицо.

Брат не смотрел на него.

- Врешь ты все, - сказал он лениво. - Ничего тебе не хотелось.

Идиот, хотелось крикнуть ему. Но он вспомнил про собственное нездоровье, про то, что брат обещал помочь, и промолчал.

Дома жена накормила дочку, напоила ее чаем, и они сели обсуждать дальнейшие действия. Выяснилось, что брат в больнице узнал почти все, что нужно делать дальше. Но, когда он сказал про крематорий, дочка неожиданно твердо сказала:

- Нет. Мамочка очень просила, чтобы ее не сжигали.

- Хорошо, - сказал брат. - Будем хоронить на кладбище.

Дальше дочка сказала, что мамочку надо отпеть в церкви.

Ему стало нехорошо, когда он подумал, что переживала нацменка, когда просила дочку, чтобы ее не сжигали и отпели. А что в это время чувствовала дочка? Ведь она еще совсем ребенок.

Договорились, что дочка вместе с братом съездят в нужные места и решат все проблемы. Он пойдет только в день похорон: сначала в морг в больнице, потом в церковь, потом на кладбище и на поминки к дочке.

- Сможешь? - спросил брат.

Он кивнул головой.

Вся процедура оформления заняла два дня. Он даже плохо представлял ее. Отметил только, что, возвращаясь домой, брат восхищался дочкой и говорил, что она сама бы со всем справилась. Особенно брат восхищался тем, что дочка задумалась, когда ей сообщили цены гробов и предложили выбрать. Дочка выбрала не очень дорогой. Были намного дороже. А что ей было делать, подумал он. У нее же нет печатного станка для денег.

Наступил день похорон.

Еще не заходя в морг, он услышал всхлипывания и причитания. Это плакала подруга нацменки - осетинка, которая приехала из Москвы. Северный Кавказ, это конгломерат национальностей. Там на одной лестничной площадке могут жить грек, осетин и грузин. Осетинка с нацменкой дружили еще на Кавказе. Войдя внутрь, он увидел ее. Она лежала в гробу такая же чистенькая, какой он видел ее в последний раз на Невском. На лбу была бумажная полоска. Наверное, так положено, подумал он. Она была даже немного румяная. Ротик был приоткрыт, и были видны ровные красивые зубы. Казалось, она крепко спит. Когда она приехала с Кавказа, у нее не было ни одной пломбы. Только в Ленинграде она обзавелась одной.

Почему у всех ленинградцев такие поганые зубы, подумал он. Может, вода такая, или климат, или нас травят потихоньку все эти бетонные здания, понатыканные в городе, которые производят неизвестно что и дымят с утра до вечера.

Было еще несколько человек, с которыми она работала в торговле. Собственно, последние годы она не работала. После того, как заболела, ей дали вторую группу инвалидности. То, что получил он. Дочка сказала ему, что если бы мамочка сейчас вышла из больницы, ей бы дали первую. Он подумал, что они недалеко ушли друг от друга.

В церкви народа было намного больше. Это был собор, у которого они когда-то впервые поцеловались на Пасху. Пришли ее давние подруги, которых он уже и забыл. Все радостно приветствовали его. Один идиот даже спросил, почему он не с новой женой. Он сдержался и сказал, что здесь это было бы неуместно. Идиот спохватился и сказал, что он прав.

Он вспомнил вычитанную у Ремарка фразу, что когда находишься рядом с покойником, трудно отделаться от тайного удовлетворения, что сам не находишься в этом полированном ящике. Ящик был не полированный, а оббит материей, но он подумал, что у него нет такого чувства. Ему казалось, он бы отдал все, чтобы она встала. Он бы сам лег вместо нее. Он вспомнил Пасху, их первые поцелуи, и у него начали трястись губы. Он отвернулся. Было неприятно, если кто-нибудь это заметит. Но все вокруг, кроме него, дочки и Наташи, были немного возбуждены. Может, Ремарк и прав.

Они долго ехали до кладбища. И по самому кладбищу тоже надо было ехать. Всюду были бетонные квадратики с надписями. В некоторых местах были вырыты могилы, стояли открытые гробы и народ вокруг. Сколько мрет народа, подумал он. Это такой же естественный процесс, как рождение. Но как с этим свыкнуться?

Могила была уже готова. Тут все было поставлено на поток. Недалеко стоял компактный экскаватор на колесах. Стояли козлы, на которые поставили открытый гроб. Все стояли вокруг и молчали. Дочка раздавала ложечкой разваренную сладкую рисовую кашу. Очевидно, это входило в религиозный обряд. Он тоже проглотил эту кашу. Потом дочка сказала, что каша называется кутьей. Он подошел к гробу, склонился над ее лицом и, стараясь, чтоб остальные не заметили, понюхал волосы. Он подумал, что, может быть, остался дурманящий запах, который когда-то сводил его с ума. Но запах ушел вместе с жизнью. Он сдвинул белую бумажку на лбу, поцеловал лобик и отошел. Наверное, он впервые целовал ее в лоб. Потом другие целовали ее.

Наконец, как-то стихийно несколько человек стали говорить, что гроб пора закрывать. В этот момент дочка вырвалась из рук незнакомого пожилого мужчины, подбежала к гробу, стала плакать, гладить маму по лицу и быстро говорить:

- Этот красивый носик. Этот лобик. Этот ротик.

Ее отвели в сторону.  

На поминках он сначала держался, но незаметно напился. Помнил, как подруга нацменки предложила выпить за брата, который все так хорошо организовал. Брат улыбался и говорил, что, если бы не он, дочка сама бы все организовала.

Дома жена ругала его:

- Как ты мог? Поехать на похороны и напиться. Что подумает дочка?

Он подумал, что не напился, а выпил, но промолчал. О чем сейчас говорить.

На следующий день жена ушла на работу, а он лег на диван. Что сейчас делает дочка? Позвонил ей, но никто не снял трубку.

В этот момент раздался звонок в дверь. На пороге стояла дочка и смущенно и настороженно улыбалась. Он вспомнил найденную сберкнижку. Плач дочки. Ах эта чертова сберкнижка! Зачем он тогда ее нашел? Она их тогда всех боялась. Такие испытания не для детской психики.

Перетащил дочку через порог, обнял и уткнулся в волосы. Может, ему показалось, но они пахли так же.

У него есть ребенок. Дочка. Нацменка посылала ему привет с того света и говорила, что он должен жить и ждать, что решит Бог. Бог даст силы для новых испытаний.

 

13 октября 2002 года.               Борис Липин