Борис Липин

ГОЛУБОГЛАЗЫЙ.

Таких голубых глаз я до этого не видел. Ненормально, если смотришь на человека, и в глаза бросается один цвет. Это должно дать аномалию в поведении. Бабы рыжие - бесовки. Мужики - зануды. Ницше свою бестию назвал белокурой. Гитлер говорил, что настоящий ариец должен быть белокурым и голубоглазым. Вот и нам тогда достался такой ариец.

Началось с того, что я в коридоре расстроенного Ивана Давыдовича встретил. Всегда он со мной здоровался, хотя зачем, не пойму. Я для него слишком маленькая сошка. Наверное, страховался. Ляпну что-нибудь, а ему это будет стоить нервных клеток. Они не восстанавливаются.

Помню, молодежь послали на один день на овощебазу. В перекурах все ругали начальство. Но каждый ругал свое. А я стал выяснять, чем занимается Иван Давыдович. Хотя, какое мое собачье дело? Он даже не в моей лаборатории. Ведь знаю, что - ничем. И все знают. Но молчат. Молчат Павлики Морозовы.

Но свет не без добрых людей.

На следующий день Иван Давыдович с утра у нас в комнате. Шефу - улыбка. Мне - суровый взгляд. Согнутый палец в коридор тянет. Я сразу понял. Какой-то Павлик Морозов заговорил. Идем к окошку. Там он мне сделал вливание по полной программе. Но очень хитро. Пригрозил, но пожелал творческих успехов. Даже по плечу похлопал. Я только спросил, кто ему рассказал о вчерашней беседе.

- Все, - засмеялся Иван Давыдович.

- Сразу!?

- По очереди. Я с работы пришел, и два часа поужинать не мог. Телефон звонил.

А сейчас мимо меня прошел, лицо красное, глаза кровью налиты. Ртом раскрытым воздух хватает. Как будто щуку из воды вытащили.

Проводил я его задумчивым взглядом, и сразу в комнату, где Давид Иванович сидит. Он все сплетни институтские знает. Когда-то был секретарем парткома. Много сил тогда отдал общему делу. Время было страшное. Культ личности. Потом преодоление последствий. Мне старый механик рассказывал, что, когда Давид Иванович читал сообщение о смерти Сталина, то ревел в полный голос. А через три года ему же досталось читать доклад Хрущева о культе. Механик сказал, что и тут без слез не обошлось. Но уже не ревел. Всхлипывал и слезы смахивал платочком. Такое пережить.

Зато теперь старик на покое. До заслуженного покоя ему три года. Мог бы и сейчас на пенсии дома телик смотреть. Он много лет получает надбавку за вредность. С ней пенсия на десять лет раньше. Но не хочет. Не хочет старик дома сидеть. Сроднился с коллективом, да и пенсия меньше зарплаты раза в два (старик - кандидат наук).

Конечно, работа в облегченном режиме. С утра – газеты. Перед обедом – треп. После обеда – чай. Потом политинформация и промывка мозгов инакомыслящим. Таковые находятся все реже. Кому охота старика заставлять волноваться. Полюбился он всем. Иногда, правда, кто-нибудь ляпнет: «А чем вы, собственно, здесь занимаетесь?» Такие вопросы Давид Иванович не любит. Покраснеет, но ответит достойно. Скажет: «А вам какое дело?» Кто совесть не потерял, сам поймет, что спросил не то.

Попадаются прощелыги, которые спрашивают, чтобы потом рассказывать, как Давида Ивановича поддели. Таких старик не любит. По молодости я и сам к нему кочетом подлетал. Но сейчас тепло смотрю на него, и стараюсь представить, где я в его возрасте буду сидеть? Так, как ему, мне никто сидеть не даст. Я ж секретарем парткома не был. Зато, если Давида Ивановича не спрашивать про работу, лучше и доброжелательнее собеседника не найти.

Сам обо всем расспросит. Глазами из-под очков лукаво блеснет, вздохнет сочувственно, а в конце беседы потреплет рукой по плечу, и засмеется: «Ну, дай бог нашему теляти волка съесть. Мы уж заждались все. На всех защитах пил, а на вашей нет. Плакаты нужно будет рисовать, зовите – помогу». Это он собеседника подбодрить хочет, спрашивает, когда тот будет диссертацию защищать. Самому ни грамма нельзя (сердце), а все равно находит теплые слова.

Я знаю, что он хочет подбодрить. Он всегда про диссертацию спрашивает тех сотрудников, у которых ею не пахнет. И человек преображается; раз сам Иваныч про диссертацию спрашивает, значит, наверху что-нибудь положительное решили (Иваныч все знает), начинает питать надежды, и, чем черт не шутит, может лет через десять и защитится. А может быть, и нет.

Странные сочетания - Давид Иванович и Иван Давыдович. Но старый сотрудник, который того и другого не один десяток лет знает, мне все объяснил. Между Давидом Ивановичем и Иваном Давыдовичем разница в возрасте - лет двадцать. У Давида Ивановича детство прошло в голодные послереволюционные годы. Родители его были простые крестьяне из средней полосы. То ли куряне, то ли смоляне. Тогда с продуктами было плохо, и они старались идеями питаться. Откроют газету, а там одни Львы Давыдовичи, да Львы Борисовичи. Ну и решили сына назвать Давидом. Пускай к этим будет поближе. Сынок образовался (я уже говорил, что он кандидат наук), женился на еврейке, и теперь о чем угодно говорить может; хоть Мандельштама ругать (коллективизацию не принял), хоть Вышинского хвалить (законник был).

А Иван Давыдович рос в трудные послевоенные годы. Тогда как раз началась борьба с космополитизмом, Оказалось, евреи очень склонны к космополитизму. Создали государство Израиль. В еврейском театре стали пьесы западных авторов (Шекспира) ставить. Время тяжелое, послевоенное, американцы атомной бомбой грозят, а космополиты шастают по театрам. Крым захотели. Врачи вредители. А самое главное, это мне один товарищ постарше рассказал, зачем-то голос понизив, оказалось, что когда стали Израиль создавать, евреи стали туда деньги жертвовать. И немалые. Броши, кулоны, серьги, бриллианты, золото - всё в ход пошло. То есть, когда народ воевал и всем жертвовал, они свое золото подзажали, а это сказал товарищ постарше, оглянувшись, товарищу Сталину очень не понравилось.

Добавлю от себя, это никому не понравится, Правда, как оно там было на самом деле, не нам судить. Мы там не были, этого не видели. У меня мама - еврейка. Когда я собрался жениться, и на выпрошенные у нее деньги купил золотое кольцо, она впервые в жизни золото в руках подержала. Что-то подобное я, хоть и смутившись, товарищу постарше тогда сказал.

- Конечно! - с жаром воскликнул он. - Среди них есть честные люди. Я сам знал одного.

Интересно, кого он имел в виду? Иисуса Христа или Карла Маркса? Сам он партийный (я тоже). Значит, Карла Маркса.

- А вот то, что вы рассказываете, - говорю, - эти факты. Где об этом можно почитать?

- Это не публиковалось.

Если не публиковалось, откуда знает? Но говорит авторитетно. Не хочешь, а поверишь. Потом я вспомнил, что у товарища постарше папа в свое время был очень ответственный товарищ. Наверное, информация оттуда.

Весь рассказ к тому, что родители Ивана Давыдовича - простые советские евреи, много сил отдавшие победе над хитрым и коварным врагом, и непричастные ни к чему плохому (папа даже подписал коллективное письмо советских евреев, осуждающее безродный космополитизм), когда у них родился сын, решили назвать его простым русским именем Иван. Чтобы быть поближе к великому русскому народу, вынесшему на своих плечах главную тяжесть борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. В результате на свет появился Иван Давыдович.

Когда я зашел в комнату, Давид Иванович «Литературную газету» читал. Значит, после обеда и я почитаю. Он много газет и журналов выписывает, и мне всегда дает. Увидел меня, крепко руку пожал, и в глаза посмотрел пристально. А взгляд грустный. Уже год, как меня про диссертацию спрашивать перестал. Значит, я на самое дно упал. Не хочет спрашивать, сам спрошу.

- Давид Иванович, что случилось с Иваном Давыдовичем? Я его сейчас в коридоре встретил. Выглядит, как будто переаттестацию не прошел.

Спросил, и понял, что про переаттестацию, это я зря. Старику скоро самому ее проходить. Я уже говорил, что среди нашего брата много прощелыг. Среди старших научных сотрудников они тоже есть. Переаттестация, - это когда старшие научные сотрудники собираются и начинают кому-нибудь одному косточки мыть. Достоин он дальше носить это высокое звание, или нет. Кто имеет врагов, лучше сразу увольняться. А старик, пока был секретарем парткома, своей бескомпромиссностью много врагов нажил.

- У Ванюши большие неприятности, - сокрушенно вздохнул Давид Иванович.

Ванюшей в институте все, кто постарше, Ивана Давидовича называют.

- Да что вы говорите! А что же случилось с Ванюшей?

Я совсем распоясался. Старшего научного сотрудника по имени называю. А интонация в голосе какая участливая? Самому противно. На лицо изо всех сил тащу скорбь.

- Прислали штатного начальника иностранного отдела.

- Вот это да! А чем же теперь Ванюше заниматься?

- То-то и оно, голубчик, что нечем. Такая трагедия ждет каждого, кто все силы и время отдает общественной работе. Потом человек выдыхается. А люди добра не помнят. Им наплевать, что человек здоровье угробил в парткоме. Им измерения подавай! Результаты! Публикации в научных журналах!

Старик разнервничался. Я понял, Ванюшину судьбу к своей примеряет. Насчет каждого, он перехватил. Вон их сколько, боровков, сидит.

Чувствую, надо пояснить, какое отношение Ванюша к иностранному отделу имеет.

Институт наш ведет большую научную работу. Без контакта с иностранцами не обойтись. Некоторые исследования прямо совместно с иностранными учеными ведутся. Наши к ним ездят, и они к нам. А раз так, нужен иностранный отдел. Без этого нельзя в серьезном научном институте. А ставки начальника отдела не было. Ученые между собой договорились, что по очереди начальниками будут. Оказалось, это выгодно. Во-первых, намного удобнее, когда за контактами с иностранцами следит свой брат - ученый, а не какой-нибудь политработник на пенсии, а во-вторых, ученый совет решил, что возглавлять иностранный отдел должен старший научный сотрудник. Улавливаете? Ведь, часто как бывает. Работает человек. Много лет. Давно пора старшим стать. А у него ни группы, ни темы. Да и вообще, чем занимается, непонятно. Тогда его на пару лет в заведующие иностранным отделом, Получил старшего - слезай, дай следующему. Дело в том, что старший, это прибавка сто рублей к зарплате. Я у нас в институте несколько таких знаю.

А последние несколько лет Ванюша к этому делу присосался. И так это у него ловко стало получаться. Наладил борьбу за мир. Мы все воззвание подписали. Вступил в несколько европейских научных обществ. Теперь получается, что он уже и ехать никуда не хочет, а они требуют: «Подать нам сюда члена нашего научного общества!» И приходится Ванюше ехать за границу.

Ну, прямо наш маленький Эренбург. Масштаба нашего института. Я недавно "Люди, годи, жизнь" перечитал. Действительно, очень похоже. Они, наверное, тогда Эренбургу кричали: «Где Мейерхольд? Где Бабель?» А он им в ответ: «Давайте стокгольмское воззвание подписывать».

Вот и Ванюша приехал после конференции, рассказывает: «Они нам, - почему Сахаров в ссылке? Почему Орлов в тюрьме? А я им, - вы тему конференции не мельчите, а давайте бумагу подпишем об отказе от ядерного оружия».

А у самого глаза хитро блестят. Мол, случись завтра перестройка, а я уже готов. У меня в самый застойный период глаза хитро блестели. Я против него ничего не имею. У него хоть глаза хитро блестели. Мы все просто как бараны смотрели. И вот Ванюше стукнули под дых. Как он теперь за мир бороться будет?

Собственно, меня эти проблемы мало волнуют. Бороться за мир меня никто за границу не посылает. Я это в стенах родного института делаю. Начальником иностранного отдела меня тоже не назначат. Лучше на все это со стороны смотреть.

Первую информацию к размышлению я получил, когда в обед зашел в иностранный отдел с женщинами потрепаться. Сонька сидит возбужденная. Надушилась так, что рядом с ней дышать невозможно. У волос странный зеленоватый оттенок. Губы в перламутровой помаде. Как будто не секретарь-референт, а девушка по вызову.

- Сонечка, как живешь?

Раньше она всегда оглядывалась и на ухо говорила: «Регулярно». Но в этот раз даже вопроса не услышала. Сидит на стуле и выкрикивает, будто наркотик съела.

- Он никого не боится! Ему директор позвонил, а он ему: «Все!», и трубкой бац по телефону. Мне потом Изольда Сигизмундовна (секретарь директора) рассказывала, что директор после разговора валидол принимал.

- Ну а вам как?

- Отлично! Он говорит, вы можете идти куда хотите, но, чтобы я всегда знал, где вы.

У каждой женщины есть маленькие секреты. Когда вы видите, как знакомая сотрудница с задумчивым видом уходит на обед на полчаса раньше, а возвращается на час позже, и то и дело поправляет прическу, где она была, остается только догадываться.

- Ну и как? Вы ему всегда говорите, где вы?

- Не всегда, - на секунду задумалась Сонька.

- А где он раньше работал?

- Он работал в КГБ!

Так торжествующе выкрикнула, будто он кинорежиссером был.

А теперь я вам поведаю, зачем я хожу в иностранный отдел с Сонькой трепаться. У меня с ней есть общая тема для беседы. Мы поэзию любим. Конкретно - Цветаеву. Все женщины любят Цветаеву. «...Мой милый, что тебе я сделала?...» Действительно, что? Скажу вам, очень много. И ничего хорошего. Хотите, чтобы женщина потеряла к вам всякий интерес? Скажите, что Цветаева плохая поэтесса. Мужчины Ахматову любят. А в судьбе Цветаевой НКВД (предшественник КГБ) сыграл довольно таки неприглядную роль. Сами ей петлю на шею не набросили, но веревку намылили. Мужа убили, дочку посадили, сестру посадили, да еще сама без работы сидела. Тут не захочешь, а в петлю полезешь. Правда, муж тоже в этой дряни (НКВД) замазался. Грязная история.

Мне эта история с мужем очень не нравится. И вообще, черт ее (Марину Ивановну) понес тогда в Советский Союз, Я об этом думал, пока не понял, что искать логику в женских поступках, зря терять время. Надо пожалеть ее и ужаснуться. А любовь к одному, мне кажется, должна исключать любовь к другому. Или КГБ, или Цветаева. А Сонька Цветаеву любит. Когда дам ей что-нибудь, что не читала, вся трясется. Я говорю:

- Сонечка, странно мне твое восхищение бывшей профессией начальника. Ведь Марину Ивановну ухайдакали его предшественники. И учти, Соня; еще Аристотель говорил, что сотрудник КГБ никогда не бывает бывшим.

Смотрю, она не воспринимает. Лицо стало тупое. Уперлась в одну точку.

- Он весь свет объездил. В Канаде и Бразилии был.

В голосе тоска. Если честно, ее можно понять. Ей даже в Чехословакию по туристической путевке не съездить. Дорого.

Есть у меня недостаток. Я на женщин смотрю, как на мужчин. Ищу в их поступках логики (поэтому и к Цветаевой цеплялся, пока не понял, что ее поступки логике не подчиняются). Стоит представительнице прекрасного пола мне приглянуться, как я начинаю ей открывать глаза на мрачную действительность. Показывать, какой я умный. А им совсем другое нужно. Докажешь, что она не права. Они этого не любят. В результате, они у меня за спиной шепчутся, а в лицо в упор не видят. Вот и Сонечка после той беседы, теперь, как встретит меня в коридоре, через плечо небрежно бросит: «Вова, привет», - и, не сбавляя хода, дальше плывет. А я смотрю, как она бедрами работает, и думаю, что был не прав. Ну, Бог с ней, с Сонькой.

Скоро в нашем трудовом коллективе такое началось, что стало не до Соньки. Все мы стали напоминать разворошенный улей. Начальники не разговаривают, а гудят, как рассерженные пчелы. А я, как маленькая трудовая пчелка, порхаю весь день между паяльником и осциллографом, и переживаю за людей. С планом загранкомандировок происходят чудеса. Кто ехал в Штаты на полгода поработать (и заработать), теперь едет в Штаты по научному туризму (надо свои деньги платить), а кто собирался три месяца в Великобритании достойно представлять советскую науку, будет представлять ее достойно один месяц в Венгрии. Но наши-то считают, что они на большее способны!

В институте создалась нездоровая обстановка. Все почему? Два сотрудника КГБ много для одного института. Один – самое то. Ведь у нас есть первый отдел, где сидит старый заслуженный чекист, который решает, кого куда можно пустить. Иностранный отдел всегда занимался налаживанием научных связей. А тут появился молодой и энергичный чекист, который сам стал все решать. С начальником первого отдела даже не советовался. Старому заслуженному чекисту это тоже не понравилось.

Я об этом узнал от Давида Ивановича, когда он пришел от заслуженного чекиста. Он часто к нему заходит и рассказывает, что в институте творится. Мы, как раз чай пили.

- Гадюкин (начальник первого отдела) говорит, - сказал Давид Иванович, размешивая сахар, - что он (начальник иностранного отдела) не получил высокий пост, на который рассчитывал. Раздражен. Поэтому, так себя ведет.

Черт с ними, подумал я. Это высокая политика. Не хватает только вслух кому-нибудь сочувствовать. Тем более, что я никому не сочувствую.

Как ни смешно это звучит, но я, притом, что никуда и никогда не поеду, люблю загранкомандировки. Особенно длительные. Когда шеф уезжает на месяц и более. Не то, чтобы я бездельник, но без него спокойнее. После того, как вернется, он месяц пишет отчеты, и не мешает. Нам привезет сувениры. Еще нравится микроклимат, который у нас в группе после приезда шефа создается. Мы начинаем смотреть на него, как на героя (побывал в волчьей пасти империализма, и вернулся целым и невредимым), а он устало улыбается с чувством выполненного долга. Рассказывать, как там мучается рабочий класс и интеллигенция, шеф не любит. Спросишь, мотнёт головой озабоченно:

- Получают вроде бы много. Но за все надо платить. И еще откладывать деньги в банк, чтобы быть уверенным в завтрашнем дне.

Цифру он, действительно, назвал большую. Сотрудник из соседней лаборатории, который пришел к нам чай пить, слушая, как шеф эти тысячи долларов кромсает, заволновался, а как услышал, что они оставшуюся тысячу на книжку кладут, воскликнул:

- Нет, я все-таки не понимаю!

Шеф на него посмотрел укоризненно.

- Хотите не понимать, не понимайте.

Сотрудник чаем поперхнулся.

Хорошо это или плохо, мало или много, не знаю. В завтрашнем дне я уверен, а откладывать деньги в банк не могу. До получки дотянуть не удается. Вечно в долг залезу. Выкручиваюсь просто. Летом во время отпуска дома из бревен рублю, или корчую участки в садоводствах. Заработаю денег; все долги раздам и отложу немного. Потом снова в долги залезаю. И так до следующего лета.

Еще мне командировки нравятся политинформациями. Каждый, кто в волчьей пасти побывал, и целым и невредимым вернулся, проводит политинформацию. Слайды цветные показывают. Как будто сам съездишь. Послушаешь, можно подумать, что там все хорошо. А ведь сегодня международная обстановка одна, завтра - другая. Помню, несколько лет назад, когда мы наиболее принципиальную внешнюю политику вели, с политинформацией выступал сотрудник, который полгода в пасти пробыл. А нам рассказывает с улыбкой, будто на курорте был. Час этот спектакль длился, пока механик наш старый, который всегда правду-матку режет, не спросил его: «Петрович, скажи прямо, трудно тебе было?» Петрович только улыбнулся грустно, и разговор на другое перевел. Но запомнил я эту улыбку. Сколько в ней было тревоги за нас. Прямо написано было на лице, - не дай бог, чтобы вы там, где я был, оказались. Ннда. Вот так.

Еще я люблю у того, кто едет, ерунду просить, которой здесь нет. Начинает казаться, что без этого не могу. То это каталог марок, то жевательная резинка для дочки, то переводные картинки (опять же для дочки), то семена кактусов (как будто у нас своих, хороших, семян нет). И мне иногда привозят. Однажды зажигалку привезли. Я щелкал, щелкал - давал людям прикурить, и сам курить начал. А один сотрудник привез мне из Италии пакетик с семенами кактусов. Я их посадил, и они у меня теперь растут на подоконнике. Я их так и зову, - мои итальянцы. Так что у меня с загранкомандировками тоже связано много хорошего.

В тот день я на работу опоздал. Поднимаюсь по лестнице, а в коридоре висит объявление: «Во вторник в 17 00 состоится партийное собрание отдела. Это значит, через неделю. Тема: «Международные научные связи». Захожу в комнату, шеф за столом сидит, и тоненькую книжку листает, а Ванюша рядом сидит, и что-то в ухо шепчет.

К трем часам все старшие научные сотрудники гуськом к нам в комнату потянулись. Быстрый вороватый взгляд на меня, а я уже все понял, и рукой, где шеф, показываю. Сгрудились все у него над столом, и жарят:

- ... специфика академического учреждения ...

- ... человек новый ...

- ... важность связей с развитыми капстранами ...

- ... дорогостоящее оборудование ...

- ... обмен валюты ...

Ванюша между ними снует, как челнок.

Чувствую, решили новому начальнику иностранного отдела дать бой на своей территории.

Все дни до партсобрания я к шефу даже не подходил. Он только за столом сидел, и по телефону звонил. Через минуту после звонка хлопает дверь. Потом десять минут шепота. Громко:

- Все поняли?

- Конечно.

- Постарайтесь уложиться в пять минут.

- До свиданья.

Иногда без звонка Ванюша прибегал. Зашепчет, потом заржет шефу в ухо, расскажет громко (значит, всем слушать нужно) несколько анекдотов про академиков, и убежит.

Ко вторнику у меня у самого нервы стали ни к черту. Не знаешь ничего, а чувствуешь, что-то будет.

На собрание я опоздал. Время уже к пяти подпирает, минутная стрелка готова двенадцать поцеловать, а я только сообразил, что не готов. Зашарил по столам, схватил последний номер "Юности", под пиджак его, и бегом в актовый зал. В зале уже людей полно. В воздухе сдержанный гул. Люди пришли поговорить о наболевшем. Представитель партбюро на сцене открывает собрание. Не дай бог меня заметит. У нас опаздывать нельзя. Кто опоздал, того в секретари выбирают (протокол собрания вести). Пробираюсь пригнувшись между рядами, а спина наружу торчит. Как в траншее. Даже холодок в спине чувствую. Сейчас возьмут меня на мушку и ... И точно, слышу:

- Предлагаю избрать секретарём товарища Придурковатого.

У меня все внутри оборвалось. Мою фамилию назвал, сволочь! Я ж недавно был!

- Кто за? ... единогласно. ... Прошу председателя и секретаря занять свои места.

Остается только гордо разогнуться и идти на сцену, где для меня приготовлены: стол, стул, пачка белой бумаги и авторучка, А в голове мысли невеселые.

Хотел читать, а теперь буду писать. Строчить как сумасшедший. А сколько потом неприятностей. Несколько вечеров придется протокол переписывать набело. А когда принесешь в партком сдавать, выяснится, что ты что-то сделал не по правилам. Прямую речь употребил вместо косвенной, или написал синими чернилами, когда надо черными или фиолетовыми,

А несколько лет назад было еще лучше. Я к тому времени уже несколько раз секретарем был. Вдруг, звонок. Прихожу в партком, а передо мной все мои протоколы. Они же все хранятся. Переписать. Вышло указание - протоколы писать шариковой ручкой. Я две недели, как приходил с работы, сразу писать садился. Жена даже дочку из комнаты прогонять стала; решила, что я диссертацию пишу. А потом зашла сзади, прочла несколько строк, и чуть тряпкой меня не прибила. Она как раз тогда на кухне посуду мыла. А я вам честно скажу, вот сейчас, когда весь корабль наш семейный, как в бурю по бревнышкам разметало, я все больше начинаю понимать, как она тогда была права. Теперь бы я эти протокольчики писал на работе, с утра пораньше. Потом обед, после чего продолжим. И не торопясь, без помарок. Месяц писал бы. Как вспомню, как она бедняжка со слезами в голосе на меня кричала. У меня получка через неделю. В семейном бюджете десять рублей. А я по вечерам каллиграфией занимаюсь. Жаль, ничего этого уже не поправить.

Уселся я за стол, авторучку зачем-то потрогал, и начал улыбаться, как дурак. А коммунисты мне улыбаются. Кто больший дурак, я или они? Везде родные знакомые лица. Но прямо передо мной сидит кто-то незнакомый. Хорошее русское лицо. Ни семитского, ни нацменского ничего нет. Даже белорусом не пахнет. Есенин, только посуровей. И рост, примерно, метр девяносто. Хоть и сидит, а сразу видно. Ноги из кресла, как рычаги торчат, Волосы цвета спелой ржи. И голубые глаза. Даже при свете люстры, которая над нами висит, голубой цвет виден.

Доклад Ванюша делал. Соловьем заливался. Я наслаждался, на него глядя. Пока доклад, протокол писать не нужно, Докладчик должен текст доклада к протоколу приложить. Когда он кончил, даже я понял, без международных связей наука наша встанет. Если сейчас всех старших, каждого, месяца на три в развитую капстрану не послать, как мы дальше работать будем, не знаю. Дело в том, что наука у нас на мировом уровне. Во многих областях мы впереди. Но капиталистам помогает то, что они применяют прогрессивные технологии. Тут мы отстаем. С внедрениями у нас плохо. Ведомственные барьеры. А они за счет прогрессивных технологий создают приборы, которых у нас нет. Некоторые исследования мы просто не можем провести. Получается парадокс; ученые наши во всем прекрасно разбираются, а сделать то же, что враги, не могут. Выход один - ехать туда и все это проделать. Эксплуатируешь их аппаратуру, и они еще тебе зарплату платят. Государству прямая выгода.

Потом пошли прения. Кто ездил за границу, кто собирается ехать, кто рвется, да не пускают - все выступили. И хоть каждый недоволен, но голоса у всех бодрые (нас трудности не сломят). Стоит выступающему на голубоглазого посмотреть, на лице дружелюбная улыбка. Мол, по-доброму с нами, научными сотрудниками, надо. Нам сахарцу, да за ухом почесать (валюты побольше, да командировки подлиннее), и мы, как верные псы будем. А может статься, и капиталистов переплюнем. Я строчу, как заводной. Еле успеваю интересные мысли записывать. Попробуй, пропусти что-нибудь. Завлабы выступают. Кто указывает на недостатки, тут же говорит, как их исправить. Правда, рецепты, по-моему, нереальные. Как вы думаете, что научный сотрудник везет с собой, когда возвращается из загранкомандировки? Ну конечно: стереокомбайн, лазерный проигрыватель, дубленку. А еще что? Не знаете? Копии статей. Ценнейшую научную информацию везет с собой научный сотрудник. Некоторые по десять килограммов копий статей с собой привозят. Конечно, не все могут себе это позволить. Больше копий статей, долой стереокомбайн или проигрыватель. С дубленкой проще, ее можно на себя одеть. У меня один знакомый летел домой из Парижа в слаломных ботинках, которые пять килограммов весят. А почему научный сотрудник должен уродоваться и тащить как ишак эти пачки копий? Государства нужна валюта на покупку прогрессивных технологий. Поэтому, тратить ее на покупку научных журналов оно не может. Про некоторые журналы мы только слышали. Название знаем. А сами журналы никогда не видели. Говорят, в них как раз технологии и расписаны. Зато пока сотрудник за границей, эти журналы можно скопировать. Знаете, что такое ксерокс? Это машинка, на которой можно научную (и не научную) литературу копировать. Оказывается, у капиталистов ксероксы совершенно свободно стоят, и каждый, кто хочет, подходит к ним, и что угодно копирует.

А как вы отнесетесь к предложению, чтобы ксероксы у нас в коридорах свободно стояли? Реально это? Я думаю, нет. Во-первых, ксероксы делают за границей. На их покупку тоже валюта нужна. А во вторых, можете вы гарантировать, что наш сотрудник не начнет вместо научных статей черт те что копировать? Сонька, наверное, начнет пятитомник Цветаевой размножать, а я, чтоб у меня руки отсохли, - «Архипелаг». Каждый, наверное, хранит у себя дома что-нибудь с душком, что захочет дать почитать родственнику, соседу, или сослуживцу. Чтобы его морально растлить.

Скажите, стихи Цветаевой, - это с душком? Нет? А почему их тогда издают мало? Значит, какой-то душок есть. Взяли бы толстомясые дяди из Госкомиздата и издали один к одному ее зарубежный пятитомник. Там прет даже не душок, а дух. Один «Лебединый стан» чего стоит. Если этот дух попрет со всех коридоров, где ксероксы свободно стоять будут, писатели и поэты, которые в трудные годы застоя рядом с нами были, просто задохнутся.

Меня все время в сторону заносит. Тут вопросы повышения труда в научных подразделениях решаются (из Ванюшиного доклада ясно, что чем больше ездишь за границу, тем лучше работаешь дома), а у меня на уме Цветаева. Как говорят, кто про что, а вшивый про баню. Но я за двадцать лет столько собраний пережил на которых эту производительность поднять пытались. И ведь какие хорошие слова говорились. Что-то тут не то. Что не пойму, это не для моих мозгов задача. Я даже старых сотрудников спрашивал, были раньше эти собрания? Да нет, говорят, работали как-то. В общем, не будем об этом больше.

Лучше я вам расскажу, что еще выступавшие говорили. Благо, у меня всё записано. Протокол передо мной.

Один, прямо, детективную историю рассказал. И так живо рассказал, сукин сын. Прямо сюжет для того, кто пишет.

Год назад к ним в лабораторию прибыли с визитом американские физики. Наши устроили семинар, на котором гости из-за рубежа рассказали о своих последних достижениях. После семинара дружеская беседа, обмен препринтами (это тоненькие книжечки, в которых напечатаны научные статьи) и улыбками, и один из американцев достает из портфеля толстую пачку препринтов, и предлагает коллегам ознакомиться. Насовсем он это отдать не может, поскольку после СССР они летят в Великобританию, и он везет это английским коллегам. Наши конечно на препринты ноль внимания.

- How old is your daughter?

Это они недавно на курсах английского занимались.

А один стал препринты листать. И вдруг сердце как рванется. В препринтах принципы работы мощных газодинамических лазеров. Программа СОИ. В это время американцев обедать повели. Наш сказал, что не пойдет, а сам сопровождающему шепчет:

- Задержи их, как можно дольше, понял?

Четыре часа американцы обедали. Их в Дом Ученых в центр города повезли. Перед обедом детский хор «Пусть всегда будет солнце ...» и другие хорошие песни пел. Потом выставку художественного творчества советских ученых смотрели. После обеда черный кофе в погребке «Догнать и перегнать». Пока кофе пили, девушки из ОБКОМА комсомола в мини юбках канкан плясали. И как дружно и высоко ноги вскидывали. А потом подошли к американцам. Запели «И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить...», засмеялись, и прыг к американцам на колени.

А сотрудник, как только машины с американцами от института отъехали, препринты под мышку, и бегом в помещение, где ксерокс стоит. Бежал, как будто за ним бандиты гнались. Ворвался, упал на стул, рванул ворот у рубашки, - воздуха не хватает.

- Голубчики, голубчики, скорей! Копии снимайте! Ценнейшая научная информация!

- А где заполненный бланк заказа? - спрашивают голубчики.

- А где незаполненный?

- Незаполненного нет.

Сотрудник как заорет:

- Вся ответственность на вас! Обороноспособность страны! - и препринтами по столу.

Они видят, человек не в себе. Достали несколько чистых бланков. Он заполнял дрожащей рукой и улыбался. Надеялся.

- А подпись заместителя директора?

Сотрудник взвыл, будто у него зубы болят, и бегом, где заместитель. Прибегает, тот вопрос:

- Препринты откуда?

- Американцы привезли.

- Значит, это не из нашей библиотеки?

- Нет, конечно.

- Тогда нельзя.

- Почемуууу????

- У нас инструкция. Копировать можно то, что в нашей библиотеке лежит. А то, мало ли, что вам в голову придёт.

- Так ведь американцы! СОИ! Мало времени!

- Да я все понимаю, и сам вами горжусь, неугомонный вы наш. На таких, как вы, все у нас держится. Хотите скопировать, получите разрешение у начальника первого отдела.

Застонал сотрудник, и в первый отдел.

- Молодец! Слушай, а, может, они хотят дезу подбросить? Нет? Уверен? В любом случае надо копию снять. Может, большую игру заведем. Создадим ложное направление. Получи разрешение у замдиректора, и срочно копируй. Надо успеть, пока американцы на обеде. Ну, чего стоишь? Время дорого. Давай к замдиректора.

- Да я ж там был!

- Сходи еще раз! Скажи, что я послал!

Сотрудник снова бегом, к заместителю директора. Тот на обед уходит. Выслушал. Выругался коротко, и в трубку:

- Вы отдаете себе отчет? Немедленно разрешите! - потом сотруднику, - иди в первый отдел. Скажи, что я приказал.

Сотрудник снова туда.

- Вот гусь. Он бы не приказывал, а лучше разрешение в письменном виде дал.

- Что же делать?

- Ничем не могу помочь. Я инструкции не нарушу.

Потом все на обед ушли. И голубчики, и начальник первого отдела, и замдиректора. А сотрудник по институтскому садику ходит, руки сцепив, и рычит:

- Паразиты! Ведь для вас же стараюсь!

Пока не увидел, что из-за деревьев девчонки-лаборантки испуганно выглядывают. Тогда сел на лавочку, голову на грудь, и заплакал. Тут и машины с американцами подъехали.

Вот такую грустную историю нам выступавший поведал. И с тех пор, говорит, что ни поручаешь этому сотруднику, ничего не делает. А до ближайшего сокращения еще целый год. Какое он разлагающее влияние на других сотрудников окажет, трудно сказать.

Тут голубоглазый что-то в блокнотик записал. Значит, кому-то будет на орехи.

И хоть на собрании все время шел деловой, серьезный разговор, не обошлось без смешного. Один стал жаловаться на отсутствие инструкций. А я вам так скажу; врать не надо. Он должен был в Штаты ехать. А перед поездкой собеседование в ЦК пройти. На собеседовании его спросили:

- Вы передачи "Голоса Америки" слушаете?

Он быстро выкрикнул:

- Нет!

А, оказывается, надо было слушать. Без этого нельзя хорошо к загранкомандировке подготовиться. А я-то знаю, что его от радиоприемника за уши не оттащишь. Каждый день до часа ночи врагов слушает. Сказал бы правду, и поехал в Америку. А теперь жалуется, что не проинструктировали, что нужно говорить.

Когда все выступили, встал голубоглазый. Вышел к столу, за которым мы с председателем сидели, и к залу повернулся. Все глазами в его лицо впились. Я сбоку смотрю. Вижу, он короткий вдох сделал, грудь напружинил, и подбородок вперед выставил. Посмотрел на всех задушевно, и рот раскрыл:

- Я, товарищи, среди вас человек новый. Прямо скажу, работать в вашем прославленном научном коллективе для меня большая честь. Тем более, больно и обидно было мне сегодня слышать, что некоторые из выступавших, повторяю, некоторые, а не все, этой честью не дорожат. Партия и правительство уделяют огромное внимание развитию науки в нашей стране. А кое-кто у нас все еще не видит за внешне благополучным фасадом буржуазной науки глубоких трещин, которые пронизывают всё здание. Получается, как в пословице: «Как волка ни корми, все равно у осла

Тут он запнулся.

- Ой! - громко сказал кто-то в зале.

- Я не помню, товарищи, как дальше, но суть этой пословицы в том, что с иждивенческими настроениями, с мыслями о том, что где-то за десять тысяч километров у чужого дяди лежит ключик к шкатулке с научными открытиями, пора кончать. Представлять дело так, что развитие советской науки зависит от контактов с иностранной, значит не понимать, что ведущее положение занимает наша наука.

Так их, думаю. Вот задвинул. Я и не знал, что наука может положение занимать. А он продолжает наших окучивать.

- Неправы те, кто считает, что стоит завязать контакты с иностранными учеными, и начать регулярно ездить за границу, как вырастет научный потенциал. Потенциал, несомненно, упадет. Нам у них учиться нечему. А вот валюту, которую государство на поездку тратит, оно может истратить на что-нибудь полезное. Тем более, что достается она нам. Ведь, товарищи, свои же недра врагам распродаем! Что нам потомки скажут?

В этот момент у него в голос задрожал от волнения. Наверное, представилось, что скажут потомки. Мне кажется, не только ему, а и всем нам, они ничего хорошего не скажут.

После его последних слов в зале стало тихо. Я чуть не всхлипнул громко. Момент такой, что это было просто необходимо. Но решил, что мне это не по рангу. Подумают, что тоже за границу хочу. А ведь хочу, негодяй я этакий. Хочу валюту государственную тратить.

Посмотрел на наших, и про себя забыл. Боже, что с ними сталось. Ванюша сидит, даже не красный, а малиновый. Пора кровь пускать. Нос, как слива, висит над подбородком. Глаза в пол смотрят. Ну, точно, школьник двойку получил. А остальные? Глаза бегают. На лицах страх. Особенно у тех, кто в длительные загранкомандировки готовился.

Нагнал он тогда на наших страха. По-моему, старшие даже работать хуже стали. Не все конечно.

Прошло еще три месяца, и голубоглазый пропал. Прихожу утром на работу, а Давид Иваныч говорит, что он уволился.

- Да вы что?

- Ушли голубчика, - тонко улыбнулся Давид Иваныч, и в "Правду" уткнулся. Понимай, мол, так, что я кое-что знаю, а, может, даже и сам к этому делу руку приложил. Честное слово, я на него посмотрел с уважением. Молодец, старик! Я думал, он давно на холостом ходу, А он, когда надо двигатель включает.

После обеда я сломанный осциллограф в радиомастерскую понес. Она на последнем этаже. В лифте народа полно. Стою, к стене притиснутый, и вдруг слышу:

- Начинаю верить, коллега, что что-то происходит.

- А что?

- Да партком наш. Все-таки свалили этого хмыря. Говорят, пожаловались в райком, что мешает научным связям, и его убрали.

- И куда его?

- Не знаю. Наверное, в другой институт.

Через неделю Ванюша снова стал начальником иностранного отдела. Правда, то, что было раньше, - искорки в глазах, - теперь исчезло. Взгляд потухший, на лице печаль, руки мелко трясутся, и речь невнятная. Сломали человека.

Так для нас тогда и осталось загадкой, куда голубоглазый исчез. Впрочем, я ее не стремился отгадывать. Другие загадки, поважнее, жизнь ставила; как на зарплату прожить?

Но, как говорят, всякая история свое продолжение имеет. Через год мой завлаб полетел на конгресс в Америку. И вот там, в советской миссии в ООН, на приеме, перед ним, как чудное виденье, голубоглазый, собственной персоной. Узнал, спросил, чем может помочь, и даже на следующий день на собственной Тойоте повозил по Нью-Йорку, Завлабу что-то купить надо было. Когда институт вспоминал, очень смеялся. Оказывается, он у нас временно работал. Он хотел в ООН, но туда из КГБ не брали. И друзья сделали, чтоб он годик поторчал где-нибудь начальником иностранного отдела. Когда прощались, завлабу руку крепко сжал, помолчал, в глаза посмотрел, потом отвернулся, слабости стыдясь, и сказал, что очень по России скучает. Так и сказал, "по России". Завлаб сказал, что увидел, как у него в этот момент лицо скривилось. То ли заплакал, то ли засмеялся.

Все это мне не завлаб рассказал, а знакомый аспирант, когда мы с ним на лестнице «Приму» курили. Тому все рассказал его руководитель. Его руководителю - другой руководитель. Другому руководителю - другой завлаб, который был у нашего в гостях по случаю его приезда из Америки.

И вот стою я тогда на лестнице, дым от «Примы» глотаю, а в голове полный сумбур. Вроде бы я кого-то должен осудить. А кого? Старших, или голубоглазого? Сдается мне, они все одного поля ягоды. А мэнээсы (это я) лучше? Не знаете? Не уверены? И я не уверен. Ведь старший, это вчерашний мэнээс. С другой стороны, не всякий мэнээс в старшие годится. Я точно не гожусь. Из меня и мэнээс-то дерьмовый. Говорят, когда-то был хороший. Что со мной произошло? Меньше надо было литературу с душком читать.

Все-таки, мне обидно стало. Значит, этот барбос тогда на партсобрании гавкал, а сам в уме, как сахарную косточку, Нью-Йорк и Тойоту держал.

- Ну и ну, - сказал я.

- А вот те ну, - сказал аспирант.

Докурили мы. Бросили окурки в урну, и разошлись по рабочим местам.

Борис Липин

6 июля 1989 года.

Конец формы