Борис Липин

 

Дегенераты

 

 

Я посмотрел в окно. Вся скамейка была занята старухами. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и смо­трели прямо на мое окно. Как будто видели меня за занавес­кой. Наверное, моют косточки всем с утра до вечера. И мне тоже. Они будут сидеть пока не станет прохладно. Тогда пойдут смотреть телевизор. Телевизор они смотрят не все. Эко­номят электричество. При их пенсиях каждый рубль на учете. Так что ска­мейка целиком не освободится. А я не люблю сидеть с мамой на скамейке, когда рядом старухи. Они сразу начи­нают вздыхать, какой я хороший, и завидовать маме. Потом спросят у нее что-нибудь. А мама назовет меня братом, или назовет за пять минут двумя разными именами. Если у старухи мозги еще варят, у нее начинают лезть глаза на лоб. Надо что-нибудь объяснять, или подмигивать. Я этого не люб­лю. Завтра понедельник, а у меня на работе оформлен отгул. Лучше мы завтра с утра погуляем. Старухи будут стоять в очередях в магазинах, и скамейка будет пустая.

Что такое для нас погулять? Сначала я натяну на маму драные, зашитые в разных местах, колготки (теплых жен­ских колготок в магазинах нет), потом одену ей теплый фланелевый халат, повяжу сверху кушачок, покрою голо­ву сложенным в два слоя шерстяным платком, завяжу его спе­реди, натяну ей на ноги теплые, отделанные мехом, тапочки, и, поддерживая и следя за тем, чтобы она не споткнулась и не упала, поведу во двор. Живем мы на первом этаже. Маминых сил хватает только на то, чтобы с моей помощью выйти из па­радной и дойти до скамейки. Там она буквально падает на нее. В момент, когда она касается скамейки, ее надо придержать. Она не может держать равновесие, и, присаживаясь, по инерции так откидывается назад, что может уда­риться головой и спиной о спинку скамейки. Мама маленького роста, а спинка у скамейки высокая. И в комнате, когда она садится на свою кушеточку, за ней тоже нужно следить. Садит­ся она со всего размаха, и в амплитуде движения достает го­ловой до стенки.

Раньше мы с мамой жили отдельно. Я с женой в отдельной квартире на первом этаже, под полом которой все вре­мя скребутся, бегают и пищат крысы, и мама в комнате, полной клопов, в большой коммунальной квартире. Назвать нас с женой неряхами нельзя. Ведь крысы бегают не у нас в квартире, а под ней. Под полом. Просто их слышно. Можно, конечно, про­никнуть в подвал и начать бегать за ними, но, во-первых, у нас в доме прорвало трубы, и в подвале сейчас бассейн. Так что бегать по подвалу можно только если уметь, как Иисус Христос, ходить по воде, «аки посуху». Крысы ведь бегают не по полу подвала. То есть, не по воде. Они бегают по каким-то ходам в потолке подвала, который одновременно является нашим полом. А, во-вторых, у нас в подвале темно, как у одного товарища в одном месте. Однажды я достал ключ от двери в подвал, открыл и посмотрел внутрь. Кар­тина, открывшаяся моему взору, напоминала «Лунную ночь на Днепре» Куинджи. Всюду темно, и в середине блестит вода. Ее освещает свет из подвального окна. Я взял из под ног камень и бросил его перед собой. Раздалось мощное «бултых». Судя по звуку, глубина не меньше метра. Дом этот построен в начале века. Хорошие подвалы строили при царизме. У меня есть несколько зна­комых живущих на первом этаже в старом фонде. Брат мой жи­вет на первом этаже. Девочка из кооператива, ко­торая приходит сидеть с мамой, до того, как получила отдель­ную двухкомнатную коробку, тоже жила на первом этаже. И у всех у них: и у брата, и у девочки тоже бегали под полом крысы. Конечно, если бы в подвале было тепло, светло и сухо, я мог бы побороться с крысами. Например, придя с работы, обойти весь подвал и установить в укромных местах капканы. А на следующий день обойти их, вынуть добычу и перезаря­дить. И так на протяжении месяца. Но все это бесполезно. Крысы пришли бы из соседних домов. Конечно, мож­но вызвать санэпидстанцию. Но в этих правильных дей­ствиях таится большая опасность. Придет юноша, раскидает ку­лечки с ядом, а потом крыса залезет подыхать прямо под пол, и в квартире будет стоять жуткая вонь. У нас уже так было.

Зато у нас в квартире нет клопов. А в маминой комнате в коммуналке их предостаточно. И поморить их было невозможно. Во-первых, по­тому что морить надо во всех комнатах сразу. А соседи дого­вориться не могут. То они пьют, то кто-то сидит пятнад­цать суток, то они переругались. Ругаются они, в основном, когда нужно платить за электроэнергию и телефон. Поэтому морить клопов у мамы - пустое дело. Они просто переполза­ют на время к соседям. Можно даже не говорить им, что ты поморил клопов, они сами узнают. Во-вторых, мама не давала ничего делать в комнате. У нее развился бзик, как у большинства стариков. Ей казалось, что она может все, хотя она давно уже ничего не может. Поэтому, стоило начать убирать у нее в комнате, как она начинала вырывать из рук тряпку или веник и кричать: «Я все сделаю сама, когда ты уйдешь!» А если я хотел выкинуть какую-нибудь банку, тряпку или коробочку, мама говорила, что это, как раз, самая нужная для нее вещь. И ничего сделать было нельзя. Единственное, что я мог делать, это раз в неделю менять ей постельное белье, которое все было в кровавых пятнах от раздавленных клопов. Приходя домой, я первым делом бросал это белье в ванную под струю кипятка, чтобы клопы не расползлись. Каждый раз, уходя домой, я получал сильнейший заряд отрицательных эмоций.

Помню, несколько лет назад я пришел к ней в гости, и она, слушая, как пьяный сосед матерится за стеной, с жуткой тоской в голосе сказала: «Видно, уж не придется пожить в отдельной».

Пришлось, мамочка. Мама живет у нас уже год. С тех пор, как ее выписали из больницы. Но житье в коммунальной квартире наложило неизгладимый отпечаток на ее мироощущение. У моей жены отдельная квартира. Правда, на первом этаже, и очень сырая. Маме выделена маленькая отдельная комнатка, но она твердо убеждена, что продолжает жить в коммунальной квартире. Если она сидит в большой комнате, где у нас стенка с книгами, и жена достает из стенки книгу, мама строго спрашивает ее: «Что вы там берете?», а потом докладывает мне: «Эта сука соседка опять брала твои книги». А если жена берет белье из платяного шкафа в маминой комнате, мама говорит: «Почему вы берете мои вещи?»

Когда я сидел около нее в больнице, она, очнувшись, произнесла фразу, которая меня ужаснула: «Главное в жизни, какой ты, и какие соседи». И это мысли, которые приходят в голову советскому человеку накану­не смерти! Может, Шафаревич прав, и социализм это, действи­тельно, стремление к смерти.

Наверное, не с одной мамой произошла такая трансформа­ция в мозгу. Это происходит с каждым советским человеком, большую часть жизни прожившим в коммуналке. Когда мама попа­ла в больницу, ее сначала поместили в палату, где лежали еще три женщины. Но, поскольку она все время разговаривала сама с собой и пыталась встать ночью, больные пожаловались врачам во время обхода, и маму перевели в отдельную. Но ле­жала она там не одна, а еще с одной старушкой. Старушка померла на наших глазах. Лежала она после тяжелого инсульта. Лучше ей, как я понимаю, стать уже не могло, но родственни­ки просили подержать ее в больнице, пока они оформят до­кументы в дом престарелых. Но все что-то тянули. И врачи, и родственники. Очевидно, ждали, когда она умрет, чтобы не таскать с места на место. И вот эта старушка, будучи одной ногой в могиле, воображала, что находится в своей ком­нате в коммуналке. Оставалось понять, откуда здесь взялись мы с мамой. Все ясно, мы пытаемся незаконно поселиться. И старушка начинала кричать мне в спину: «Фулюганы! Это моя комната! Я участкового позову! Если денег нет, надо за квар­тиру платить!» Я не понимаю, почему платить надо то­гда, когда денег нет, но старушка кричала так. Когда ей ставили капельницу, ее надо было держать за руку, потому что эта парализованная старушка решала, что из нее хотят выкачать кровь, и хотела дернуть рукой. В то время, как я держал ей руку, она укоризненно говорила сама себе: «Эх, врачи! Ну и врачи!» Однажды, после того, как медсестра вынула иглу из вены и собралась уносить капельницу, старушка, вздохнув, сказала: «Чтоб я еще раз пошла в больницу! Боже сохрани!» Это при том, что она уже давно ходила под се­бя. В голосе у нее была такая убежденность, что медсестра и я прыснули со смеху. Есть она сама не могла, а родствен­ники ходили плохо, и кормил ее я. Когда засо­вывал ей яичко в рот, она говорила: «Сольки». А иногда ей приходил в голову другой бзик. Трясясь всем телом, она ста­ралась сесть, но ей удавалось только оторвать голову от подушки. Я подходил и громко кричал ей в ухо:

- Анна Ивановна, что вы хотите?

- На работу надо, - еле выговаривала Анна Ивановна.

Я снова громко кричал:

- Анна Ивановна, вы в больнице, идти никуда не надо!

- Спасибо, - и она обессилено падала головой в подушку. А через три минуты все начиналось по новой. И так могло длиться час, пока она окончательно не выбивалась из сил.

Померла она просто. Лежа головой на подушке, лицом в потолок, она хрипела. Такое у нее было дыхание. Рот был открыт, и в нем что-то булькало. И она просто перестала хрипеть. Мама в этот момент спала, и я читал книгу. Подсозна­тельно отметил, что что-то изменилось, но не придал зна­чения. А минут через десять к Анне Ивановне зашел врач. По­щупать пульс и померять давление. Сказала:

- Ой! - и побежала за санитарками.

И мы с мамой стали жить в отдельной квартире, то есть палате.

В больнице мама лежала три месяца. У нее сердечнососудистая недостаточность и склероз сосудов головного мозга. Она все время лежала. Из-за этого началось воспаление легких. Когда ее здоровье пошло на поправку, я стал бороться за каждый лишний день ее пребыва­ния в больнице. Причиной борьбы было то, что леча­щий врач считал глупой борьбу за здоровье человека, которому больше восьмидесяти лет. А ведь каждый день маме делали какую-то процедуру: то электрофо­рез, то капельницу, то уколы. Когда я, по-собачьи, глядя вра­чу в глаза, говорил: «Еще несколько дней подержите. Ведь речь идет о здоровье человека», - она искренне всплескивала ру­ками: «О каком здоровье может идти речь в восемьдесят лет?» Честно скажу, в этот момент мне хотелось ее задушить. Не насмерть, а просто посмотреть, как она будет хрипеть. Когда маму выписывали, мы накупили цветов всем: от заведующего от­делением, до санитарок. Улыбаясь, я крепко жал руки врачам и говорил:

- Спасибо! Теперь все будет в порядке.

Они, тоже улыбаясь, отвечали:

- От двух месяцев до года. Вы поймите, должны же они от чего-то умирать.

Я не хочу сказать, что имею что-то против врачей. Они продукт нашей системы. У Вересаева в «Запис­ках врача» сказано, что в начале века много врачей кончали жизнь самоубийством. Поставил пациенту неправильный диагноз, от которого он умер, и врач накладывает на себя руки. Будь сейчас хоть что-нибудь подобное, я б, наверное, услышал.

По-моему, сейчас мама чувствует себя лучше, чем когда выписывалась из больницы. Днем, когда мы на работе, с ней сидит сиделка из кооператива. Это обходится нам в двес­ти рублей в месяц. Таблетки, которые мама принимает утром, днем и вечером, обходятся в сорок рублей в месяц. Сей­час я понимаю, почему врачи отвели маме такой короткий срок. Все таблетки, которые она принимает, не были ей рекомендованы при выписке. Очевидно, врачи считали, что маме пора умирать, и затягивать этот процесс нет смысла. Поэтому они ничего не прописали. Наверное, без таблеток она бы уже давно умерла.

Но недели через две после выписки я пригласил участкового врача, чтобы он маму послушал. Пришла женщина сорока с небольшим лет. Вниматель­но осмотрела и послушала маму и поговорила со мной. Сказала, у нее мама еще старше. И находится примерно в таком же состоянии. После осмотра и беседы села писать рецепты.

- Она должна принимать кавинтон три раза в день. Трентал три раза в день. Ноотропил два раза в день. Коринфар три ра­за в день. И целанид по утрам, пять раз в неделю. И тогда она будет жить. Вот так. - И, повернувшись ко мне, женщина улыбнулась.

И. действительно, через пару месяцев регулярного прие­ма всех этих лекарств (достать их было не просто) стало видно улучшение. Речь у мамы стала более внятная, взгляд осмысленный, пропали психопатия и кликушество, в которые она впадала, когда ей в очередной раз начинало казаться, что ее хотят уморить или выселить. И она даже встает сама со своей кушеточки. Когда маму выписывали из больницы, я забегал по магазинам в поисках чего-нибудь, на чем она будет спать. Диванов не было, а аккуратные кушеточки за сто рублей стояли в изобилии. И я решил сэкономить. Диван сто­ил двести рублей, да и появиться они могли, как сказал про­давец, в конце месяца. А маму выписывали в понедельник. Зато теперь мы уплотняем щель между кушеткой и стеной, и я слежу, чтобы в падении на кушетку мама не ударилась головой о стену.

Если мама, находясь одна в комнате, хочет встать, она садится на кушетке, ноги на пол, и начинает легонько раскачиваться, пока кушетка не подкинет ее так, что она сможет встать. И мама начинает быстро идти семеня ножками. Как правило, это значит, что ей нужно в туалет. Надо обязательно услышать, как она идет, перехватить ее в коридоре и по­мочь дойти. Может, она и не упадет, но она все время забывает, в какую сторону идти. Иногда я выйду в коридор и вижу, как она дергает входную дверь.

- Мамка, ты чего? - спрашиваю. Мне уже все ясно.

- В туалет надо, - зло отвечает мамка.

- Так туалет в той стороне. Давай я тебя отведу, - и я беру ее за руку.

- Да я знаю, что в той. Мне надо посмотреть, все ли здесь в порядке.

Она злится. Показала, что у нее плохо с памятью. Легонько пытается вырвать руку, но потом послу­шно бредет за мной в туалет. Если мама идет по большому, надо проследить и помочь ей. Оттого что она лежит, у нее все время запоры. А то она поможет себе сама, вымажется вся и перемажет весь туалет. Стоит зазеваться, и она вся перемазана.

Вчера вижу, - она бредет в туалет.

- Мамка, ты по маленькому?

- По маленькому! По маленькому! - недовольно.

Ну, ладно. Я уселся печатать за машинку. Слышу, она кряхтит. Врываюсь в туалет. Уже поздно. Открываю кран (раковина рядом) и, не снимаю маму с унитаза, сую ей руки под горячую воду.

- Мамка, ты зачем суешь палец в жопу?

- Да не сую я.

- Как не суешь, когда у тебя палец в говне.

- Где?

- Да вот.

- Так, что ж я виновата, что там говно.

Действительно.

- Мамка, что ж это получается, мы в детстве учили «один американец засунул в жопу палец», а теперь получается, что палец в жопу суют советские люди.

Мама смеется.

Иногда, когда слушаю маму, мне начинает казаться, что кто-то достал у нее из головы мозги, покрошил их в мелкий винегрет, а потом засунул обратно. Недавно она сидела на диване и вдруг нараспев сказала стишок или частушку:

Чичерин вольной птицею

Порхает за границею.

Решает генуэзские дела.

А мы тут ходим, маемся,

Все плачем убиваемся.

Зачем же ты нас мама родила?

Как я понимаю, стишок начала двадцатых годов. Генуэзская конференция. Сколько я себя помню, она никогда этот стишок не говорила. А сейчас крошка винегрета с этим стихотворением, болтаясь в мозгу, вдруг с чем-то соприкоснулась. А иногда мамин мозг напоминает мне кочан капусты. От которого навсегда отрываются листья. Так оторвались семиде­сятые, шестидесятые, сороковые и тридцатые годы. Самое инте­ресное и жуткое было, когда отрывались тридцатые и сороко­вые. Пятидесятые и шестидесятые мы сами кое как помним. И всегда, пока мама держала в руках дней связующую нить, мы с ней в дружеской беседе оказывались по разные стороны баррикад. И только сейчас, когда она уже ничего не соображает и го­ворит то, что с ходу приходит в голову, я вижу, что многое из того, что она когда-то говорила, было продиктовано стра­хом и рабской психологией, которые так глубоко проникли в каждого советского человека, что воспринимаются, как сво­бода. Но иногда у мамы прорывалось. И как это запоминалось. Помню, у нее собрались родственники. Стали вспоминать прошлое. Понеслась злая ругань. Всем досталось: и родственникам, репрессированным в тридцать седьмом (за что боролись, на то и напоролись), и Ленину, и Гитлеру. А больше всех - Сталину. А мама улыбалась и смотрела на всех по очереди. Я подумал, все. Больше не закричит, не защитит советскую власть, не спросит с негодованием, чей мы хлеб едим. Бывало и такое. А она вдруг устало махнула старой сморщенной ручкой и сказала: «Бросьте. Все могло быть много, много хуже». А ведь, действительно, могло быть. Сколько раз, бывало, приходя к ней и слушая ее трехчасовые рассказы про блокаду, я давал себе слово, что в следующий раз приду с магнитофоном и запишу все. Так и не пришел. А теперь записывать нечего. Мама ничего не помнит. Теперь вспоминает только детство в деревне Вишневка в Черниговской губернии и дядю Моисея, который заплатил за ее обучение в гимназии. Но иногда у нее как что-то вспыхивает. Недавно кормил ее ужином, и она, посмотрев на стену, где у нас висит календарь с портретом Ахматовой, стала читать фамилию по буквам.

- Мама, что там написано?

- Ахматова.

- А кто она такая?

- Писательница.

- А хорошая?

- Да нет. Из тех, что если других нет, то и эта сойдет.

Почему она так сказала? Ясно, что никогда не читала Ахматову. Наверное, где-то в ее мозгу в этот момент вспыхнул сорок шестой год и постановление об Ахматовой и Зощенко.

И вот наступило утро. Сегодня понедельник. Захожу в мамину комнату.

- Здравствуйте! - радостно, но немного неуверенно привет­ствует она меня.

Назвала на «вы». Значит, не понимает, кто я.

- Мамка, как спала? Ночью не замерзла?

- Нет. - Она поняла, кто я. - А как там в мире? Не вою­ют?

- Все спокойно. Они хотели подраться, но я им сказал.

- Что? - смеется мама. Она предвидит мой ответ.

- Что маме это очень не понравится.

- Так они тебя и послушали.

Я засовываю руку под одеяло.

- Ну как там? Сухо?

- Да ты что, - возмущается мама, - думаешь, я в кровать писаю?

- Да не ты! Тут один мальчик повадился старушкам в кровать писать. Нассыт и убежит.

- А это его, наверное, мама умная научила, - горячится мама. - За это надо морду набить.

- Я и набил, - говорю я беззаботно.

- Неужели?

- Да. Поймал и избил его в кровь.

- Не может быть. Скажи, что это неправда.

- Да. Я пошутил.

- Больше так не шути.

Мама успокоилась. И мы идем кушать манную кашу. А после идем гулять. Закрыв глаза, греемся на солнышке. Интересно, о чем она думает? А о чем думаю я? А ведь меня неко­му будет водить на скамеечку. Правда, мужчины не доживают до такого возраста. Я точно не доживу. Так что можно не бояться.

Бояться мне надо другого. Я многого боюсь. Боюсь, что мама еще раз заболеет, и ее придется класть в больницу. Около нее надо все время находиться. Чтобы при этом еще успевать кое-как появляться на работе, команда должна состоять из четырех человек. Будут ли со мной рядом еще люди? В жене своей я уверен. В прошлый раз, приходя на работу после ночного дежурства я был способен только сидеть, тупо уставившись в одну точку. Слава Богу, у меня хороший коллектив. Все тогда отнеслись с пониманием. Но что если мама еще раз надолго заляжет? Кому нужен плохо работающий сотрудник? Сейчас везде идут сокращения, и я понимаю, что меня надо рассматривать в первую очередь. Но плевать на работу. Хватит ли у меня сил? Соматика дает реакцию на психоз. Как я стал грамотно выражаться. Что это значит? Заболевания типа инфарктов, инсультов, воспалений легких, гриппов и тому подобного называются соматическими. Если у человека с головой не в порядке, при соматическом заболевании это «не в порядке» проявится намного сильнее. Вот и мама в больнице тоже временами вела себя совершенно жутко. То начинала кричать на весь коридор, когда я нес ее в туалет. Ей казалось, что я несу бросить ее в яму. В эти моменты я сильно опасался врачей и медсестер. Мы же не в психбольнице. На нас и так косо смотрели. С первого дня, когда я опрометчиво оставил маму в палате на два часа, и она, замахнувшись на вошедшего врача, сказала ей: «Уходи, ты не из нашего подъезда», нам все время намекали, что в психбольницах тоже есть отделения, где лечат соматических больных. Я бы даже согласился перевес­ти маму, но в психбольницах не разрешают круглосуточного де­журства. Можно только навещать больного два раза в неделю. А это для мамы прямой путь на кладбище. То она ночью начи­нала сбрасывать одеяло и снимать с себя рубашку. Я молча на­чинал одевать. Она снова снимала. Я одевал. Она снимала. И так часами. Все делалось молча. Скажи я ей слово, она бы начала кричать. Было жутко. Ведь так вел себя человек, который когда-то повел меня в первый класс. Не дай Бог, ес­ли все это еще раз повторится.

Инфляция. Ее я тоже боюсь. Казалось бы, какое отношение она имеет к маминому здоровью? Девочка, которая три ра­за в неделю приходит днем ухаживать за мамой. Это женщина, у которой сын ходит в садик. Мы платим ей пятнадцать рублей в день. Но ей не идет рабочий стаж. На другие социальные льготы мы тоже не тянем. А эти пятнадцать рублей весят все меньше и меньше. А ну как ей захочет­ся социальных льгот? Пойти на службу. Прибавить ей мы не сможем. Наша с женой зарплата не растет. Что мы будем делать? Мама, мама, что мы будем делать?

Мамина память. Я понимаю, что ее не улучшить. Но, вдруг она ухудшится настолько, что мама забудет свою фамилию. Сначала я по доверенности получал ее пенсию на почте. Домой к нам приносить ее не могут, потому что мама прописана в другом районе. Доверенность дают только на три ме­сяца. Надо было вызывать домой нотариуса. Каждый раз она, недоверчиво глядя на меня (зачем мне нужна ее пенсия) расписывалась. С каждым разом все хуже и хуже. Наконец, в нотариальной конторе мне посоветовали оформить доверенность на мамину сберкнижку и написать заявление в райсобес, чтобы пенсию переводили на мамин счет. Доверен­ность дают на три года. Дай Бог, чтобы мамочка жила и здрав­ствовала. Но надо, чтобы через три года, когда подойдет срок оформлять новую доверенность, она смогла расписаться. Думаю, если она не сможет расписаться, я найду выход. Но все это осложняет жизнь. Мешает спокойно и со вкусом наслаждаться завоеваниями социализма в нашей не­когда отсталой стране.

А если братья по какой-то причине не смогут мне помогать. Маминой пенсии, как я уже говорил, не хватает. Я. то­же этого боюсь.

Я открыл глаза и посмотрел сбоку на маму. Глаза у нее были закрыты. Она чему-то улыбалась. Похоже, она ничего не боится.

- Мамочка, ты чего-нибудь боишься?

- Ничего я не боюсь. Только бы в мире не было войны.

Господи! Мне бы твои заботы. Я снова закрыл глаза и подставил лицо солнцу.

Запомнилось, как я юношей шел по двору с отцом, и он спро­сил:

- Знаешь, кто такие дети солнца?

- Это пьеса какая-то.

- Да нет. Вон дети солнца. Посмотри. - И он махнул рукой в направлении скамейки, на которой сидели подставившие солнцу лицо пенсионеры.

Сейчас мы с мамой ДЕТИ СОЛНЦА. Приятно за­крытыми глазами чувствовать его тепло через пленки глазных век. На секунду тепло и свет пропали. Кто встал между мной и солнцем? Снова тепло. Скамейка заскрипе­ла. Кто-то нарушил наше с мамой уединение. Я раскрыл глаза. Одна из вчерашних старух. Я узнал ее сразу. Она сидит почти каждый день. Ее бы мне сейчас меньше всего хотелось ви­деть. Слишком солидная. Мама у меня одета, как цыганка: ку­шачок, халатик, платочек. А у этой старухи тяже­лое суровое лицо, седые волосы, аккуратно собранные в пук на затылке, и чистое светло-серое пальто современного покроя. Кто она? Директор школы на пенсии? Или вдова пол­ковника советской армии? Я смотрю на часы, и старуха моментально спрашивает, сколько времени.

- Десять ровно.

- Загораете? Хорошо на солнышке? К вам на первый этаж оно не попадает.

Нас мгновенно вычислили. А ведь я вижу ее только из за края занавески. Наверное, на улице я ее просто не замечаю. И сразу бьет в самую точку. Сколько мы ни пытаемся обменяться, все, кто приходит посмотреть, или сразу, или потом по телефону говорят, что им не подойдет.

- Да, - киваю головой.

- У вас, наверное, сыро? - Как будто у нас живет.

- Сыровато немного. А вы тоже в этом доме живете?

- Да. Только вы на первом этаже, а я на четвертом.

Мама решила встрять в разговор.

- Ты, что, на первом этаже живешь? Как это тебя угораздило?

Старуха переводит остолбенелый взгляд с мамы на меня. Я делаю вид, что ничего не замечаю.

- А ваши окна где?

- Вон это окно, рядом с лестницей.

- Так у вас солнце тоже только вечером.

- Да, - кивает головой старуха, - сейчас да. А у меня еще комната есть с той стороны. Два окна. Но там сейчас внучка живет. Там большая комната. Там сейчас солнце.

- Чего же вы внучке отдали комнату получше, а себе ос­тавили похуже?

- Да это дочка все.

- Уговорила?

- Уговорила, - зло говорит старуха. - Приехали с зятем, и давай обрабатывать. Мама поехали к нам, тебе там будет хорошо. Дочка у меня в Днепропетровске живет. У тебя здо­ровье слабое, мы тебе будем помогать. Я, старая дура, уши развесила.

Старуха замолчала. Мне становится интересно. Большую часть своей взрослой жизни я нахожусь в состоянии обмена. Сначала я с первой женой выбирался из коммуналки. Потом, при разводе, она меня снова туда запихивала. Правда, я осо­бенно не сопротивлялся. Обменять двухкомнатную квартиру в новостройке на две отдельные можно только с очень большой приплатой. И сейчас мы хотим, подключив комнату в коммуналке, где я прописан, к квартире жены, выменять что-нибудь получше. Не первый этаж и с балконом. На нем я буду достойно встречать старость.

- Так вы что, обменялись на Днепропетровск?

- Уговорили. Внучку сюда пропиши, а сама поезжай к нам. Мы тебя заботой окружим. И я поехала. Окружили.

В голосе у старухи появляются слезы.

- Плохо было у дочки?

- Плохо!? Я еще порог не переступила, она сказала: «Мама, надо Пете пальто купить и ребятам костюмы». А что у меня, банк? Я и так ей отдала. У меня есть две тысячи. Но это гробовые. Меня ж похоронить надо. И началось. То много ем. То телевизор смотрю. То в комнате сижу. А как поняли, что денег не отдам, начали меня бить.

- Как бить?

- Так, - старуха плачет не стесняясь. Слезы, как струй­ки воды по асфальту, текут по ее крупному серому лицу. Вот тебе и вдова полковника советской армии. - Как пойду в туалет, Петька специально у кухонной двери стоит. Как выйду, он дверью как даст, я лечу головой в стенку. Раз так дал, что я три дня лежала. В ушах звенит, голова кружится. А дочка! Хоть бы воды дала!

- Неужели так?

- Терпи мама. Петя в аварии был. У него черепно-мозго­вая травма. У него нервы не в порядке. Ты сама во всем ви­новата. А потом и спать стало нельзя. К уху прием­ник ставят, и все норовят по ногам стукнуть. Ноги мои ме­шают. А и заснуть страшно. Убьют во сне. А слово скажешь, только и слышишь: «Ты поганая старуха». А я ему: «Ты поганый хохол». А он подойдет ко мне, кулаки сожмет, трясется весь. Только замахнется, а я уж умираю.

- Он, кто, уголовник?

- Майор он. В армии служит.

Оказывается, она не вдова полковника. Она теща майора.

- И как же вы выпутались из этого сложного положения?

- А я сбежала, когда они на работу ушли. И дверь откры­той оставила. Поплакала в аэропорту, они мне билет в Ленин­град продали.

- Так вам теперь надо обратно меняться.

- Внучка меня на порог не пускает. В свою комнату зай­ти не могу. Я в суд подала, рассказала все. Судья сначала мою сторону держала, она внучке говорила: «Ваша квартира в Днепропетровске». А потом Петька приехал, видно заплатил ей, и она уже морду воротит. Говорит, как деревянная, и в глаза не смотрит. Где мне с ними тягаться. Не знаю, через месяц суд.

- А где же вы сейчас живете?

- У сестры. У ей комната маленькая. Она меня временно прописала.

- А сестра какого возраста?

- Ей семьдесят девять лет. Она старше меня.

Рассказ привел меня к совершенно жуткому логическому по­строению. Возможно, что сестра, которой семьдесят девять лет, скоро умрет, и у этой старухи снова будет своя комна­та. Я не сказал ни слова, но, как бы отгадав мои мысли, она произнесла:

- Она еще крепкая. Сама в магазины ходит.

Видно, что эту мысль она многократно обдумывала. А может быть, участливые слушатели ее одиссеи ей ее и высказывали. Правда, сестра «еще крепкая», и живут они в одном доме. Может, они вместе сидят на скамейке? Вчера сидели?

Беседа со старушкой достигла такого пика, что я не знаю, как с него спускаться. Утыкаюсь в газету. Что пишут? Собираются восстанавливать храм Христа-Спасителя. Будем нравственно возрождаться. На это надо несколько сот миллионов. Сколько на эти деньги можно построить домов престаре­лых, где старушки найдут покой и ласку? Мне кажется, я знаю, кто мы. Мы НРАВСТВЕННЫЕ ДЕГЕНЕРАТЫ. Мы не отличаем хорошего от плохого. Поэтому хо­рошее превращаем в плохое, а плохое принимаем за хорошее. Сначала «никто на свете не умел лучше нас смеяться и любить», и мы разрушали храм Христа-Спасителя. А теперь мы возрожда­ем свою нравственность и восстанавливаем храм Христа-Спасителя. А старушки в домах престарелых живут месяц. «Две не­дели», - сказал мне сотрудник, который сдал туда свою род­ственницу.

Пора домой.

- Мамочка, пойдем домой?

- Домой? - мама пытается сама встать, но у нее не получа­ется. - Ты иди, а я потом приду.

- Да нет, мамочка, пошли вместе. До свидания.

- Всего вам хорошего.

Пока бредем по двору, я чувствую в спину старушечий взгляд. И снова, как фотокарточка из альбома детских воспоминаний, вываливается одно. Шестидесятые годы и соседка по квартире - баба Шура, которой я завязываю платок на шее сзади. Самой бабе Шуре не достать. Баба Шура идет в са­дик сидеть, на скамейку. Каждый день завязываю я этот платок, и мне надоело. Чтобы показать это, я тяну немножко сильнее, чем следует.

- Задушишь старуху, - смеется баба Шура. - Ослобони малень­ко.

- Так?

- Вот так. Дай тебе Бог здоровья. Пойду к своим. А то уж заждались поди. Сидят цельный день. А хоть бы кто спросил: «Чего вы здесь сидите?» Хоть бы кто. Подойди, спроси.

- А что?

- Да ведь им идти некуда. Они цельный день сидят, а домой вечером боятся.

Баба Шура с дочкой и бывшим мужем дочки имела одну комна­ту. Периодически дочка делала в комнате рокировку. Вместо быв­шего мужа появлялся любовник. Бывший муж был здоровенный красномордый скобарь, которого многолетнее усиленное питье превратило в импотента.

Когда я, читая «Котлован» Платонова, дошел до фразы «на холостом ходу всеми клапанами иг­рает», мне сразу вспомнилась дочка бабы Шуры и упругая походка, которой она танцевала из комнаты на кухню. Казалось, юбка на бедрах лопнет. Муж импотент вызывал у нее здоровую ненависть.

Рокировку дочка осуществляла просто. Когда он в очередной раз, придя домой пьяный, сваливался на кровать или на пол, она брала в руки здоровую палку и била его изо всей силы. Он вскакивал и начинал бегать кругами по квартире, не пони­мая, что происходит. Она выскакивала на лестничную площадку и кричала: «Помогите! Убивают!» Хлопали двери, она собирала подписи у всегда находившихся добровольных свидетелей, приходил участковый, и оформлял ему пятнадцать суток.

Когда его увозили, она шла к телефону и произносила в трубку загадочную фразу: «Горизонт чист». Вскоре во входную дверь зво­нили, в коридоре слышались шаги, и все в квартире понимали, что к ней пришел любовник - дядя Вася. А баба Шура получала с небольшими перерывами пятнадцать суток на скамейке. Часто она сидела там с утра до вечера.

Кто знает, может, вчерашним старухам, сидящий на скамейке, тоже было некуда идти? Подруг бабы Шуры не пускали домой дети, с которыми они вместе сидели в коммуналках. А сейчас их, как старуху, которая смотрит мне в спину, не пускают домой внуки.

...

Наступило начало перестройки. Жуткое время талонов, отоваривание ко­торых превратилось в рысканье по городу. В очередной раз, отпросившись сидеть с мамой, я курил на лестнице. Открылась дверь, и в парадную, с бидончиком в одной руке и маленькой сумочкой в другой, почти вползла древняя ста­рушка. Поздоровавшись со мной, подошла к лестнице и стала обреченно на нее смотреть. Наверное, альпинисту легче было залезать на гору, чем ей сейчас подыматься по этим ступенькам.

- Отоварились? - спросил я, думая подбодрить ее.

- Ой, что вы, - отозвалась она. - Нет ничего. Стоят, молока ждут. А я не могу. Шатает меня. Сегодня вышла первый раз. Два месяца болела. Уж так кашляла, думала умру. Нет, осталась жива. А зачем, непонятно?

- Да, что вы так! Не надо.

- А как же? Сестра, моложе меня, умерла. А я живу. Разве это справедливо?

- Сестра? Это она все на скамеечке сидела?

- Да.

- Я с ней разговаривал несколько раз. И что же с ней случилось?

- У ей бородавка была в мочевом пузыре. Она кровоточила. Сказали, что надо делать операцию. Она после нее три дня пожи­ла и все.

- Она еще рассказывала, что у нее были трудности с комнатой.

- Дали ей по суду. Да она и пожила в ней только месяц.

- А внучка в Днепропетровск уехала?

- Нет. В Ленинграде осталась. Замуж вышла и к мужу переехала.

                                           1990 г.