Борис Липин

 

Черный юмор

 

 

 

 

 

***

Когда в квартиру Даниила Хармса ворвались здоровенные жлобы, вытащили его из квартиры и сунули в черный воронок, он обрадовался. Воронок едет, Марина рядом, он смотрит в окно, как ленинградцы готовятся врага встретить и думает: «Наверное, узнали, что я голодный, поесть дадут и оденут, чтоб потеплее было».

Зашел в комнату, а на столе пачка листов.

- Садитесь, - говорит следователь, - вы писали?

Нашли, подумал Хармс, и сказал:

- Это же будет после того, как я в психушке от голода умру. Как я мог это писать? Я об этом ничего не знаю.

- А вы статью Ходасевича «Кровавая пища» про пророческий характер русской литературы читали? – спросил следователь, - вы можете и угадать.

- Как я мог ее прочесть? Ходасевич в Париже, а я перед вами. Да он уже и умер, кажется.

- Вот видите, - обрадовался следователь, - даже то, что умер, знаете. А я об этом узнал только, когда с вашим делом знакомился.

Хармс понял, ему не отвертеться. Побьют камнями, а потом будут широко издавать и говорить: «О, Хармс! Хармс!» Черт бы его побрал, этот пророческий характер!

***

Когда закончился допрос, солдаты заломили Хармсу руки, так, что он заорал от боли, и повели в камеру. Следователь попросил офицера остаться:

- Скажите, Скотович, - спросил он, - как прошел арест?

- Все в порядке, товарищ Паскудин. Супротив НКВД он ничего не мог. Вывели любезного, руки ему за спину, и с размаху бросили в черный воронок. Сучка его за нами побежала. Обоих привезли. Сейчас в приемной сидит.

- Скажите, Скотович, - поморщился Паскудин, - вы знаете, за что нас называют легавыми?

- А кто называет? - оживился Скотович, - давайте адреса.

- Да я недавно на работу ехал, - улыбнулся Паскудин, - так один гад из толпы крикнул. Я, конечно, спрыгнул с трамвая, ствол с предохранителя, и в толпу. Он думал проходными дворами уйти. А как понял, что в тупик попал, стал мне сапоги лизать. Я подождал, пока он оба вылижет, отошел и поправил его на восемь грамм. Мозги брызнули так, что я думал, сапоги снова чистить придется. Посмотрел, а на них ни капли. Весь день блестели.

- Надо было ему и повыше дать полизать, - сказал Скотович, - а уж потом череп дырявить.

- Опасное дело, - сказал Паскудин, - я недавно одну иностранную шпионку так тренировал, так она, сучка, кусаться вздумала. Хорошо, я за ней все время следил. Весь кайф поломала. Пришлось мертвой пистолетом зубы разжимать. Да и брюки кровью выпачкала.

- Все-таки, укусила?

- Не успела. Меня реакция никогда не подводила. Ее кровь была.  

Паскудин прошелся по кабинету, заложив пальцы за ремень, заправил гимнастерку за спину, посмотрел в окно и увидел ленинградцев, таскающих мешки с песком.

- Ведь, что придумала, гадина! - взволнованно сказал он, - враг у ворот города, все готовятся к отпору, а она решила исподтишка кусаться.

***

Паскудин затянулся Беломором и тихо сказал:

- Понимаю, что гады, но, все равно, воли пролетарскому гневу не даю. Раньше давал, а теперь нет. Случай был один. Допрашивал я перепуганного интеллигентика. Чувствую, боится меня. И такое зло взяло. Кого ж, ты, думаю, сволочь, боишься? Ведь, меня партия поставила таких, как ты, защищать. И стал я его бить. Чем больше бью, тем больше в раж вхожу. Уж он весь в крови, только визжит, а я не могу остановиться. И, вдруг, что-то произошло со мной. То ли устал, то ли вид его в крови, но не мог я больше. Сел и закурил. И он тоже не может. Подполз ко мне, плачет и руки лижет.

- А не боялись, что укусит? - спросил Скотович.

Паскудин помолчал и глубоко затянулся.

- Не мог он укусить, - тихо сказал он, - я ему все зубы выбил. Да и челюсть была сломана. Он и руки лизал через силу. Только потому, что я ему пистолет к голове приставил.

Скотович, стыдясь внезапно нахлынувшей нежности, неловко обнял Паскудина за плечи:

- Может, отдохнуть вам надо.

- Когда отдыхать? - сказал Паскудин, - посмотри в окно, как ленинградцы трудятся. Вот разобьем фашистов, тогда и отдохнем. Если доживем до победы.

***

- Вы, Скотович, - сказал Паскудин, - допустили несколько проколов. Есть отработанная практика. Приехать ночью, когда никто не видит. Сейчас уже август. Ночи темные. Арестовать, когда жена раздетая. А так, она с вами приехала. Что теперь с ней делать?

- Как, что? Дырку в черепе, и в мясорубку.

- Советскую женщину? Гражданку? - поморщился Паскудин, - Жена за мужа не отвечает. Она же не виновата, что он гад. Плохо, что сама не донесла. Да и день сейчас. Надо ее домой отпустить. Ночью брать будем.

- Виноват, - склонил голову Скотович, - война, проклятая, все карты спутала! Мы, что могли, предусмотрели. Машину поставили подальше от входа. А его сюда вели под руки. Только держали крепко. Со стороны посмотреть, друзья товарищи.

- Знаю, что война, - сказал Паскудин, - поэтому и разговариваю с вами, как с товарищем по работе. А то бы вы у меня сами дырку в черепе получили. Доверие советских граждан к НКВД никому не позволено подрывать. Вы, помните заветы товарища Дзержинского?

- Плохо, - признался Скотович, - помню, что надо  стрелять всех подряд, а дальше запамятовал.

- Плохо, что запамятовали. Дальше Феликс Эдмундович говорил, что надо делать это так, чтобы все было шито-крыто. Отвезите жену домой. По двору пусть сама идет, чтоб непонятно было, что ее товарищи сопровождают. Найдите дворника и скажите, чтоб говорил всем, что к Хармсу приехала машина, и его попросили спуститься во двор. Он вышел в тапочках, и его увезли, неизвестно куда. А квартиру обыщите. Особенно ищите стишки, как он детей чижиками растлевал. Фашистская гадина надвигалась! Партия и правительство все делали, чтоб ее отодвинуть! Даже договор о дружбе заключили! А он! - и, не найдя подходящих слов, Паскудин излил пролетарский гнев. Грязно выругался.

- А жена, как же? - спросил Скотович, - она ведь все видела?

- Я ей сам займусь, - улыбнулся Паскудин, - она из моих рук не уйдет. Пусть немного время пройдет.

***

Проклятая война опять спутала все карты. Паскудина снова обозвали из толпы легавым. Он погнался за преступником, а тот проходными дворами ушел. С горя Паскудин стал пить много водки, не всегда закусывал ее черным хлебом с икрой, и забыл сообщить в писательскую организацию, что Хармс уже не писатель, а враг народа.

Когда фашисты почти замкнули кольцо блокады, партия и правительство решили вывезти писателей и их жен из Ленинграда. Жену Хармса тоже вывезли. Она об этом мечтала, потому что все время чувствовала за спиной жаркое дыхание товарища Паскудина. А оно было неприятное. Зубов Паскудин не чистил, весь пропах табачищем, а перегаром от него разило так, что можно было закусывать.

Марину Владимировну увезли подальше от Ленинграда, на юг, воздух там был чистый, и она успокоилась. И, вдруг, снова почувствовала вонь. Паскудин был где-то рядом. Когда это место заняли фашисты, она даже успокоилась. Паскудин ей казался страшнее. И, когда Советская Армия уверенно погнала фашистов на Запад, Марина Владимировна, радуясь этому, решила, все-таки, отступать с ними. Добралась до Берлина, потом в Париж, а оттуда прямиком в Венесуэлу. И затаилась. Решила, здесь Паскудин не найдет.

Прошло много лет, и все, что писал Ходасевич в «Кровавой пище», сбылось. Хармса стали широко издавать и восклицать: «Хармс! Хармс!» Немалую роль в этом сыграл Александр Глебович Невзоров, который прочитал строчки Хармса в «Шестистах секундах».

Стали интересоваться биографией Хармса. Владимир Глоцер, который собирал материалы о его жизни, узнал, что в Венесуэле жива его вдова. Прилетел к ней.

И тут старушка почувствовала страх. Она решила, что Паскудин, все-таки, добрался до нее. Стала плакать и говорить, что упала и ничего не помнит. Глоцер ее успокоил. Она понюхала воздух. Видит, не воняет. И поверила.

- Данечка! - говорит, - ведь он стихи для детей писал! А что эти скоты с ним сделали! Ни за какие бриллианты я в Россию не вернусь!

И тут Глоцера охватил ужас. Ему самому стало страшно возвращаться. Но вспомнил Ходасевича, «Кровавую пищу», и подумал, что надо донести эти слова российскому читателю. Может, и он камешком получит. И вернулся.

***

Александр Глебович любил Даниила Хармса. И очень переживал, что того в застойные годы не издавали. Как перестройка началась, он сразу решил, будь, что будет, а я Хармса по «Шестистам секундам» прочту. Выбрал кусочек, который ему в душу запал и ну, наяривать с выражением. Те, кто в застойные годы мазу держали, сразу стали кричать: «Это издевательство над русской литературой!» «Естественно, - говорит Александр Глебович, - это клевета». И давай вслух читать «Клеветникам России». А сам лицо непроницаемым держит. Демократы, кто поумней, все поняли и стали говорить: «Браво, Александр Глебович!» И сколько им потом не доказывали, что Александр Глебович связан с КГБ, они все равно говорили: «Он наш. Посмотрите, у него лицо каменное».

***

Однажды экстремисты захотели в прибалтийской республике буржуазный национализм возродить. А Александр Глебович в это время шел по улице после спектакля, погруженный в роль мальчиша Кибальчиша. Поднял голову, увидел, что вокруг буржуи, и громко крикнул: «Измена!» Красноармейцы тут же всех повязали.

Михаил Сергеевич после этого очень восхищался Александром Глебовичем. «Приведите его ко мне, - говорил он, - я его по головке поглажу». Только руку протянул, а Александр Глебович увернулся, отбежал, топнул ножкой и громко крикнул: «Измена!»

***

Владимир Ильич очень переживал, что в его время не было телевизора. Бывало, смотрит с генсеками, как Михаил Леонтьев вскрывает происки Запада, и сокрушается:

- Это я тогда про кино сдуру ляпнул. А в нынешних условиях из всех искусств для нас важнейшим является «Однако». Да и про мировую революцию я много ерунды наболтал. Хотел Россию для нее, как дровишки использовать. Теперь я понял, что Россия - это святое. И на церковь зря нападал. Боялся в поповщину впасть. А ведь, это преприятнейшая штучка. А сколько хороших православных батюшек пристрелили. Меня за это самого надо было пристрелить. И пристрелили бы, ей-ей! Жалко, что вовремя помер. Правда, Иосиф Виссарионович? 

А Сталин ничего не отвечал. Только курил, и дым из трубочки в лицо Ильичу пускал. И смотрел, прищурясь. Кавказцы все себе на уме. 

***

Однажды главный диссидент притворился сумасшедшим. Пришлось КГБ прекратить допросы и поместить его в психушку. А Александр Глебович в это время готовился в психушке к выполнению воинского долга. После обеда подошел к диссиденту и крикнул: «Я монархист! Вокруг измена!» Диссидент испугался, что к настоящим психам попал и тут же дал все показания.

А Александру Глебовичу так и не довелось послужить. После того, как он разоблачил диссидента, в КГБ и военкомате стали говорить, что его место в психушке. Из-за этого у него развилась болезненная тяга к оружию. Как увидит автомат, норовит подбежать, вырвать из рук и дать очередь. Глаз да глаз нужен.

***

Когда «Шестьсот секунд» стало не в бровь, а в глаз бить новую власть, она стала искать компромат на Александра Глебовича. Пасквилянты узнали, что он в свое время лежал в психушке по заданию КГБ. Но официально был оформлен, как псих, который не может выполнять священный долг - служить в армии. Любитель копаться в грязном белье нашел в канцелярии психушки больничное дело Александра Глебовича. Он уже предвкушал радость от публикации дела в демократической газете, которая простодушно решила его опубликовать. Но заведующая канцелярией заподозрила неладное, и сообщила в большой дом. Дело изъяли, и пасквилянт остался с носом.

***

Александр Глебович очень любил играть роль мальчиша Кибальчиша. Бывало, уж спектакль давно кончился, а он так в роль войдет, что ходит по улицам и кричит: «Измена! Измена!» Однажды ему навстречу красноармейцы попались. Услыхали про измену, рассыпались в цепь, и много мирных жителей поубивали. А когда после всего стали спрашивать Александра Глебовича, он ничего не сказал. И сколько его не били и пытали, он только тверже и увереннее смотрел в жизнь. А под конец поднял голову, посмотрел вокруг и громко крикнул: «Измена!» И стал ждать, когда ему загонят пулю в сердце. Решил, что это переодетые буржуи.

***

Борис Вениаминович Гидаспов и Александр Глебович сначала друг другу очень не нравились. Пока не встретились на дружеской пирушке у Данилы Носырева. Весь вечер в разные стороны смотрели, пока Данила их обоих за плечи не обнял и не сказал Борису Вениаминовичу:

- Это наш. Поцелуй ты его в сахарные уста.

Сначала поцелуи показались Борису Вениаминовичу пресными, но под конец, будто что-то обожгло. Неужто, подумал он, но вида не подал. А стал с этого момента Александра Глебовича тайно любить.

***

Когда Жданов силу набрал, он стал своих людей за собой тащить. Привел Попкова и Кузнецова в Кремль и говорит Сталину:

- Эти ребят славный кунштюк знают.

- Я не гер Питер, - говорит Сталин, - а ты не Лефорт, чтобы мне кунштюки показывать. Прочитал одну книжку, и думаешь, что ты умнее всех. Нас, большевиков кунштюками не удивишь. Показывай свой кунштюк, но знай, что я сам вам всем хороший кунштюк приготовил.

Посмотрел «шестьсот секунд» и взволновался. Ходит и трубочкой Жданову в лицо тычет.

- Молодцы ленинградцы. И как интересно придумано. Из КГБ в массы. Я ведь сам в партию из охранки пришел. А вам, товарищ Жданов, если не можете отличить кунштюк от классовой борьбы, в политбюро делать нечего. Жалко, что покойный Николай не видел. Бедный Бухарчик. Сволочь, Ежов, поубивал людей, а мне теперь с дураками работать!  Куда вас девать?

Покурил еще и решил Жданова отправить на тот свет и создать ленинградское дело.

***

Когда Жорес Иванович Алферов в Америку поехал, он, как самый дорогой подарок, захватил с собой видеокассету с «Шестистами секундами». Пришел в гости к своему старому другу Нику Голоньяку, а у того отец - шахтер на пенсии. Великую американскую депрессию видел и, вообще, почем фунт лиха знает.

- Скажи, Жорес, как живет советский народ - строитель коммунизма? - спрашивает. И Алферова за плечи ласково обнял. А тот рыдает, и сказать ничего не может. Еле прыгающей рукой кассету в видеомагнитофон воткнул.

Старый шахтер посмотрел и посуровел.

- Я слышал, Жорес, что строитель коммунизма плохо живет, но не думал, что настолько. Но, вот, что я тебе скажу, Жорес, знай, - если бы не мы, вы жили бы намного хуже.

Алферов слезы вытер, плечи расправил и стал думать, что ему из Америки привезти.

***

Когда академик Алферов стал Нобелевским лауреатом, корреспонденты стали задавать ему вопросы о смысле жизни. И всем стало видно, что он человек очень большого ума, приспособленного для решения физических задач. А ему задают вопросы из другой области. Он и отвечает настолько оригинально, что даже ответ не понятен. Знакомые Даниила Хармса, который был с Алферовым на дружеской ноге, стали звонить и спрашивать:

- Скажите, Алферов, действительно, большой ученый, и что-то открыл, или ему премию дали, чтоб он деньги детям пожертвовал?

- У меня был друг, - сказал Хармс, - сидевший в камере с человеком, которого выпустили из тюрьмы, когда товарищ Сталин разоблачил вредительство товарища Ежова и приказал его расстрелять. Тогда из очень больших тюрем выпустили очень немного людей. Мой друг сидел в камере с физиком, который потом стал Нобелевским лауреатом. А другой физик, который тоже потом стал Нобелевским лауреатом, в это время был на свободе. Он написал товарищу Сталину честное и принципиальное письмо, в котором поручился за физика, который сидел в тюрьме. И товарищ Сталин пораскинул гениальными мозгами и, вместо того, чтобы посадить второго физика, решил, несмотря на происки товарища Ежова, выпустить первого физика из тюрьмы. А тот уже умирал. Но на воле ожил. И впоследствии много сделал в науке. Так вот, мой друг вспоминал слова физика-сокамерника, что ученым может быть осел, а он - научный сотрудник. А чтобы отличить ученого осла от научного сотрудника, надо заговорить с ним о смысле жизни. И ученый осел сразу превращается в идиота. Это с физиками происходит сплошь и рядом. - Вздохнул и добавил, - и с лириками тоже.

***

Когда академик Алферов получил Нобелевскую премию, ему стали делать предложения остаться работать на Западе. Он все отвергал с негодованием.

- Работать, - бормотал он, - у меня же огромный научный коллектив. Им руководить надо.

Он хорошо помнил, как тридцать лет назад славно поруководил маленьким коллективом научных сотрудников, и почти все они тогда получили Ленинскую премию. А теперь это получило и широкое международное признание. Он решил отдать все деньги в школу, чтобы там выращивали таких научных сотрудников.

Когда сошел с трапа самолета, и его окружили корреспонденты, он почувствовал себя на родной земле и заплакал. Видя, как он растроган, корреспонденты спросили, что он думает о прошедших  за последние годы переменах.

- Я оптимист, - сказал Жорес Иванович, - главным достижением последних лет я считаю то, что все пессимисты уехали. Теперь наша наука летит, и ее ничто не остановит.

- Куда? Куда летит? - засуетились корреспонденты, подсунув микрофоны ко рту Жореса Ивановича.

- Куда, - ухмыльнулся он, - сами знаете, куда.

- Еще, еще, - застонали корреспонденты.

- Ну, что вам еще? - сказал Алферов, - я уже все сказал за эти трудные для страны годы. И не возьму обратно ни одного слова. Пожалуй, нет. Одно предложение возьму обратно. Я когда-то на съезде народных депутатов сказал, что мы все должны сплотиться вокруг Горбачева. Это было ошибкой. Теперь вижу, что сплотиться надо было вокруг Геннадия Андреевича Зюганова.

Андрей Бабицкий поднял руку для вопроса. Все затихли, ожидая очередной пакости.

- Жорес Иванович, - спросил он, - вы физик, а как вы относитесь к лирике? У Булата Окуджавы есть песня про то, что в стаю обожают собираться дураки. А впереди главный дурак. Почему надо обязательно вокруг кого-то сплачиваться? Вы, ведь не дурак? Вы, ведь умный, правда? - спросил он участливо.

- Да, - сокрушенно вздохнул Алферов, - умище из меня так и прет. Вот, дураки ко мне и липнут. Хотят на чужом уме, - поперхнулся он, - в рай въехать. Но у них этот номер не выйдет.

- Вот, вы говорите, что надо сплотиться вокруг Зюганова, - спросил его Михаил Леонтьев, - а как вы относитесь к Единству?

Алферов решил блеснуть эрудицией.

- В поэзии я не силен, а прозу люблю. Помню, даже читал замечательный роман «Господин Гексоген». Мне очень понравились там слова, что коллективная вонь не означает единства взглядов.

Однако, подумал Михаил Леонтьев, старик совсем из ума выжил. Корреспонденты представили, как Проханов будет трястись от злости, когда узнает об этом интервью, и завыли от восторга. А Андрей Бабицкий подумал, что Алферов не потерянный для демократии человек. А его игры с КПРФ, это старческая блажь.

***

Пал Палыч узнал, что Ельцин хуже Кафельникова в теннис играет, и ему стало обидно.

- Как же так, - думает, - настоящий русский мужик с широкой душой, как у меня. А тут отстает.

И решил ему в Шуйской Чупе построить самый большой в Европе закрытый теннисный корт. А Ельцин в это время собрался руки на рельсы положить. Он давно обещал это сделать, если у народа жизнь лучше не станет. А как без рук в теннис играть? Пришлось подать в отставку. Пал Палыч узнал об этом и тут же велел вычесть стоимость корта из своей зарплаты.

***

Когда Ельцину совсем невмоготу стало, он решил в отставку уйти. Больно ему было за бесцельно прожитые годы. Поставит перед собой бутылку с водкой, жахнет залпом два стакана, упрется головой в горлышко и заплачет скупыми мужскими слезами. А семья ходит вокруг, гладит его по головке и говорит, что совсем не бесцельные эти годы то и были. А очень даже целенаправленные.

***

Ельцин понял, что сделать жизнь народа лучше не удалось, и решил уйти в отставку. Жена, как услышала, сказала, чтоб со Сталиным посоветовался.

- Дурак, - говорит Сталин, - демократии тебе захотелось. Ты хоть что-нибудь читал?

- Читал, - промычал Ельцин и с удивлением почувствовал страх. Струйки пота бежали по его широкой русской груди, а волосатые русские подмышки стали совсем мокрые.

- Что?

- Краткий курс истории КПСС.

- Идиот! - побледнел от бешенства Сталин, - это все наизусть должны знать. Ты Константина Николаевича Леонтьева читал?

- Нет?

Сказать по правде, Ельцин даже не знал, кто это.

- А читал, знал бы, что без страха и насилия у нас все пойдет прахом. А ты, дурак, в демократию играть стал. Вот, олигархи и расплодились. Их всех пострелять надо. У меня следователи НКВД некоторым маршалам на головы ссали. И из них потом самые преданные советской власти люди получались. Я без Макьявелли спать не ложился. Только уж, если выпью очень. Я бы тебя первым кокнул. И был бы толк.

У Ельцина началось  непроизвольное мочеиспускание.

- Обоссался, сволочь, - сказал Сталин и нажал кнопку на столе.

Вошел Поскребышев.

- Смените ему штаны, - сказал Сталин, а сам сел за стол и стал ломать папиросы «Герцеговина Флор» и набивать трубку.

***

Став президентом, Путин первым делом решил сломать сопротивление олигархов. И попросил помочь НТВ. Но олигархи были очень сильны. И в какой-то момент Путин понял, что в этой борьбе, не на жизнь, а на смерть, НТВ придется пожертвовать. К счастью, хозяином НТВ тоже был олигарх - Гусинский. Путин позвал его к себе.

- Ты, переведи, голубчик, свои деньги за границу, и сам туда поезжай. Кох захватит НТВ, а я представлю это, как борьбу с олигархами.

- Хорошо, - сказал Гусинский, - только можно Коху напоследок морду набить?

- А вот это надо будет сделать обязательно. И от меня добавь непременно.

У Гусинского был старший брат. Родители их были простые советские евреи, преданные делу построения социализма в одной стране. Их любимая книга была «Как закалялась сталь». Поэтому старшего сына они назвали Артемом. Чтобы младшего сына назвать Павкой. Но потом передумали и назвали, как Ильича, Вовкой. Артем всю жизнь работал слесарем на заводе и, по образному выражению Бориса Абрамовича Березовского, проспал последние десять лет. Зато теперь мог спать спокойно. А не получалось. Ночью, когда собирался захрапеть, широко раскинув мозолистые руки, в голову лезли мысли о страшном будущем страны, которые переплетались с тревогой за судьбу брата. У него были тяжелые пудовые кулаки, и он весь пропах машинным маслом.

Когда Кох вечером зашел на НТВ, было полутемно. Другой олигарх - Чубайс, который тоже переживал за судьбу страны и свою собственную, в это время уцелевшими руками лихорадочно вырубал рубильники. Из-за угла к Коху подошел человек.

- Ты, у моего брата Вовки НТВ отнять хочешь?

- Я, - сказал Кох, - стараясь разглядеть, кто его спрашивает.

И в этот момент страшный удар в челюсть швырнул его на пол. Он попытался подняться, но второй удар, страшнее первого, пригвоздил его к полу.

Артем наклонился над ним.

- Это тебе привет от Вовы, сволочь, - сказал он.

- Вова! Вова! - пытался Кох улыбнуться окровавленным ртом, - еще! еще!

- Еще? - ухмыльнулся Артем, - сейчас будет еще.

Он поставил Коха на колени и пошел в другой конец комнаты. Пока шел, вспомнил родственников, расстрелянных в Бабьем Яру. Фамилия наместника Гитлера на Украине тоже была Кох. Может, это родственник? Дойдя до угла комнаты, Артем обернулся. Кох, со своим изуродованным лицом, стоял на коленях, как статуя на острове Пасхи. Артем вспомнил, как Блохин бил пенальти, разбежался и изо всех сил воткнул полуботинок Коху в рот.

Кох лежал, как труп. Только во рту что-то хрипело и булькало. Периодически изо рта вылезал пузырь, розовый, как детство, и лопался. Казалось, он что-то хочет сказать, но не может.

Артем понял, что Кох начитался Набокова и хочет его разжалобить. Пузырь был, действительно, как детство. Артем поразился точности метафоры великого писателя. Точно такие же розовые шарики надували ему родители перед  первомайской демонстрацией. Он подошел к Коху и прислушался.

- Вова, - болтал окровавленным языком Кох выбитые зубы, - Вова.

Артем плюнул и пошел на работу в ночную смену. Пока шел, думал, до чего же эти сволочи живучи. И еще раз восхитился Путиным и борьбой, не на жизнь, а на смерть, которую он с олигархами затеял. Хватит ли у него сил? Но потом вспомнил, что Путин настоящий русский человек, а среди олигархов много инородцев. А разве найдется на свете такая сила, которая пересилила бы русскую силу. Когда эта простая мысль пришла в голову Артему, он повеселел. Встал к станку, взял резец и выполнил заказ.

***

Артем и Вовка Гусинские сидели в креслах, пили Наполеон и смотрели по телевизору передачу из России. Должны были показывать интервью Коха.

- Как же он с такой рожей выйдет на публику? - волновался Артем.

- Да, перестарался ты, братуха, - вздохнул Вовка, - ведь Владимир Владимирович сказал только морду набить, а ты ему из лица форшмак сделал. А зубы, зачем выбивал? Я и не подозревал, что ты такой садист.

- Ты постой у станка восемь часов, сам таким станешь, - огрызнулся Артем.

В этот момент на экране появился Кох. Сверкнул белозубой улыбкой, а женские голоса запели: «Всем знакома фирма Стома!»

- Вот видишь, - хлопнул Вовка Артема по колену и отхлебнул Наполеон, - а ты боялся. Медицина теперь чудеса делает.

***

Придя с работы, Путин пошел мыть руки. Крикнул жене в комнату:

- Что передают? Какие новости?

- НТВ закрыли. Говорят, это политический наезд, или передел собственности.

- Передела собственности не будет, - сказал Путин, вытирая руки, - я об этом сто раз говорил.

- Ну, не передел, - поправилась жена, - а Гусинский по долгам не платит, и теперь у него НТВ отнимают.

- Интересно. Дай и я посмотрю, - сказал Путин.

Он сел у ног жены на ковер, и положил ей на колени свою большую умную голову. Она ласково погладила его по волосам.

- Если уголовное дело, я, как президент, не могу вмешаться. Все должен решать суд. А если политический наезд, узнаю, кто наехал, и замочу в сортире.

- Ну не надо меня пугать. Зачем пачкать человеку костюм? Хочешь казаться злым, а на самом деле ты замечательный семьянин и добрейшей души человек, - поцеловала его в темечко жена. – Ведь ты добрый, правда?

- Я добрый, но не добренький, - строго сказал Путин, - закрывать независимый канал нельзя. Люди должны знать правду, какая бы она ни была. Что мы тогда смотреть будем? Окна с Дмитрием Нагиевым?

В этот момент на экране появилась Ирина Хакамада. Путин впился глазами в телевизор. Эта не соврет, подумал он. Эта врежет правду-матку.

Хакамада красиво тряхнула головкой, и сказала:

- Я давно говорила Гусинскому: «Володя, вы должны привести в порядок свои финансовые дела».

Козочка, подумал Путин, и пошел ужинать.

Пока ужинал, думал, что на следующих президентских выборах это будет самый серьезный соперник. Даже интересно, сумеет ли он победить ее в честной и открытой борьбе. Другой борьбы Путин не признавал. Была одна опасность. Она может пойти путем самурая. Тогда, если проиграет, сделает себе харакири. Кровищи будет.    

***

Вечером, после работы Путин допоздна засиделся за Рабиндранатом Тагором. Жена подошла и ласково положила руки ему на плечи.

- Чем это ты, Вовочка, увлекся? Опять Гарри Поттера читаешь?

- Какой Гарри Поттер? – обиделся Путин, - посмотри, какая бездна мысли. Оторваться не могу. Только фамилию автора не выговорить. Чертовщина какая-то.

Жена посмотрела на обложку.

- Разве уж и наших хороших авторов нету? Ты, их читай. И фамилию выговорить легко: Карпов, Проханов, Пикуль.

- Думаешь, легко? – спросил Путин.

- Ну, если это для тебя трудно, что ж тогда легко? Только президентом работать.

- Ты это брось, - сказал Путин, - я трудней работы не знаю. Читала, что Плисецкая сказала? Я по двадцать пять часов в сутки работаю, - и снова углубился в Рабиндраната Тагора.

- Балерина? – всплеснула руками Людмила Александровна.

- Да. А что?

- А то, что она только ногами машет. Не знает, что в сутках двадцать четыре часа.

- Слушай, - сказал Путин, закрывая книгу, - ты меня достала. Пойдем спать.

- Я отдохну, а ты, раз ты у меня такой трудолюбивый, будешь работать. И не вздумай заснуть. Неутомимый ты наш.  

Путин с тоской подумал, что из-за того, что Майя Михайловна больна на голову, ему предстоит бессонная ночь. 

***

Гордин все время уговаривал Бродского приехать в Санкт-Петербург.

- Как же так, Иосиф, - говорил он, - поклонники твоей поэзии не поймут? Ты же обещал прийти умирать на Васильевский остров?

А Бродскому не хотелось умирать. Он еще так хотел посмотреть на земное небо. Так и умер на чужбине. Зато пожил еще несколько лет.

***

Собчак был ярым антикоммунистом. Бывало, придет домой ужинать, ковырнет еду вилкой, вдруг, отодвинет тарелку и говорит:

- Наелся на презентации. Да и ненавижу я все это!

- Ужин плохой? - спрашивает Людмила Борисовна.

- Как ты не понимаешь, нечуткая! КПСС ненавижу!

- А ты вступи в нее, - говорит Людмила Борисовна. - А через годик выйди. Ты такой нравственный. Все увидят, что ты из нее выходишь, тоже выйдут, и КПСС развалится.

Собчак так и сделал. И Станкевича подговорил на годик вступить. А как они вышли, КПСС сразу развалилась.

***

Гордин испытывал творческий кризис. Но чувствовал, что надо утолить читательский голод. Читатели уже не могли без его книг. И решил написать, как уговаривал Бродского в Санкт-Петербург приехать. Получилось маловато. Выдрал кусок из «Белого коридора» Ходасевича, который все наизусть знают, вставил рисунки Анненкова, известные стихи, расписался в любви к русским философам, и получилась неплохая книга. Читатели наелись. Некоторых даже стошнило.

***

Когда Ельцин увидел, что не справляется с обязанностями президента, решил уйти в отставку. Но сказать, что он не справился, было стыдно, и решил со Сталиным посоветоваться.

Сталин трубку покурил и сказал:

- Конечно, вы, товарищ Ельцин, в дерьмо вляпались. Полезли туда, в чем ни уха, ни рыла. Я тоже один раз в отставку подавал. Но у меня все подготовлено было. За дверями автоматчики стояли. Все, конечно, сказали, чтоб я остался. Вы на это неспособны. Но совет дам. У меня тоже были трудные моменты. Я третьего июля как поступил? Сказал: «Братья и сестры». И мои портреты до сих пор носят. И вы, не говорите: «Я не справился», а говорите: «Мы с вами». И пройдет. Правда, портреты носить не будут. Им найдут другое применение.

***

Горбачев сел первый раз в кресло генсека, а перед ним на столе папка. Открыл, и сердце заболело. В папке секретный протокол к договору между СССР и Германией тридцать девятого года. Как же так, думает, все время говорили, что секретного протокола нет, мы в это верили, а он тут передо мной. Получается, мы с Германией вторую мировую войну развязали. А как же миллионы простых советских людей, которые на этой страшной проклятой войне погибли? Имею ли я право лишать народ веры? И решил, пока он у власти, никто протокола не увидит.

А как стал Ельцину власть передавать, протокол случайно из папки и выпал. Друг Горбачева - Яковлев - человек честный, но малоумный, подхватил его, прочитал и говорит:

- Не понимаю, почему, вы, Михаил Сергеевич несколько лет говорили мне, что протокола нет, а он у вас в папке лежал?

- Саша, - сказал Михаил Сергеевич, - я все больше чувствую себя социал-демократом. А ты помнишь, что говорил вождь про социал-демократов? Это социал-предатели. Вот и я тебя немножечко предал. А ты уже давно социал-демократ. Так что, должен меня понять. А понять, значит, простить. Знаешь, как я народ предал? Какую боль в себе ношу? Но молчу. Езжу по заграницам, а в груди комок. Так и тянет разрыдаться. Пойдем коньячку тяпнем. Может, комок рассосется. 

***

Когда олигархи стали нападать на НТВ, Путин сказал, что это не политическое дело, и все должно решаться через суд. Но олигархи силой захватили НТВ. И все в России поняли, насколько трудно президенту, и еще раз подивились могуществу и коварству олигархов. Но испугались и промолчали. И только нравственный наследник Дмитрия Сергеевича Лихачева – Даниил Александрович Гранин не побоялся выступить в «Общей газете» и громко, на всю Россию, сказать: «Почему не прислушались к словам президента?» Путин прочел «Общую газету», позвонил Гранину, и помолчал в трубку со значением. А Гранин - простая душа, все кричал:

- Алло! Алло! Кто это? - пока Путин трубку не повесил.

Тогда Гранин все понял, сел и вытер со лба, вдруг, обильно выступивший пот.

А Путин подумал, что в предстоящей трудной и жестокой борьбе ему есть на кого опереться. 

***

Когда Даниил Александрович Гранин, услышав о захвате НТВ, взревел: «Почему не послушали президента?», то послал свой рев в «Общую газету». Он думал, что рев услышит вся Россия, но не учел, что у «Общей газеты» небольшой тираж. И Россия услышала комариный писк. Ему надо было послать свой рев в газету «Спид-инфо», которая издается огромным тиражом. Все решили бы, что Гранин ревет во время оргазма, и подумали, что старик еще многое может.

***

Даниил Александрович Гранин давно хотел написать большую вещь о Петре Первом. Но понимал, что тут уже многие отметились. И Пушкин, и Мережковский, и Платонов, и Тынянов, и Алексей Толстой. Сам Лев Толстой хотел о Петре написать, но отступился. Понял, что тема не по зубам.

И Даниил Александрович стал думать, какую же сторону деятельности Петра эти писатели не отразили. Про то, что собственного сына пытал и велел убить, - писали. Про то, что бывшую жену велел плетьми бить - писали. Про то, что народ умирал от голода, бежал в леса, называл Петра антихристом - писали. Про то, что люди жгли себя, считая, что пришел конец света - писали. Про то, численность населения, пока он правил, на четверть уменьшилась - писали. Про то, что солдат на разных войнах гробил - писали. Про то, что тайну исповеди отменил, патриаршество уничтожил, и назначил офицера церковью командовать - писали.

И тут Даниила Александровича осенило. Никто из его великих предшественников не написал о тяге Петра к изобретательству. Все дальнейшее было просто. И только, когда стал заканчивать роман, понял, что писательское чутье ему изменило. Пытал сына, казнил людей, уничтожал народ и унижал церковь Петр тоже очень изобретательно.

***

Гавриил Харитонович Попов был, да, пожалуй, и остается, демократом до мозга костей. Когда его выбрали мэром Москвы, он сразу стал все приватизировать, чтобы выбить почву из под ног КПСС. А через некоторое время по телевизору передали, что он входит в десятку самых богатых людей страны. Приходит домой, а жена говорит:

- Кончай быть непримиримым демократом. Ты уже в десятку попал. Будешь и дальше с КПСС бороться, могут посадить, или, еще того хуже, пристрелят.

- Я пуленепробиваемый жилет надену, - хорохорится Гавриил Харитонович.

- А контрольный выстрел в голову, - говорит жена, - об этом ты подумал?

- Пожалуй, ты права, - говорит Гавриил Харитонович, - изнемог я в этой борьбе.

И подал в отставку.

А будущее показало, что он был не прав. Оказывается, Борис Абрамович Березовский договорился, чтобы те, кто из-под ног у КПСС почву выбивают, друг друга не убивали. А Гавриила Харитоновича на этом важном совещании случайно не было. И скоро те, кто и дальше продолжали за демократию бороться, его место в десятке заняли.

***

Когда Путин приехал из ГДР в очередной отпуск в родной Ленинград, его вызвали на Литейный.

- Я же в отпуске, - говорит Путин.

- Понимаю, - говорит начальник, - но и вы нас поймите. Кадров катастрофически не хватает. Диссидентов развелось, как собак нерезаных. Вы не можете сходить на концерт Аркадия Райкина. Он всякие вольности и двусмысленности допускает. А недавно такое отчудил. Гроб с телом матери в Израиль отправил. А в него драгоценностей напихал.

- Трудно поверить, - сказал Путин, - но, если так, надо старика мочить в сортире. Впрочем, может, это слухи?

- Конечно, слухи, - махнул рукой начальник, - мы сами распустили. Но на концерт, придут антисемиты и сионисты, которые верят слухам. А мы должны бороться с теми и другими. Надо проследить.

- А как отличить еврея от сиониста? - спросил Путин.

- Просто, - сказал начальник, - еврей смотрит перед собой, смеется и хлопает в ладоши со всеми. А сионист крутит головой, кому-то подмигивает, и хлопает, когда все молчат.

Путину это претило. Он служил во внешней разведке. Но был русский офицер, и решил выполнить приказ.

Сел в кресло и огляделся. Рядом сидит дама, приятная во всех отношениях. Завязался интересный разговор о Рабиндранате Тагоре, и Путин потряс даму своей эрудицией. Когда она перестала трястись, прошептала:

- Кто, вы?

- Гигант мысли.

- И отец русской демократии? – захлопала в ладоши дама.

- Я не отец русской демократии, а сын. Сынок. Она должна меня породить. А тогда я ее убью.

- Зачем же так жестоко? – удивилась дама.

- Таков биологический закон, - важно сказал Путин, - дети должны убивать своих отцов. И еще я русский офицер.

- Но это же вещи несовместимые! – воскликнула дама, - гигант мысли не может быть офицером. Когда я прочла «Бравого солдата Швейка», решила, что тупее их нет.

- Это австрийские офицеры, а я русский. Вы посмотрите фильм гениального русского режиссера Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник». Эта штука будет посильнее, чем «Фауст» Гете.

- А где он идет?

- Михалков его еще не снял. Но, когда снимет, обязательно посмотрите. Конечно, среди тех, кто военное училище закончил, много дегенератов, но насколько честны и России преданы. Я такой дегенератизм больше ценю, чем интеллигентский скулеж. Да и потом я, - сказал Путин и поперхнулся. Он хотел выдать военную и государственную тайну - сказать, что служит в разведке, но подумал, что, может быть, эта, приятная во всех отношениях, дама не случайно сидит с ним рядом. Он хорошо знал коварные методы иностранных разведок. - Я, я, я Университет закончил.

- Так эти мерзавцы вас после Университета в армию забрали!? - воскликнула дама.

- Да, - вспомнил Путин беседу на Литейном, - действительно, мерзавцы.

Так и подружились. А потом и полюбили друг дружку.      

А когда творческая интеллигенция стала Путина в президенты выдвигать, на встрече был и Константин Райкин.

На выходе корреспонденты его спросили:

- Почему вы поддерживаете Путина?

- Вы знаете, - сказал Райкин, - он сказал, что познакомился со своей женой на концерте моего отца. А для меня это так важно.

***

Когда Путин, благодаря принципиальной поддержке Константина Райкина, стал президентом, подхалимы из министерства культуры решили, что между ними существуют неформальные отношения, и стали Райкину на постановку каждого нового спектакля выделять по несколько сот тысяч долларов. А Райкину было обидно. Он знал, что в других городах у артистов зарплата пятьсот рублей.

Проснется ночью, а подушка мокрая от слез.

- Как они не понимают, - шепчет Костя, - что своими непродуманными действиями душат святое искусство. Если так дальше будет продолжаться, брошу театр, и буду танцевать на Арбате. Еще Корней Иванович Чуковский, в гроб сходя, похвалил мою изумительную пластику.

А жена лежит рядом, гладит его по головке и тоже плачет. Навзрыд.

- Молчи, - зажимает ей рот Костя, - мешаешь переживать. Да и соседи могут услышать. Подумают, жалею, что поддержал президента. Да и потом, имею же я право на ошибку. Пастернак с Чуковским, когда первый раз Сталина увидели, не могли скрыть переполнявших чувств. А они книги писали. Не то, что я.

Жена перестала плакать и сказала:

- А ты тоже книгу напиши.

- О чем? - спросил Костя.

- О переполнявших чувствах.

***

Творческая интеллигенция собралась обсудить, следует ли выдвигать Путина в президенты. А он шел между ними по проходу своей замечательной походкой. И, вдруг, одна артистка, которая до этого считала себя фригидной, и долго и безуспешно лечилась у сексолога, когда Путин проходил мимо нее, впервые в жизни испытала сильный и продолжительный оргазм. Она не смогла сдержаться, и тишину зала нарушил нежный продолжительный стон.

- Что с вами? - обернулись все к ней.

- Он настоящий мужик, - прошептала она.

А телеоператор, именно в это время навел на нее камеру. И ее сокровенные чувства стали достоянием тупой бессмысленной толпы, которая это душевное откровение расценила, как подхалимаж. Что очень обидело артистку.

***

Когда Пал Палыч стал управляющим делами президента, то заметил, что Ельцин, здороваясь с ним, все время пристально на него смотрит. Он решил, что неправильно одевается, и решил посоветоваться с руководителем администрации.

- Вы понимаете, - сказал руководитель администрации, - к тем, кто давно работает с президентом, прилипло очень много долларов. А вы такой чистенький. Это вызывает подозрение.

- Что же делать? - говорит Пал Палыч, - я не хочу отрываться от коллектива.

- Вы сходите с кем-нибудь в баню. Когда будете мыться вместе, деньги к вам и прилипнут.

Пал Палыч так и сделал. Пригласил в баню Черномырдина. А Черномырдин - широкая русская душа, поддал парку, так, что уши гореть стали, и давай хлестать себя веником изо всех сил. Доллары и полетели. И все прилипают к Пал Палычу.

- Хватит! Хватит! - кричит Пал Палыч, и стал их отмывать.

А Бернару Бертаса представили все в искаженном свете. Он решил, что Пал Палыч отмывает криминальные доллары. И возбудил против него уголовное дело. У них на Западе парных нет. Сауны.

***

Валерия Ильинична Новодворская всю жизнь боролась с тоталитарным режимом. И когда режим пал, радости ее не было предела.

Чубайс с Гайдаром сразу стали либеральные реформы проводить. А надо сказать, что при проведении либеральных реформ без непопулярных мер не обойтись. И народ взвыл.

А Валерия Никитична слушает этот вой и радуется:

- Так вам и надо, голубчики. Не хотели бороться с тоталитарным режимом, получите. Революцию рожали - мучались, а демократию без боли родить хотите?

Когда избрали нового президента, и она узнала, что он раньше работал в КГБ, то решила, что либеральным реформам пришел конец. И резко выступила против президента. А Гайдар с Чубайсом испугались. Корреспонденты спросили Валерию Ильиничну, что ее больше всего огорчило.

- Больше всего меня огорчило предательство моих друзей: Гайдара и Чубайса. Путин может смеяться над ними.

А Путин в душе уже давно был демократ похлеще Чубайса и Гайдара, вместе взятых. Он проанализировал обстановку и решил продолжить либеральные реформы. И демократ и либерал Чубайс пришелся кстати.

Валерия Ильинична поняла, что осталась у разбитого корыта. С друзьями поссорилась и президента обидела.

А народ понял, что грядут новые непопулярные меры. И выть он уже не сможет. Разве, только хрипеть.

***

Пал Палыч был настоящий русский мужик. Простой и неутомимый труженик. Но демократ. И ему было обидно, что из всех телевизионных каналов, за демократию бьется только НТВ. Он мечтал создать такую демократию, чтобы и НТВ не нужно было. А поскольку был прост, как правда, то не заметил, что НТВ занялось очернительством. В их передачах пропала любовь к президенту. А президент это заметил. Ему стало обидно. Как же так, думает, все меня любят, а НТВ бочку катит. Вызвал Пал Палыча и спросил:

- Вы газеты читаете?

- Некогда, - говорит Пал Палыч, - я теперь строю самый большой в мире тренировочный зал для дзюдо. Надеюсь, он простаивать не будет.

Путин укоризненно покачал головой:

- Деньги надо экономить. Вы уже раз отличились. Построили, черт знает где, самый большой в Европе зал для тенниса. Может, его переделать в зал для дзюдо. А чтоб мне не мотаться в Шуйскую Чупу, перенесите его в Москву.

Пал Палыч еще раз восхитился мудростью президента.

- А про газеты я вас не зря спросил, - говорит Путин, - НТВ нам нужно, но не такое, как сейчас. Посмотрите, как принципиально вскрыл проблему НТВ Бенедикт Сарнов. Оно вразнос пошло. Копается в недостатках. Получается, им, чем хуже, тем лучше. А надо искать хорошее в нашей жизни. Еще Борис Николаевич сказал, что люди у нас потихоньку стали жить лучше. Вот им и надо бы показать людям, в чем состоит это «потихоньку».

- Может, им головы отвернуть? - говорит Пал Палыч.

- У вас слишком широкая русская душа, - говорит Путин, - у нас уже голов достаточно поотворачивали. Пора приобщаться к демократии. Все должно решаться через суд. Скажет, - отвернуть, - отвернем. Рука не дрогнет. И вы от этого не застрахованы.

Пал Палыч, вдруг, услышал громкий хруст костей. Глядя на Путина, читавшего газету, он быстро потрогал себе шею. Все было цело. Откуда же взялся этот страшный, леденящий душу, звук?  

***

Гордин приехал в Америку приглашать Бродского в Россию, хотя и знал, что тот предпочитает США. И от волнения все перепутал.

- Иосиф, - говорит, - тебя Собчак приглашает. А он антисоветчик.

- Яша, - улыбнулся Бродский, - ты так много издаешь своих друзей, что даже не успеваешь их почитать. У Довлатова же написано, что Найман не любит антисоветчиков. А мнение Наймана для меня закон. Не поеду.

А Собчак антисоветчиком не был. Он еще в университете понял, что это признак дурного тона. Он был антикоммунистом.

***

Дуня Смирнова очень любила Ивана Алексеевича Бунина. И мечтала написать киносценарий, чтобы широкая общественность узнала, какой у нее был крупный современник. Наконец ей это удалось. Яркими, выпуклыми красками изобразила она, как Бунин недюжинной рукой писал прозу. И поэзию тоже.

- Поймите, Дуня, - говорят ей на киностудии, у вас в сценарии не человек, а икона. А у нас сейчас период религиозного возрождения. Везде одни иконы. Народ начинает уставать от этого. Надо показать живого человека со всеми его недостатками.

- Да не было у него недостатков, - говорит Дуня. - Это был святой человек. Правда, матом виртуозно ругался, но в прозе у него этого ничего нет.

- Это если сверху посмотреть, - говорит руководитель. - А если копнуть поглубже. Ахматова тоже говорила, что Пруст создал прозу двадцатого века, а Георгий Иванов пишет, что он был гомосексуалист. И Андре Жид был гомосексуалист. А они с Буниным встречались. Может, на этой почве?

- Да что вы, - всплеснула руками Дуня, - они о Толстом и Достоевском спорили. Да они уже и старики были оба.

- Вот, вот, - обрадовался руководитель, - вы же знаете, как народ говорит: «Седина в бороду, а бес в ребро». А у нас мудрый народ. Зря не скажет.

- У него были сложности в личной жизни, - покраснела Дуня, - но никто из его знакомых об этом не писал. Они считали, что Бунину вмешательство в его личную жизнь очень не понравится.

- А мы должны быть выше этого, - говорит руководитель. Мы уже не советские люди, но очень много у нас от них осталось. Согласитесь, что тогда было очень много в нас хорошего.

- Так, вы, что же, хотите, чтобы я все подробности его интимной жизни выставила на потеху тупой бессмысленной толпы? - возмутилась Дуня.

- Да! - воскликнул руководитель, - именно этого я и хочу! Вы говорите, он виртуозно матерился. Это все надо обыграть. Прямого мата не надо, но Берберова пишет, что Бунин ей рассказывал, как дедушка усрался. Усрался, обосрался! Это же замечательные русские слова! Они должны зазвучать. Пусть у вас обосрется сам Бунин. Может, не «обосрется», а «чуть не обосрется». Представляете, насколько вы его приблизите к народу. К тому же, вы сейчас на мели. Если вам что-то претит, напишете киносценарий, снимем фильм, срубите хорошую капусту, поедете в Париж, сходите на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и попросите у Бунина прощенья.

- Если так, - говорит Дуня, - это меняет дело. Бунин меня поймет. Он сам, когда на мели сидел, предлагал в СССР свои произведения издать. Только обязательно с «Окаянными днями». Чтобы советские люди увидели, что даже великий писатель может ошибаться. 

Пришла домой и уселась за работу. Пишет и думает, что Иван Алексеевич ее за это обложил бы матом в три этажа. Но вспомнит про поездку в Париж и снова уверено застучит пальцами по клавиатуре компьютера.

Услышит сзади тихий шум, обернется, а в дверях муж стоит. Смотрит на нее и шепчет:

- Дунечка. Славненькая какая.

Она покраснеет, засмущается, тряхнет головкой, заморгает ресницами, и говорит:

- Идите в ванную друг мой. Я еще поработаю.

Снова сзади шум. Дуня недовольно оборачивается. Из-за двери торчит голова мужа.

- Дуня, ты же обещала!

- У меня сейчас самый творческий процесс.

- Может, в шахматишки сыграем?

- Знаю я твои шахматишки. Поставишь в неудобное положение, и начнешь шаховать ферзем до восьмой горизонтали. У меня вся позиция трещит. Того и гляди, лопнет. Мат дашь раньше времени. Вторую партию играть не хочешь. А я с утра хожу разбитая. День для творчества потерян.

Муж поразился Дуниной писательской интуиции. Он, действительно, прикрывал рукой огромного ферзя. Боялся испугать Дуняшу раньше времени.

- Да и потом, - добавила Дуня, - я сейчас пишу о лесбийской любви. Естественно, я только о ней мечтаю.

- А оральный секс тебя уже не удовлетворяет? – зло спросил муж.

- Не говори об этой мерзости! – плюнула на экран компьютера Дуня.

Нечего делать. Муж побрел в спальню. Гладил под одеялом поникшего ферзя, и шептал:

- Не расстраивайся, милый. Мы еще шахнем Дуньку. Так шахнем, что заорет благим матом. - И ферзь поднимался и каменел в такт его движениям...      

А Дунечка протерла экран, и продолжила творческий процесс.

Бунин с Пушкиным смотрят сверху, как она пасквилек пишет, и качают головами.

- Мне еще Самсон Вырин про нее говорил, - сказал Пушкин: «Эх, Дуня! Дуня! Много их молоденьких дур. Сегодня киносценарии пишут, в шелках и бархатах ходят, а завтра... и пожелаешь ей могилы!

- Только не рядом с моей! – отозвался Бунин.

***

Жданов очень тяжело перенес тяготы и лишения ленинградской блокады. А больше всего его тяготило, что, когда ленинградцы мерли от голода, как мухи, для него в это тяжелое время стадо коров пасли. Зачем это было нужно, думал, ведь, мне хватило бы и двух коров. Ну, трех. И когда советские войска прорвали блокаду и погнали фашистов на Запад, его так замучили тяжелые переживания, что он стал пить, как лошадь. Хотя, врачи говорили: «Жданов, не пей! Умрешь!» И были правы. Он и умер в одночасье. А о последствиях не подумал.

Свято место пусто не бывает. Место Жданова занял Маленков, и все, кого Жданов за собой в кремль привел, почувствовали неудобство. Видя это, верные соратники Сталина решили и их на тот свет отправить. Чтоб Жданов не скучал. Сняли Вознесенского с поста председателя Госплана, арестовали соратников Жданова, и стали из них выбивать показания на Вознесенского. Вознесенский ничего не понял, решил, что его отправили в длительный отпуск, и стал писать книгу об экономике социализма.

А Сталин стал чувствовать дискомфорт. Раньше на совещаниях Вознесенский ему всегда в глаза правду-матку резал и, вообще, вел себя грубовато. А Сталин любил, когда ему в глаза правду-матку режут и ведут грубовато. Он и сам был груб.

Посмотрит вокруг, а везде толстые жирные хари. Все преданно в глаза смотрят. С губ слюна каплет. И ни одного грубого слова. Зарезать бы их всех, думает Сталин, а вслух говорит:

- Может, дадим Вознесенскому какую-нибудь работу? Ведь финансовый гений. Давайте назначим его директором сберкассы.

- Подождите, товарищ Сталин, - говорит ему Берия, - сейчас помощники товарища Абакумова выбивают из помощников товарища Жданова компромат на товарища Вознесенского.

- Неужели бьют? - ужаснулся Сталин.

- Бьют, товарищ Сталин. И крепко бьют.

- Скажите, чтоб крепко не били, - говорит Сталин, - а то они компромата дать не смогут.

- А мы об этом и не подумали. Насколько вы у нас гениальный вождь социализма!

Вот, холуи, поморщился Сталин, но вслух ничего не сказал. И еще больше укрепился в мысли перестрелять их, как бешеных собак.

***

Когда друзья и соратники товарища Сталина поняли, что он хочет перестрелять их, как бешеных собак, то испугались. И подговорили врачей сионистов, среди которых было несколько евреев, отравить товарища Сталина. Но простая русская женщина Тимашук, которая любила евреев и ненавидела сионистов, написала товарищу Сталину письмо, в котором разоблачила их замыслы. Больше всего товарищу Сталину было обидно, что среди сионистов оказались евреи. Еще подумают, что я антисемит, подумал он, и велел следователям бить сионистов, чтобы они сказали правду и отвели подозрения от еврейского народа. И тут друзья и соратники испытали животный страх. Они решили проводить в последний путь отца народов. Собрались у него вечером на даче на дружеской пирушке, и когда товарищ Сталин отвернулся, Хрущев дал ему изо всей силы по гениальным мозгам. Товарищ Сталин повернулся и укоризненно посмотрел на друзей. В его глазах был немой вопрос: «За что?». Потом он рухнул на пол. А друзья и соратники разбежались в ужасе от содеянного. Сели в машины и понеслись в столицу нашей родины - Москву, предупредив охранников, чтоб они не мешали отцу народов спать.

Когда на следующий день охранники зашли в кабинет вождя, то увидели страшную картину. Учитель лежал на полу, бессильно раскинув руки. Вызвали друзей и соратников, и те, сказав охране, что папашка крепко спит, велели переложить его на диван. И на этом диване вождь медленно, но верно, ушел, как говорится, в мир иной. А друзья и соратники сидели рядом и ждали, когда он сдохнет. И у охраны, услышавшей, что вождя называют папашкой, зародилось страшное подозрение. Никогда раньше друзья и соратники не допускали такого панибратства.

А товарищ Ворошилов сидел рядом, внимательно смотрел на, до боли родное, лицо вождя, и приговаривал:

- Товарищ Сталин, мы все здесь. Все твои друзья соратники.

Вождь несколько раз приходил в себя, но, услышав, что друзья и соратники здесь, терял сознание от страха снова получить по балде. Наконец, он собрался с силами, поднял руку и стал искать нож, думая пришить кого-нибудь напоследок. Но не тут-то было. Товарищ Берия тут же схватил его руку и стал покрывать ее поцелуями. Вождь понял, что ему не удастся никого пришить. Рука его бессильно упала, и он от огорчения снова потерял сознание. И после этого понесся в мир иной с крейсерской скоростью. А товарищ Берия, поняв, что никогда ему уже не увидеть вождя живым и здоровым, громко и грязно выругался. Он был не очень образованный человек. Просто, бесконечно предан партии и лично товарищу Сталину. Когда врачи сказали, что все кончено, он вышел на крыльцо, крикнул:

- Хрусталев! Машину! - и поехал в столицу нашей Родины - Москву, чтобы наедине дать волю душившим его слезам. Он был настоящий большевик и боялся, что если заплачет на виду у всех, его выставят в музей.

Друзья и соратники переглянулись. Они уже охмелели от одного убийства, поняли, что Берия жалеет вождя, испугались, что их грязные делишки станут достоянием гласности, и решили трагически оборвать и его жизнь.

А через несколько лет соратники стали врать, как очевидцы, и так оболгали Сталина и Берию, что народ им поверил. Получилось по Бернарду Шоу. Спросишь историю, а она, как всегда, соврет.

Понадобилось пятнадцать лет гласности и демократии, чтобы народ понял, кем же был для него на самом деле товарищ Сталин. Пожилые люди отыскивали в кладовках уцелевшие портреты вождя, бережно сдували с них пыль, и выходили с ними на улицу. К ним присоединялась молодежь, и скоро по улице уже шла огромная толпа. И все громче и увереннее печатала она шаг. И, слыша эту грозную поступь, олигархи тряслись от страха. 

В это время мимо проходила Нина Андреева. Она мгновенно поняла, что происходит, пошла впереди, и сильным, красивым голосом запела.

Когда вдали показался крейсер Аврора, Нина Андреева подняла руку и громко крикнула:

- Все вместе, товарищи!

И как славно грянули. Уже и крейсера не видно, а они не могут остановиться. Видно, сердцу очень хотелось ласковой песни. Да и от хорошей, большой любви оно бы не отказалось. Так и пропели до самого вечера. Люди выглядывали из окон и спрашивали:

- Что, уже началось?

Из одного открытого окна послышался звук пощечины, женский плач и мужской крик:

- Дура! Родины тебе захотелось. Приехали! Посмотри! Вон она, Родина! Собирай чемоданы, а я поеду билеты брать! Надо успеть, пока национализация не началась!

Когда толпа вечером стала расходиться, многие говорили:

- Побольше бы таких песен. Глядишь, и жизнь лучше станет.

***

Когда Ельцин придал демократическим реформам в России необратимый характер, то увидел, что, чем дальше реформы отдаляют страну от тоталитарного прошлого, тем хуже живет народ. Его это расстроило, но он, все-таки, сказал россиянам, что они стали потихоньку лучше жить. Россияне доверчивы. Раз президент сказал лучше, значит, лучше. А он стал пить с горя много русской водки. Иностранной терпеть не мог. Вызовет с утра Черномырдина и Чубайса, а те стоят перед ним, как кони на старте. Копытами землю роют.

- Идите, - махнет руками Ельцин, - вы и так все знаете.

А этим только того и надо. Реформируют Россию со всех сторон. Народ только успевает поворачиваться.

А Ельцин достанет бутылку водки, и сам приготовит себе скромную закуску. Все русское. Черный хлеб, черная икра, сливочное вологодское масло, зеленый лучок, чесночок и осетрина холодного копчения. Только кинзы пучок добавит. Сделает несколько бутербродов, чтоб потом не отвлекаться, выпьет первый стакан, съест бутерброд, задумается о тяжелой судьбе русского народа, и заплачет. Наина Иосифовна посмотрит на все это, махнет рукой и уйдет в свою комнату. А дочка навстречу.

- Что с папой?

- Ах, - махнет рукой Наина Иосифовна, - совсем одурел. Опять о тяжелой судьбе русского народа задумался. Хоть бы ты с ним поговорила.

- Папа, - подойдет дочка, - что-нибудь в семье случилось.

- Семья, - повернет заплаканное лицо Ельцин, - знаю я твою семью! Борис Абрамович, да Роман Абрамович! А об отце ты подумала? Ведь у меня семья весь народ. В Китае реформы проводят, валовой продукт так и прет, вьетнамцы недавно с деревьев спрыгнули, а стали проводить реформы, и увеличили валовой продукт в два раза. А у нас? Бюджет теперь меньше, чем у самого маленького американского штата. И население каждый года на миллион уменьшается. Если так дальше пойдет, кого мы реформировать будем? А ведь мы великая страна!

- Великая, - гладит его по голове дочка.

- Вот и я говорю, - радуется Ельцин, что услышал подтверждение своим мыслям, залпом выпивает второй стакан и сразу же засовывает в рот бутерброд с икрой.

А прожевав, начинает повторять то, что сказал после первого стакана. Видно, что судьба русского народа его очень волнует.

- Ах, как все это осточертело, - затыкает пальцами уши дочка, - каждый день одно и то же. Хоть бы пластинку сменил. - И уходит к себе.

А Ельцин сидит на стуле, сжав голову руками, и ревет. Настоящий сибиряк.

***

Когда в западных газетах стали писать, что у Пал Палыча деньги на счетах в иностранных банках, Путин вызвал его к себе.

- Пал Палыч, я знаю, как тяжело вам эти деньги достались, и не хочу, чтоб трепали ваше честное имя. Надо все перевести в российские банки на счета детских домов. 

Пал Палычу стало стыдно. Он давно хотел это сделать, но было некогда. То реставрировал Кремль, то строил самый большой в Европе зал для тенниса, а сейчас строил самый большой в мире зал для дзюдо - хотелось потешить президента. Знал, что президент любит это дело. Он хотел сказать правду, но боялся, что Путин не поверит. А потерять доверие президента было страшно.

- Владимир Владимирович, - сказал он, и тихо заплакал.

- Шутка, Пал Палыч, - улыбнулся Путин, - дружеская шутка. Садитесь.

***

Анатолий Александрович Собчак был таким ярым антикоммунистом, что ненависть к идее переносил и на личности. Как заговорят об октябрьской революции, сразу поправит.

- Это не революция, а переворот. А виноват во всем человек в кепочке. Без этого мерзавца ничего бы не было.

А Юрий Михайлович Лужков тоже носил кепочку. И недруги Анатолия Александровича, выдернув его слова из контекста, передавали их Юрию Михайловичу. С намеком на то, что человек в кепочке, это он. И им, действительно, удалось поссорить этих демократов, застрельщиков перестройки, да и просто замечательных людей. Что трагически сказалось на развитии экономических реформ в России.

***

Юрий Михайлович Лужков заботился о здоровье президента. Купил корову, чтобы каждый вечер приносить Ельцину молоко. Борис Николаевич так привык выпивать утром и вечером кружку молока, что даже стал предпочитать его другим напиткам. И всегда, держа кружку в руке, поминал Юрия Михайловича добрым тихим словом.

Но случилось несчастье. Корова заболела. Профессоры ветеринарного института провели консилиум и пришли к выводу, что такое молоко президенту давать нельзя. Когда Борис Николаевич пришел с работы поздно вечером домой, и попросил, как обычно, кружку молока и бутерброд с сыром, Наина Иосифовна развела руками.

- Молочка-то и нет! Забыл тебя твой Юрий Михайлович! Да и не твой он уже! Я сегодня телевизор включила, так он на митинге кричал, что у нас не президентское правление, а режим. Нечего сказать, пригрели мы змею на своей груди!

- Как тебе не стыдно так думать о человеке, - сказал Борис Николаевич, - вспомни, как он глотку надрывал, когда меня второй раз избирали. Он же не сказал, какой режим. Режимы, они, ведь, тоже разные бывают.

- Какие?

- Я слышал, что бывает режим наибольшего благоприятствования, - сказал Борис Николаевич.

- А что это значит?

- Не знаю, - честно признался Борис Николаевич.

- То-то и оно. Наибольшее благоприятствование про тебя поносные слова на улице кричать.

И Наина Иосифовна, завыв в полный голос, пошла к себе. 

Совсем сдурела баба, подумал Борис Николаевич. Хочет меня с лучшим другом поссорить. Он взял в руки томик Пушкина и стал тщательно, по слогам читать строчки великого поэта. Понять написанное было непросто. Без кружки молока не разобраться.

Он оделся и пошел в магазин.

- Литр молока, пожалуйста, - сказал продавщице.

- Из-под бешеной коровки? - подмигнула она.

- Да уж, какая есть, из-под той и давайте. У меня норма. Пол-литра вечером, пол-литра утром.

- Молодец, - сказала она, - а говорят, на Руси богатыри перевелись.

Перед тем, как Борис Николаевич стал пить вечерние пол-литра, понюхал молоко. Пахнуло родным и знакомым. Выпив кружку, вспомнил слова продавщицы про бешеную коровку. Он слышал, что в Западной Европе началась эпидемия коровьего бешенства, и подумал, что эпидемия дошла до России. Снова попробовал читать, но буквы прыгали перед глазами. Так и заснул в кресле с томиком Пушкина в руках.

Наутро снова захотелось молочка. Вспомнил, что коровка бешеная, и подумал, что если с ним вчера ничего не случилось, можно пить и дальше. Выпил залпом пол-литра, и почему-то захотелось огурчика и селедочки.

- Наина! - закричал он, - где у нас огурцы и селедка?

- Чего это тебя с утра на закусь потянуло? - подозрительно спросила Наина Иосифовна.

Она посмотрела на бутылку и всплеснула руками.

- Это ты с утра столько выжрал? Ты хоть смотрел, что пьешь?

- Как, что? Молочко из-под бешеной коровки, - подмигнул ей Ельцин, вспомнив, как ему вчера подмигнула продавщица.

- Закуси, как следует. Тебя же сегодня куда-то повезут.

Она захлопотала, и на столе появились розовая лососина, сливочное масло, зеленый лучок, маринованные огурчики, красная икра и черный хлеб.

- Масла, масла побольше ешь, а то развезет по дороге.

Когда Борис Николаевич подкрепился, перед ним стоял черный кофе с лимоном.

Выпив кофе, он подобрел. Обнял Наину Иосифовну и хотел сказать добрые слова, но замычал и уронил голову на грудь.

- Уже машина пришла, - говорила Наина Иосифовна и перекрестила его. - Главное, молчи, и никто ничего не поймет. Куда все идут, туда и ты. Не вздумай танцевать. И быстро домой возвращайся.

Машина рванула с места, и вокруг заревели моторы мотоциклов. Ельцин пришел в себя. Смотрел не ликующие лица москвичей, которые кидали ему цветы, и радовался. Какой же русский не любит быстрой езды. Захотел открыть боковое стекло и запеть, но охранник стукнул его в бок. Ельцин посмотрел на него и увидел Коржакова. Откуда он взялся, подумал Ельцин, я ж его уволил. Может, это черт? Он перекрестил Коржакова, и тот исчез. Одолевает меня нечистая сила, подумал Ельцин, и покрылся холодным потом. Всю дальнейшую дорогу он быстро крестился.

Когда вылез из машины, и в группе людей увидел патриарха, то вцепился ему в руку. Юрий Михайлович стоял рядом и смотрел на него влюбленными глазами. Борис Николаевич хотел поздороваться, но вспомнил, что Наина Иосифовна велела не открывать рот. Лужков хотел поздороваться сам, но подумал, что найдутся любители поговорить, что у него с президентом неформальные отношения.

Так старые друзья и не поздоровались. А любители дешевых сенсаций стали говорить и писать, что у президента с мэром испортились отношения.

***

Когда наступила двухсотлетняя годовщина со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина, Ельцин решил и тут засветиться. Подумал: оркестром я уже дирижировал, танцевать - танцевал, песни пел; пора показать, что я и в литературе силен.

Вызвал писателей в кремль и каждому премию дал. А потом и сам решил о Пушкине сказать. Вспомнил, как стал Пушкина читать. А буковки перед глазами так и прыгают. Ничего не понять.

- Вы, знаете, - сказал Ельцин, - я недавно попробовал Пушкина читать. И понял: «Непросто! Очень непросто!»

***

Александр Трифонович Твардовский прожил трудную жизнь. В юности беззаветно верил Сталину и партии. И сам в нее вступил. Даже от собственной семьи отказался. Семью в кулаки записали и в Сибирь сослали, а он в лауреатах ходил. Думал, в большом деле без этого нельзя. Лес рубят, щепки летят.

Однажды выходит из высоких инстанций, вдохновленный на большие дела, а на улице стоят брат и отец. Без разрешения из ссылки приехали.

- Саша, - молят, - помоги!

- Я могу - строго отвечает Саша, - быстро доставить вас туда, откуда приехали.

И пошел строить социализм. А отец с братом посмотрели ему вслед, и пошли, солнцем палимы. День был жаркий.

И только, когда Сталин умер, и Хрущев прочитал закрытый доклад на съезде, Трифонович понял, что щепок было слишком много. Да и за семью душа стала болеть. Понял, что погорячился. Стал страдать русской национальной болезнью – запоями, и печатать в «Новом мире» произведения с душком. Докатился до того, что Солженицына в журнале пригрел. Правда, Солженицын, все равно, кричал, что ему холодно. А когда Твардовскому предлагали напечатать Паустовского, он говорил:

- Где в его произведениях говорится о том, что с народом произошло? Что ни говорите, он, все-таки, прошел мимо жизни.

Когда в его руки попадало новое произведение Паустовского, быстро перелистывал его, надеясь найти ту боль, что самого его так измотала, и, не найдя, говорил с отвращением:

- Так я и знал! Опять не то!

А Паустовский в суровые годы культа личности перенес тяжелую душевную травму. Ему велели написать книжку про маршала Блюхера. Он написал, а в это время Блюхера расстреляли. Пришлось весь тираж уничтожить. Паустовский решил, что так можно до читателя не добраться. Пойди, угадай, кого партия решит расстрелять, а кого в живых оставить. И решил писать только про природу и девятнадцатый век. Так и не написал ни строчки про строительство социализма. Зато, писал прозу так, что Бунин, прочтя «Корчму на Брагинке», написал ему из Франции восторженное письмо. Впрочем, «Василий Теркин» Бунину тоже понравился.

***

У Бориса Николаевича Ельцина болела душа за Россию. Чтобы заглушить боль, он принимал на грудь спиртное. Боль стихала, но начинало болеть сердце. Кончилось все плохо. Ринат Акчурин сказал, что надо делать операцию на сердце - аортокоронарное шунтирование. Чтобы посоветоваться, пригласил из Америки Майкла Дебейки.

Операция прошла успешно, и Дебейки сказал, что президент еще много и плодотворно потрудится на благо России. Но, когда узнал, что Ельцин любит волейбол и большой теннис, сказал, что от этого придется отказаться.

- Во время игры, - сказал Дебейки через переводчика, - можно непроизвольно принять мяч на грудь, а это может повредить нормальной работе сердца.

Ельцин загрустил.

- А рюмочку, - спросил он, - принять на грудь можно?

Ринат Акчурин повертел рюмочку в руках. Она была легенькая. Непьющий мусульманин Акчурин посмотрел на грудь президента и решил, что она может спокойно принять несколько таких рюмочек. Но решил снова посоветоваться с Дебейки. Дебейки тоже взвесил рюмочку на ладошке и сказал, что если у президента такое странное хобби - держать рюмочки на груди, он смело может это делать.

Ельцин понял, что может и дальше заглушать боль о России.

***

Юрий Николаевич Афанасьев десятилетиями испытывал дискомфорт оттого, что носил в кармане партбилет, и молчал о безобразиях, которые партия творила. Когда началась перестройка, обрадовался. Стал громко говорить то, что давно накипело. Люди слушали его и говорили друг другу: «Афанасьев! Ооо! Мы и не знали!» И, наконец, начали демократизацию. Веселой стайкой побежали сдавать партбилеты. Ввели многопартийность. Юрий Николаевич тоже сдал свой, и занялся наукой. Решил, дальше сами справятся. Издалека следил, но в процесс демократизации не лез. Времени не было. Уж больно хорошо наука пошла. Поездки за границу, работа в зарубежных архивах, лекции в американских университетах.

И все бы хорошо, но через некоторое время стали до него доходить слухи, что демократизация вбок свернула. Демократизация, ведь, отличается от демократии, как канализация от канала. Канал прямо течет, а канализация виляет из стороны в сторону. Юрий Николаевич стал смотреть, кто не виляет. Показалось, Явлинский. И решил его поддержать. Пришел к редактору газеты и говорит:

- Я хочу поддержать Явлинского.

- А он, что, на ногах не стоит? - заволновался редактор, - на вид не скажешь. Боксом занимался. Правда, я слышал, у него сердце пошаливает.

- Да, нет. Я хочу статью в его поддержку написать.

- Материал устарел. Читатель в нем разочаровался. Говорил он много, и слова вроде бы красивые, а где дела? А главное, у всех складывается впечатление, что он не очень любит президента. Если бы года два или три назад. Тогда президента и надо было не любить. Как его было любить - алкаша проклятого? От пьянства морда вспухла. А сейчас ситуация другая. Голубь он наш сизокрылый!

- Это вы про кого? - строго спросил Юрий Николаевич.

- Как про кого? - заволновался редактор, - про Владимира Владимировича.

- Он не голубь сизокрылый, а горный орел.

- Верно! Ах, как верно! - воскликнул редактор, - А я все думал, кто же он. Ошибся. Вы уж, пожалуйста, не говорите никому, что я, сдуру, ляпнул. Голубь! Нашел голубя! Голубя любая драная кошка сожрать может. А орел, он, ухх! - и редактор потряс кулаком в воздухе, - сам любому пасть порвет! А статью напишите в поддержку Шандыбина или Харитонова. А лучше всего, Митрофанова. Он сейчас везде нарасхват. Его даже по ТВ-6 показывают. Любимец публики. Весь вечер на манеже.

- Ну, Василия Ивановича поддерживать не надо, - тепло улыбнулся Афанасьев, вспомнив могучую фигуру Шандыбина, - а что касается Николая Михайловича, он, хоть и маленький, но вы знаете хорошую пословицу?

- Какую?

- Мал клоп, да вонюч.

- Может, Митрофанова поддержите?

- Вы, знаете, внешне он даже симпатичен. Пока молчит. А начнет говорить, мутит.

- Если у вас диарея, примите мотилиум, - сказал редактор. - Он мгновенно устранит диарею.

- Диареи нет. Тошнит. Лучше мне Митрофанова не слушать. И не слышать.

- Этого говорить не надо, - улыбнулся редактор, - а то к креслу привяжут, наушники наденут, и будете Митрофанова слушать, пока в любви ему не признаетесь.

- Не дождутся, - гордо сказал Юрий Николаевич.

- Не зарекайтесь, - улыбнулся редактор, - и не такие, как вы кололись. Впрочем, Бог с вами. Напишите пока статью, за что вы любите президента. Или, лучше напишите, как вы его любите. А статью так и назовем - «Горный орел».

- Я уже думал над этим. Но еще не созрел.

- Созреете, приходите. Впрочем, заболтался я с вами. До свидания. А Григорию Алексеевичу привет. Пусть выздоравливает! - крикнул он, открыв дверь кабинета.

Светило солнышко. Улица была почти пуста. Народ был на работе. Те, кто не сумел вписаться в процесс демократизации, рылись в мусорных бачках и просили денег. Юрий Николаевич обходил их и улыбался. Впереди была конференция в США об особенностях демократизации в России, где он делал обзорный доклад. И заплатить обещали неплохо. И странной показалась фигура человека, который шел навстречу. Это был летчик в комбинезоне и берете, с планшеткой на боку. Когда поравнялись, Юрий Николаевич ахнул. Это был Антуан де Сент-Экзюпери. Юрий Николаевич стал лихорадочно вспоминать французские фразы, но ничего не мог вспомнить. А Экзюпери мог уйти. И Юрий Николаевич закричал по-русски:

- Мсье! Господин Экзюпери! Я ваш поклонник. Я читал, что самолет с вами нашли в Средиземном море. Вас хотят достать!

Антуан де Сент-Экзюпери обернулся.

- Поклонник. Ошень рад, - сказал он с сильным акцентом, - а доставать меня не надо. Мне там ошень спокойно лежать. Передайте тем, кто хочет это сделать.

А Юрий Николаевич взволнованно тряс руку великого французского писателя.

- «Маленький принц» в детстве всегда стоял у меня на полке. Я столько раз его читал.

- Читал!? - вдруг выкрикнул Экзюпери без всякого акцента, - если читал, должен был помнить, что ты в ответе за тех, кого приручил. Зачем людям мозги пудрил, если потом десять лет лапу сосал? Почему не поддержал Гришу несколько лет назад? Почему? Гад!

И кулак Экзюпери, описав дугу, воткнулся Юрию Николаевичу в челюсть.

После этого Экзюпери пошел, как будто ничего не произошло. Юрий Николаевич ошеломленно смотрел ему вслед. Почему у него пропал акцент, подумал он, и выплюнул два зуба. Может, это не Экзюпери? Он посмотрел на удалявшуюся фигуру. Сзади, на комбинезоне, от руки, большими буквами было написано - «Антон десидент Екзепери». Все-таки, Экзюпери, облегчено вздохнул Юрий Николаевич. И как красиво нанес боковой в челюсть. Наш бы просто дал в морду. Впрочем, разве у меня морда?

Он осторожно потрогал рукой челюсть. Гематома на щеке быстро росла. Талант великого французского гуманиста открылся ему с новой, совершенно неожиданной стороны.   

***

Когда российский журналист приехал в Лондон взять интервью у Светланы Иосифовны Аллилуевой, она разволновалась.

- Папа! - воскликнула она, - как он любил детей! А как переживал, когда мама с собой покончила! Это было для него ударом! Во всем виноват Берия! Этот Яго! Пора, давно пора сказать правду об отце, как о государственном деятеле!

Сталин не любил раскрывать душу, и Светлана Иосифовна не знала, что задолго до того, как проходимец Берия стал на него дурно влиять, отец перенес тяжелую душевную травму.

Когда троцкисты и бухаринцы стали загонять крестьян в колхозы, Сталин понял, что это не путь, который завещал великий Ленин, и выступил против. Написал статью «Головокружение от успехов». Крестьяне прочли статью, сняли шапки, подняли натруженную, мозолистую правую руку, перекрестились изуродованными от тяжелой физической работы пальцами, и сказали:

- Батька усатый! Вот за кого Бога молить надо!

Половцев прочел статью, закипел злостью и сказал: «Вот, кого бы я сейчас шашечкой зарубил!» Но коротка оказалась шашечка. Не достать было с поднятой целины до Москвы. А сами троцкисты и бухаринцы сроду это старое, но грозное оружие в руках не держали. Привыкли все делать чужими руками. Увидели, что народ Сталина любит, и задумали подлость. Сочинили указ, чтоб крестьянских детей, которым исполнилось двенадцать лет, расстреливать за колосок, который они в поле подберут. А дети поднимали колоски с передней мыслью. Хотели наполнить колхозные закрома. И с этим указом уклонисты пришли к Сталину. Стали требовать, чтоб подписал. Cталин прочитал указ; понял, какую они затеяли подлость, и гневно посмотрел на них. И они не смогли выдержать этот взгляд, опустили глаза и уставились в пол. Но плотной толпой окружили Сталина, и он понял, что сила на их стороне. Подписал указ, отшвырнул его, посмотрел на лбы соратников и поклялся себе, что не успокоится, пока не сделает им всем по дырочке во лбу.

Скоро стало ясно, что соратники - иностранные шпионы. Начались судебные процессы, на которых им выносили смертные приговоры. А Сталин незаметно приходил на суд, садился за занавеской, чтоб его никто не видел, а как услышит, что очередной соратник к смерти приговорен, затягивался табачком из трубочки, потирал руки и удовлетворенно шептал: «Это вам за детишек. За детишек».

А народ, когда узнал, что троцкисты и бухаринцы - взбесившиеся собаки, а Бухарин - помесь гиены и лисицы, еще сильнее Сталина полюбил.

***

Анатолий Александрович Собчак стал проводить в городе демократические реформы, и сторонники КПСС почувствовали, что под ними зашатались кресла. Они стали искать на него компромат. Отыскали  его заявление о вступлении в КПСС, где он пишет, что со всем согласен, сделали ксерокопию и пустили ее по рядам депутатов горсовета, когда Анатолий Александрович выступал с широкой программой демократических преобразований. Депутаты читали заявление и пожимали плечами. Анатолий Александрович увидел это и сказал:

- Стыдно, друзья! Все это дела давно минувших дней!  

И столько благородного негодования было в его словах, что депутаты устыдились и задумались. Если считать года, все это было недавно, но если считать дни, их, действительно, прошло очень много. Поняв, что Анатолий Александрович прав, они устроили ему овацию.

Пасквилянты, увидев, что их замысел сорван, встали и, ни на кого не глядя, пошли к выходу. Вслед им все засвистели и заулюлюкали. Депутат Скойбеда, который любил подраться, дал одному пасквилянту в ухо. А после этого подбежал к Анатолию Александровичу и крепко расцеловал его. Так, что Анатолий Александрович еле вырвался.

***

Когда на Россию обрушилась первая волна демократических преобразований, у нее появилась мутная накипь. К демократам примазалось много людей, которые старались отстранить настоящих демократов и устроить свои личные делишки. Все они говорили, что Андрей Дмитриевич Сахаров - наша совесть. Своей у них не было.

И вспоминая то время, демократ первой волны - Михаил Полторанин, сам отстраненный лжедемократами, с болью в сердце говорил, что никто из этих мерзких людей всерьез не принимал Андрея Дмитриевича Сахарова.

***

Еще с первых послереволюционных лет Горький с Зиновьевым семьями дружили. Зиновьев тогда в Петрограде работал. Время голодное было. И Горький всегда к его приходу старался запастись чем-нибудь вкусненьким. Знал, что тот пожрать любит. Дошло до того, что Зиновьев стал к Горькому приходить, когда того не было дома. И начинает вкусненькое искать. Всю квартиру перероет и убежит, чтоб Горький не знал. А Горький придет домой, увидит, что в квартире, как после еврейского погрома, и всплеснет руками. «Ах, этот Зиновьев, - прошепчет, - нет, чтобы меня дождаться. Ведь, самое вкусное я сейчас принес». Наконец, не выдержал и поехал в Москву жаловаться.

- Уезжайте, батенька, за границу, - сказал Ильич, -  а то Зиновьев и вас сожрет. Я своих товарищей знаю. Вон, с Гумилевым как нехорошо получилось. Ведь меня почти уговорили в Петроград позвонить. Я подождал, пока приговор приведут в исполнение, и позвонил. Кровавое время. Я даже от Апассионаты отказался. После нее хочется людей по голове гладить. А приходится бить. Вы, хоть и пролетарский писатель, а несвоевременные мысли пишете, Великих Князей в квартире прячете. Ей-ей, уезжайте за границу, а то я умываю руки. Да и за себя не ручаюсь. Сейчас как архитресну!

Подошел к Горькому: кулаки сжаты, на губах пена, глаза безумные. Горький понял, что лучший друг горит на работе. И уехал за границу.

Прошло время. Ильич окончательно сгорел. Друзья молодой советской республики говорили, что он сгорел на работе, а Бунин, который, в силу своего дворянского происхождения, Великой Октябрьской Социалистической Революции не принял, говорил, что он косоглазый, картавый, лысый сифилитик. Горькому писали, что перед смертью Ильич сидел в парке и выл диким голосом. Звал Горького. А Горький был далеко. Иногда выйдет в Сорренто на балкон, и сердце защемит. Оно чувствовало зов друга. Ильич громко выл. Крестьяне в окрестных деревнях слышали. Крестились и говорили: «Ишь, мучается, ирод. Видать, много народа загубил.» Понял Ильич, что Горький не услышит, и стал у Сталина яду просить. А Сталин яду не дал. Не мог своими руками отправить на тот свет вождя пролетарской революции. Решил, и так помрет. И ошибся. Ильич стал выть потише. Потом только по-собачьи взвизгивал. Аппетит появился. Врачи даже стали говорить, что он может поправиться. И Сталин оказался перед трудной дилеммой. Он знал, что Ильич Маркса любит. А у Маркса главный принцип - единство цели. Сталин стал думать, имеет ли он право, если Ильич решил умереть, лишать его этой возможности. К тому времени у Ильича в обслуге уже работало много славных ребят из ОГПУ. Сталин только им доверял драгоценную жизнь вождя. И стал он думать, кому дать такое деликатное поручение. Дзержинский казался грубоват. Не поймет, да еще скандал подымет. А Сталин не любил скандалов. Они отвлекали от построения социализма в одной отдельно взятой стране. Вызвал Менжинского. А Менжинский был эстет. Иностранные языки знал. Был не чужд поэзии. И даже по ночам, во время допросов, пока арестованные лежали без сознания, писал про Сталина поэму. Он в душе уже давно считал Сталина вождем. А двух вождей ведь не бывает. «Только надо дать ему яду так, - сказал Сталин, - чтобы Ильич ни о чем не догадался. Чтобы не травмировать его». И руку протянул. Менжинский не удержался, наклонился и покрыл ее поцелуями. И этим решил свою судьбу. Сталин, как видел затылок, сразу представлял в нем дырку. Подумал, что придется и его со временем отравить. А то этот интеллигент еще поэму об этом напишет.

Менжинский велел дать Ильичу яду.

Утром Ильич отхлебнул кофейку, и почувствовал, что это яд. Отхлебнул еще. Точно, яд. Понял, что Сталин выполнил его просьбу. Допил кофе до конца, быстренько написал записку, где благодарил Сталина, отрекался от своего завещания и назначал Сталина наследником. Он понял, что это человек, на которого можно положиться. Передал записку санитару и помер. И не было на его похоронах человека, который бы горше Сталина плакал.

Может быть, Сталин бы не так переживал, если бы санитар передал ему записку. Но санитар постеснялся. Решил, меньше знаешь - крепче спишь. 

А через несколько лет и Менжинский на тот свет отправился. «Скатертью дорога», - сказал Сталин, выпил рюмку русской водки и закусил копченой колбасой.   

А Горький тосковал в Сорренто. Нобелевской премии не давали. Из России дошли слухи, что Зиновьева понизили в должности. Слишком много сладкого кушал. Сталин - верный ленинец звал Горького вернуться. ««Мать», - писал он, - вы уже написали. Пора браться за «Отца». И лучше делать это в нашей стране. Тем более, что отец тоже в ней живет». Горький, хоть и за границей жил, а тоже начал понимать, что Сталин всегда прав. И вернулся.

Сталин был всегда прав. Со временем это все поняли. Только Киров никак понять не мог. То ляпнет в речи «наши вожди» (а вождь один), то, что-то про «цекистские усы» сболтнет. Кончилось тем, что сам словил пулю в затылок. И поделом. Не болтай лишнего.

Стал Горький смотреть, что происходит в стране и писать роман. Сталин окружил его дружеской заботой и велел не пускать никого, чтоб не мешали.

Вызвал Крючкова и Ягоду и спросил, как идет работа.

- Впечатлений маловато, - сказал Ягода.

- Может, Максима убить? - сказал Сталин, - раненое отцовское чувство даст толчок творчеству.

Ягода и Крючков переглянулись. Эта, в сущности,  простая мысль не приходила им в голову.

- Только сделать надо правдоподобно, - сказал Сталин, - а то получится обратный эффект. И уж, после этого следить, чтоб к нему мышь не прошмыгнула. Чтоб ничто творчеству не мешало.

Ягода напоил Максима и оставил замерзать на морозе. Тот заболел и умер.

После этого Горький застрочил по бумаге, как заводной. Но стал написанное прятать. Крючкову это подозрительным показалось. Рассказал Сталину. Сталин задумался.

- Может, его что-то от творчества отвлекает? Он газеты читает?

- Да.

- Надо издавать для него газету в одном экземпляре, и писать в ней только хорошее, - сказал Сталин, - чтоб ничто не отвлекало.

Горький стал читать хорошие газеты и повеселел. Перестал написанное прятать. А однажды даже на ночь выпил стакан вина. И надо же было такому случиться, что почтальон перепутал. Дал Горькому газету, которые все читают. Горький стал читать, и, чувствует, воздуха не хватает. Оказывается, Зиновьев и Каменев взбесились, и народ требует их расстрелять. Горький вспомнил голодный Петроград; как они с Зиновьевым семьями дружили, и жалко стало Гришку. «Зачем же сразу стрелять? - подумал, - может, надо уколы от бешенства поделать». Решил Сталину позвонить. А глаза увидели, что в газете ниже написано: «Сегодня умер Великий Пролетарский Писатель Максим Горький».

И в этот момент скрипнула дверь, и вошел Сталин. Было видно, что он чем-то расстроен.

- Максимыч, - спросил он, - как ты себя чувствуешь?

- Неплохо, - сказал Горький, - только газета какая-то идиотская пришла. Пишут, что Гришка с Левкой взбесились, и их надо расстрелять, а про меня тоже какая-то чушь. Будто я умер.

- Идиоты! - сказал Сталин, - я, как прочел, сразу к тебе. Я им всем одно место поотрываю. Не сам, конечно. У меня для этого люди есть. Гришку с Левкой будем лечить. А тебе я гостинцев принес. Карамелек. И начинка сладкая.

- Я не люблю конфет, - сказал Горький, - у меня от них зубы болят. Ты их лучше Гришке отнеси.

Но Сталин, будто не слыша, засунул ему в рот горсть карамелек. Здоровой рукой он заткнул Горькому рот, а второй сухой рукой неловко ударил его по нижней челюсти, чтоб раздавить карамельки. Горький попытался их выплюнуть, но Сталин навалился на него всем телом и держал крепко.

- Иосиф! Брат! - шамкал Горький ртом, набитым конфетами, - что ты делаешь?

- Максимыч! Не отвлекайся! Надо так! - плакал Сталин.

Когда Горький перестал извиваться, Сталин отошел к окну, распахнул его и закурил трубку. Горький лежал со строгим просветленным лицом. Какой матерый человечище, подумал Сталин. Он с гордостью, немного наивной, подумал, что в Европе нет никого, кого можно было бы поставить рядом с ним. Потом вспомнил, что матерый человечище это Лев Толстой, и Ленин уже думал с немного наивной гордостью, что рядом с ним некого поставить. А Горький - великий пролетарский писатель. И теперь надо уже не ставить, а класть. А положить было некого. Все в Европе были живы и здоровы. Был хороший момент, когда в СССР приехал Барбюс, и умер. Тоже пролетарский писатель. Умри Горький тогда, как бы хорошо они смотрелись рядом. А теперь поезд ушел. Барбюс давно похоронен.

Он вспомнил, как Ленин смеялся, когда жалел, что матерый человечище не дожил до октябрьской революции. Понял, что теперь он лишился лучшего друга, и злоба на Гришку вспыхнула с новой силой.

Крючков тихо шел по коридору. Дверь в комнату Горького была приоткрыта. Оттуда доносились рыдания.  

***

Людмила Борисовна Нарусова стала руководить фондом помощи жертвам нацизма и обнаружила, что Германия уже перевела в фонд несколько десятков тысяч марок, а ни одна жертва их не получила. Все марки, переведенные для пострадавших, на этой страшной, проклятой войне, пропали.

- Ну, вот, - сказала себе Людмила Борисовна, - а ученые еще спорят о существовании черных дыр. А черные дыры рядом с нами.

Ей сразу стала ясна судьба денег, полученных Россией от МВФ.

На первом совещании фонда она внимательно слушала сотрудников. Первый выступавший долго и хорошо говорил о проделанной работе. Когда закончил, Людмила Борисовна спросила:

- А почему вы ничего не говорите о деньгах, которые Германия уже перевела в фонд?

- Да, - сказал сотрудник, - фондом были получены несколько десятков тысяч марок. Они бесследно исчезли.

После этого он густо покраснел, а когда шел на место, на глазах у него были слезы.

«Голубчик! - чуть не крикнула Людмила Борисовна, -ведь мы на пороге великого открытия!». Но сдержалась.

Второй выступавший в конце замялся.

- Смелее, смелее, - поддержала его Людмила Борисовна.

- Фондом были получены несколько десятков тысяч марок, которые исчезли при загадочных обстоятельствах! - выпалил сотрудник.

После этого все поняли, что хочет Людмила Борисовна, и заканчивали свои выступления словами о пропавших деньгах.

Оставшись одна, Людмила Борисовна поняла, с каким замечательным коллективом ей придется работать. И решила, если деньги и дальше будут пропадать, писать статью в Журнал Экспериментальной и Теоретической Физики.

***

Пока в Советском Союзе был тоталитарный режим, Джон Ле Карре писал шпионские романы и хорошо зарабатывал. Но боялся, что режим рухнет, и ему не о чем будет писать. Когда прочитал у Зиновьева, что социализм так же живуч, как и капитализм, обрадовался. Понял, что обеспечен заработком до конца жизни.

И, вдруг, подул свежий ветер перемен. Распался социалистический лагерь. Некоторые бывшие страны, на шее у которых Советский Союз держал удавку, даже стали в НАТО вступать. Да и Советский Союз пропал. Появилась Россия, в которой гигантскими шагами стал развиваться частный капитал. Причем, как сказали Ле Карре, большую роль в этом играют те, кого раньше преследовал режим. Появились люди, которых называют «новыми русскими».

- Кто это? - спросил Ле Карре.

В ответ пожали плечами.

Ле Карре забеспокоился и решил съездить, посмотреть, что же там происходит. Раньше его не пускали в Россию, потому что тоталитарный режим ненавидел тех, кто вскрывает его гнусную сущность. Теперь все было наоборот. Ему сразу дали визу. Бывшие сотрудники КГБ встретили его, как отца родного. Все они прекрасно знали английский. Седой полковник в отставке крепко жал руку и долго смотрел в глаза.

- Родной вы наш! - воскликнул полковник, - как мы любили вас читать! Побольше бы таких книг, и нам бы не пришлось десятилетия заниматься этим грязным делом!

- Но вы же остались без работы? - спросил Ле Карре.

- Мы без работы не останемся, - улыбнулся полковник.

- Я бы хотел познакомиться с «новым русским», - сказал Ле Карре.

- Нет проблем, - пожал плечами полковник, - я многих знаю. А один мне, как родной. Судьба связала нас на долгие годы.

- Как? - удивился Ле Карре.

- При тоталитарном режиме он был объявлен во всесоюзный розыск, и мы много лет ловили его всем отделом. А теперь он председатель правления банка, и я руководитель его охранной службы. В подчинении у меня мой бывший отдел. Зарплата в несколько раз выше, чем в КГБ. Не на что жаловаться. Сегодня вечером в ресторане я вас познакомлю.    

Беседу с «новым русским» пришлось вести через переводчика. Ле Карре внимательно смотрел на собеседника. Умное лицо со следами переживаний. Ле Карре вспомнил, что уже один раз был в похожей ситуации. Он беседовал в Южной Америке с наркобароном. Когда этот наркобарон разбогател, то построил для детей бедняков больницу и школу. Ле Карре рассказал об этом собеседнику и сказал:

- Теперь, вы должны тоже сделать что-нибудь подобное.

Когда переводчик перевел это, лицо «нового русского» погрустнело. На глазах появились слезы.

Ле Карре вспомнил слезы на глазах у полковника и подумал, - «Как они все чувствительны».

«Новый русский» глубоко затянулся, выпустил дым в лицо Ле Карре и сказал резкую фразу.

Ле Карре посмотрел на переводчика.

- Простите, - сказал переводчик, я не могу это перевести. Ваш собеседник грязно выругался.

«Ах, эта загадочная русская душа», - подумал Ле Карре. Он понял, что собеседник взволнован вопросом, и скрыл это за напускной грубостью. Вспомнил Достоевского, Настасью Филипповну, которая бросила миллионы в печку, и понял, что обеспечен заработком до конца жизни.

***

Английский славист пришел к Анне Андреевне Ахматовой и спросил:

- Что вы можете сказать о русской душе?

- Ничего, - сказала Анна Андреевна.

- А разве Достоевский не разобрался в ней?

- Хм! Достоевский! Да что он в ней понимал! - презрительно сказала Анна Андреевна, - он жил мерками девятнадцатого века. Думал, если русский человек зарубит топором одну старушку, то будет мучиться и сам придет в полицию. А двадцатый век показал, что он может приказать расстрелять несколько тысяч человек и вечером пойти в театр. Для меня русская душа - загадка.

***

В конце тысяча девятьсот двадцать седьмого года Владимира Михайловича Бехтерева пригласили в Москву руководить съездом психиатров. Он обрадовался. Семьдесят лет. Позади долгая трудовая жизнь, и страшно было умереть, не увидев товарища Сталина. Вдруг, придет на съезд. Это будет лучшим новогодним подарком. Он крепко поцелует его и скажет спасибо за все, что партия под его руководством сотворила со страной. 

Когда он в Москве обложился бумагами и стал готовиться к заседанию, зазвонил телефон.

- Звонят из секретариата товарища Сталина, - услышал Бехтерев, - ждите. За вами придет машина.

Радости не было предела. Сбывалось то, о чем мечтал.

В машине Бехтерев попытался заговорить с сопровождающими, но все молчали. Только один сказал:

- Сами увидите.

В приемной ждали. Бехтерева сразу провели в кабинет. Сейчас, радостно забилось сердце. Сейчас увижу горного орла. В кабинете на диване сидел маленький, грязный, сопливый грузин с лицом покрытым оспинами. Он выкрикивал бессвязные фразы. Паранойя, сразу поставил диагноз Бехтерев. Наверное, сильный грипп, и соматическое заболевание проявило психическое. Он посмотрел на руки грузина и увидел, что одна короче другой. Клешня, как говорят врачи. Так он еще и органик. Бехтерев понял, что ему доверили осмотреть родственника товарища Сталина. Наверное, сейчас придет Сталин и спросит, что делать. Бехтерев подумал, что в его клинике за больным мог бы быть хороший уход. Главное, держать его взаперти, а то этот идиот может натворить таких делов, что десять Сталиных не расхлебают. Сталин не шел. Бехтерев долго ждал. Наконец, дверь открылась, и его попросили выйти. Он пожал плечами. Если Сталин занят, зачем приглашали?

В приемной Бехтерев увидел Михаила Ивановича Калинина, с которым его связывала хорошая мужская дружба.

- Владимир Михайлович, - обрадовался Калинин, - вы, что здесь делаете?

- Осматривал одного сухорукого параноика, - бросил Бехтерев.

При этих словах, машинистки, которые до этого во все глаза смотрели на него, уставились в тексты, и дружно ударили по клавишам. Бехтерев хотел спросить Калинина, где же товарищ Сталин, но понял, что, из-за шума, Калинин ничего не услышит. Да и сам Калинин почему-то отвернулся.

Бехтерев вышел из приемной и пошел по лестнице. Он был недоволен. Сталина повидать не удалось, а диагноза никто не захотел выслушать. Зачем вызывали?

Остановился он в Москве у знакомого профессора. Вечером плотно поужинал с водкой. А ночью умер. Анализ показал, что водка была несвежей.

Так ему и не довелось повидать товарища Сталина.

***

Режиссер Говорухин захотел снять новый фильм. О России, которую мы потеряли, он уже снимал, о России, которую нашли – тоже. Решил, пора снять фильм о том, во что превратилась Россия. А денег нет.

НТВ захотело ему помочь; пригласить на игру «Как стать миллионером?» и задавать самые простые вопросы. Говорухин легко ответит. Хоть миллион небольшие деньги, но если все последуют их примеру, Говорухин создаст новый шедевр.

Говорухин пришел на игру, сел напротив Диброва, послушал вопросы, все понял, и решил сорвать их замысел. Ему подачки не нужны. Особенно его взбесило, когда его спросили, какой художник был прототипом героя романа Сомерсета Моэма «Луна и грош». И четыре варианта ответа: Рафаэль, Тициан, Ван Гог и Гоген. Что же они меня перед народом позорят, подумал Говорухин. Ведь всем  ясно, кто. И решил над НТВ поиздеваться.

- Давайте, - говорит, - пятьдесят на пятьдесят.

Компьютер убрал две фамилии. Остались Ван Гог и Гоген.

- Ну, что ж, - говорит Говорухин, - «Луну и грош» я читал. Про Ван Гога и Гогена тоже много читал. Правильный ответ – Ван Гог.

Дибров погрустнел и говорит:

- Правильный ответ – Гоген. В романе Моэма описывается жизнь художника, который  поехал в Полинезию. А в Полинезию ездил Гоген. Вы, что, «Таитянок» Гогена не помните?

Говорухин ухмыльнулся и пошел к выходу.

А дома жена говорит:

- Ну, кто тебя за язык тянул? Сам себя, как унтер-офицерская вдова, высек. Сначала сказал, что роман прочел. Потом, что про Ван Гога и Гогена читал. И в итоге ляпнул неправильный ответ. Сказал бы, что не знаешь, и называешь первую попавшуюся фамилию. А так, что о тебе люди подумают. Или ты врешь, что читаешь, или ты сегодня читаешь, а завтра забываешь. Мне домой уже четыре олигарха звонили и говорили, что хотели дать тебе деньги на фильм, а теперь крепко подумают.

- Ты, что, не поняла, как я их поддел? – говорит Станислав Сергеевич, - ведь все читали «Луну и грош», и знали правильный ответ. И поняли, что я посмеялся над НТВ. Да и не нужны мне их подачки. Мне президент даст.

- Ты Кузина читал? – спросила жена, подбоченясь.

- Нет, - сказал Говорухин, - а что?

- А то, что он писал, что у нас девяносто процентов идиотов. И правильно писал! И президент жаловался, что у нас дураков много. Никто твоего романа не читал. Да и фамилию автора впервые в передаче услышали. А десять процентов умных теперь будут думать, что ты тоже идиот.

- Я верю в свой народ, - сказал Станислав Сергеевич.   

***

Зарубежные средства массовой информации опубликовали список миллиардеров. Оказалось, в нем много россиян.

Узнав об этом, Путин собрал российских миллиардеров и усадил за круглый стол.

Пресса сообщила, что президент выполнил обещание. Олигархи равноудалены.

А Путин стал взволнованно ходить по комнате и бросать им упреки.

- Что же получается? Пятнадцать лет реформ, прошу обратить внимание, что три из них приходится на время моего президентства, и оказывается, что мы живем за счет нефти и газа. Мы почти ничего не производим. Что мы, или уж давайте говорить прямо, вы, реформировали? Как вы миллиардерами стали? Или разворовали деньги, которые дал стране международный валютный фонд, или продаете то, что народу принадлежит – нефть и газ? А с вами, Виктор Степанович, особый разговор. Как вы ухитрились стать миллиардером на должности премьер-министра? Помножим вашу зарплату на двенадцать месяцев и на годы, когда вы были премьер-министром. Получится миллиард? Может, вы лоббировали чьи-то интересы? А вам за это деньги платили? Тогда по вам, голубчик, тюрьма плачет.

В этот момент Черномырдин позавидовал Березовскому. Воровали вместе, а отвечать ему.

- А теперь, - продолжил Путин речь, - идем смотреть кино. Не простое. Со значением.

Когда олигархи шли в кинозал, то говорили, что надо больше любить Путина. Старались говорить тихо, но получалось плохо. Путин все слышал.

Только Ходорковский шел отдельно от всех, и насвистывал песенку герцога. «Чего они выпендриваются? - подумал Путин, - мало того, что самые богатые, так еще образованность свою хотят показать. Ведь я тоже немецкий знаю, а разговариваю с ними по-русски. Хотел бы я посмотреть на их рожи, если бы заговорил по-немецки». И в первый раз у него шевельнулось недоброе чувство по отношению к Ходорковскому.

Посмотрев старый итальянский фильм «Признание комиссара полиции прокурору республики», все вернулись и сели за стол.

- Посмотрели? – спросил Путин. – Прошу подумать. И крепко подумать. А то будет, как в прошлый раз.

Олигархи повеселели. В прошлый раз были хлебосольный русский стол, шашлык и задушевная беседа.

***

С началом перестройки печать и телевидение стали наперебой рассказывать о преступлениях сталинского режима. Советские люди пришли в ужас. По телевизору показали, ранее запрещенный, фильм о похоронах Ленина.

В это время в Ленинград приехала читать лекцию о Булгакове Мариэтта Омаровна Чудакова.

Хотя темой лекции был Булгаков, разговор сразу зашел о том, что всех волновало. Чудакова обратила внимание зала, как уверенно, по-хозяйски тащит Сталин гроб с телом Ленина, и оттесняет других соратников Ильича.

Зал сочувственно замычал.

Потом она сообщила, что Чудакова по мужу, а сама родом с Кавказа.

- А на Кавказе, – сказала она, - за убийство мстят. Там такое не прощают. Мой отец был старый большевик, и когда послушал закрытый доклад на двадцатом съезде, пришел домой и сказал: «Если бы я это раньше знал, убил бы».

Послушать лекцию пришел американский филолог, который приехал в Россию изучать творчество Булгакова. Он хорошо знал русский язык, давно прочел всю эмигрантскую литературу, и знал то, что было новинкой для советских людей. Поднял руку и спросил:

- Мариэтта Омаровна, а почему ваш отец не отомстил Ленину? Ведь по его приказам тоже убили очень много людей.

Чудакова ездила за границу, и там читала эту литературу. Понимала, что вопрос правомочен, и надо достойно ответить. Она загадочно посмотрела на зал.

- А как Вы думаете, - спросила она, - почему Ленин так внезапно умер?

В зале зашумели.

- Он долго болел, - послышалось в разных концах.

- А умер, все-таки, внезапно, - убежденно сказала Чудакова. – Вы никогда не задумывались, почему он лежит в мавзолее на спине, а не на животе?

Зал одновременно ахнул.

- Вы угадали, - кивнула она головой, - на спине, у него на одежде разрез и следы крови. Это мой отец ударил его кинжалом.

***

С утра у Александра Альбертовича Вешнякова болела голова. Он с трудом понимал, что говорят на работе.

Вчера друзья молодости привезли в подарок соленую семгу. Под такую рыбу Сашка всегда выпивал бутылку водки, и прекрасно себя чувствовал. Но в этот раз семга была большая, и он выпил две. Это было много даже для его могучего организма.  

И на душе было погано. Он понял, что его нынешняя жизнь несовместима с глупостью вчерашних друзей. Это проявилось в совершенно дикой форме.

Он сидел за столом и радовался. Он занимает большой пост, и народ тянется к нему. Но, когда стал спрашивать друзей, как они любят президента, захмелевший друг, глупо хихикая, сказал:

- А чего его любить? Ведь у нас самый главный ты. Кто голоса на выборах считает? ЦИК. А кто его начальник? Ты. Кого подсчитаешь, тот и президент.  

- Что ты мелешь!? – закричал сразу протрезвевший Сашка, - я маленький винтик в государственной машине. А руководит ей Владимир Владимирович Путин!

Вот из-за таких друзей–болтунов он может лишиться всего. Если уже не лишился. А им лишаться нечего. Вот, они и болтают. Он встал, обошел все комнаты, и в каждой прокричал эту фразу. Зашел в туалет, подумал и громко сказал то же самое.

Потом сел за стол. Друзья тянулись чокнуться, но ему смотреть на них было противно. «Друзья, - зло думал он, - таких друзей за хуй, и в музей! Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А если они на работе так болтают? Они ведь с утра пьют. Кончать надо эту дружбу! Хватит! Пообщался с народом».

Он понял, что с выборами отдельных депутатов надо кончать. А то эти охламоны выберут такого же болтуна. Голосовать надо за партии. А там впишут, кого надо.   

Когда друзья потянулись к выходу, Вешняков сухо прощался. Быстро жал руки. Провинившийся тоже протянул руку, но Вешняков не пожал ее, а зло сказал:

- Доброй ночи. Прощайте товарыщы!

И сейчас он с трудом старался понять, что происходит.     

Перед Комиссией стоял Жириновский, и громко говорил, показывая рукой на худенького юношу, плакавшего в углу.

Наконец, Вешняков понял. Жириновского не утверждали кандидатом для выборов в Думу. Он не все указал в списке имущества. Плакавший худенький мальчик, был его сын. Он составлял список, и не записал, то ли одну машину, то ли одну квартиру.

Вешнякову нравился Жириновский. Глядя, как тот размахивает руками, он всегда восхищался; прямо Ленин на броневике. И вдруг расслышал последние слова.

- К чему вы меня призываете! – крикнул Жириновский, показав рукой на плачущего в углу ребенка, - чтобы я, как Иван Грозный убил своего сына!?

Члены комиссии дернулись, как от удара током. У Вешнякова сразу все прошло. «А ведь, действительно, убьет мальчонку, - подумал он, - но чем? Грозный убил посохом, а где у него посох?» Он вспомнил анекдот; что в одно ухо входит, а из другого выходит? Лом. Представилась голова мальчонки, нанизанная на лом.  Лом был красный от крови, а лицо мальчонки белое, как из гипса. Он затряс головой, и страшное видение прошло.

Решение пришло мгновенно. «Утверждаем Жириновского. Надо спасать ребенка», - написал он записку, и пустил по рядам...

Дома Владимир Вольфович сел в углу комнаты и расставил ноги. Сын подошел, протянул армейский ремень, молча сунул голову между ног, и сам спустил штаны. Владимир Вольфович сжал голову ногами, и намотал ремень на руку.

На пряжке ремня был напаян свинец. В молодости он отмахивался этим ремнем от хулиганов у пивного ларька. Славный ремень.

После нескольких ударов, сын отчаянно закричал:

- Папочка, простите, я больше не буду!

- Будешь сынок, будешь, - ласково приговаривал Жириновский, и пряжка снова и снова взлетала в воздух.

Когда она стала красная от крови, папочка отбросил ремень, вытер пот со лба, и разжал ноги.

Сын не мог плакать. Мешали спазмы в горле. Он громко икал и целовал папочке руки.

Жириновскому захотелось его приласкать. Он почесал сына за ухом. Вспомнилось детство. Он тогда так же чесал за ухом свинью, чтобы успокоилась, пока старый Вольф искал на животе место, чтобы точно попасть кинжалом в сердце. «Кровь, всюду кровь», - подумал Жириновский. Но сейчас он пролил родную кровь. Сознавать это было невыносимо. Захотелось напиться водки, и забыть все.

- Сынок, - сказал он со слезами в голосе, - старайся больше не ошибаться, а то так и до греха недалеко.

                                         2005 г.