Речь Марка Александровича Алданова на вечере в честь   Ивана Алексевича Бунина¹

 

Текст опубликован в газете «Новое Русское Слово» 

от 1 апреля 1951.

 

 

О Бунине

 

 

 

О Бунине написано очень много. Есть и две книги о нем. Одна из них, В. М. Зензинова² еще не вышла в свет³.  Конечно то, что я могу сегодня сказать, ничего к этой литературе не прибавит.

Ивана Алексеевича часто называют последним русским классиком, и это совершенно верно. Помнится, Куприн назвал его «писателем для писателей». Тут есть преувеличение: не одни писатели восторгаются автором «Жизни Арсеньева», «Деревни», «Господина из Сан-Франциско» и столь многих других произведений, навсегда вошедших в русскую литературу. Я столько раз слышал восторженные отзывы о нем от людей, никогда ничего не писавших. Недавно с большой радостью узнал, что и в России его читают с не меньшим восторгом. Творчество Бунина составляет такую же часть русской классической литературы, как например, творения Тургенева, Гончарова, Чехова.

В некоторых отношениях с ним и вообще никого сравнивать нельзя. Чтобы не быть голословным, приведу страницу из его рассказа «Петлистые уши». Это один из самых замечательных рассказов в русской литературе. Вероятно, громадное большинство слушателей помнит содержание этого страшного рассказа, написанного за несколько месяцев до революции: какой-то непонятный, страшный человек выходит вечером на Невский Проспект, приглашает там проститутку, едет с ней в гостиницу-притон и там ее убивает. В сводной цитате, которую я привожу, описывается Невский в вечерние и ночные часы:

«Яркое освещение Невского подавлял густой туман, такой холодный и пронзительный, что у полицейского офицера, управлявшего на углу Владимирской водоворотом надвигавших друг на друга карет, пролеток и глазастых автомобилей, усы казались седыми. Возле Палкина⁴ отчаянно бил и ерзал по скользкой мостовой копытами, силясь справиться и вскочить, упавший на бок на оглоблю вороной жеребец, которому торопливо и растерянно помогал бегавший вокруг него лихач, очень странный в своей чудовищной юбке, и кричал, махая руками в нитяной перчатке, разгоняя народ, краснолицый великан городовой, плохо двигавший одеревеневшими от стужи губами... От электрических столбов падали в дым тумана угольные тени. Густо, с однообразным топотом катились в этом дыму заиндевевшие извозчичьи лошади; рысаки неслись среди них, выделяясь силой и нахальством, кидая из ноздрей пар, мешавшийся с летевшими по ветру дымными волнами; вихрем промелькнула бешено мчавшаяся пара - молоденький офицер, необыкновенно легко и нарядно одетый, крепко охвативший талию дамы, прислонившейся к нему и спрятавшей лицо в каракулевую муфту... Соколович замедлил шаги и долго глядел вслед этой паре, туда, где в ледяной мути огромного потока, которым казался Невский, терялась бесконечная цепь винно-красных трамвайных огней и вспыхивали зеленоватые зарницы... Ветром и туманом понесло сильнее, вдали, в темной и мглистой высоте, означился красноватый глаз часов на башне городской Думы. Соколович остановился и довольно долго стоял, закуривая папиросу и исподлобья оглядывая беспечно и медленно проходивших мимо, уже появившихся на панели проституток; за ним было громадное зеркальное окно запертого, печально, по ночному освещенного магазина, откуда недвижно смотрели восковые красавцы блондины с большими редкими ресницами, в дорогих пальто и шубах, с деревянными ножками, мертво торчавшими из под модных великолепно заглаженных панталон... Ночью в тумане, Невский страшен. Он безлюден, мертв, мгла, туманящая его, кажется, частью той самой арктической мглы, что идет оттуда, где конец мира, где скрывается нечто непостижимое человеческим умом и называемое Полюсом. Середина этого дымного потока еще озарена сверху белесым светом электрических шаров. На панелях, возле черных витрин и запертых ворот, темнее. По ним, напевая, гуляющим шагом, бродят беспечные на вид, но до нутра продрогшие от ледяной сырости, дешево и несоответственно обстановке наряженные женщины, и лица некоторых из них поражают при встрече таким ничтожеством черт, что становится жутко, точно натыкаешься на существо какой-то иной, чем люди, неведомой низшей породы».

Я утверждаю, что в русской литературе, а может быть, и в мировой, нет такого изображения города ночью. Тут просто не знаешь, чему больше удивляться; общей ли громадной изобразительной силе, искусству ли с которым сделан выбор нужных для картины черт из миллиона других возможных, или же необыкновенной яркости слов, особенно определений. Говорят иногда, что людей Бунин изображает не столь хорошо. Вспомним однако «Суходол», крестьян «Деревни», рассказчицу в «Хорошей Жизни». Все это, и столь многое другое, незабываемо. Все ли слушатели помнят рассказ «Древний человек»? Там изображен 108-летний деревенский дед. О Толстом кто-то сказал, что все изображенные и люди ходят «с освещенными внутренностями». Бунин своего Таганка изнутри и не показывает. Древний человек только говорит в рассказе, да и то очень немного. Тем не менее это один из самых совершенных и живых образов в богатой русской литературе о народе. Он, думаю, даже лучше крестьян Эртеля и простых людей из «Записок Охотника».

Бунин в детстве учился грамоте по русскому переводу «Дон Кихота», этой вечной, точно вчера написанной книги. «Нет в мире разных душ и времени в нем нет», - сказано в одном стихотворении Ивана Алексеевича. Может быть, его с детских лет поразила правдивость этого шедевра. Я знаю, что он считает пролог к «Руслану и Людмиле» одним из лучших произведений русской поэзии: « У лукоморья дуб зеленый». Но он сам мне когда-то говорил - и кажется, все-таки, не вполне одобрительно: «Какое такое лукоморье? Не знаю, что это значит. А вышло у него изумительно: «Там на неведомых дорожках - Следы невиданных зверей»... Просто волшебство!» - Всем известны слова о «правде - истине» и «правде - справедливости». Не скажу, что для Бунина это одно и то же. Но часто у него одно переходит в другое.

Здесь я хотя бы очень кратко должен коснуться идеи, которая занимает большое место в философии и миропонимании Бунина. В одной из лучших его книг Арсеньев говорит (и тут, думаю, он говорит за автора): «Страшная месть» пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вопреки - чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него. В минуту осуществления Его торжества и Его праведной кары она повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга, как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви к Богу и ближнему.

В 1946 году, когда я встретился с Буниным после шестилетней разлуки, Иван Алексеевич, быть может и не помня этих строк из «Жизни Арсеньева», говорил, что с необычайной силой испытал такое чувство за год до того, читая в газетах сообщения о разгроме Германии, затем о гибели Гитлера. Теперь всего месяца три тому назад, он говорил в сходных выражениях о других политических деятелях. Это политика, - к ней особый подход. Но в другой, настолько более близкой ему области, в литературе, где Гитлеров нет, где самая идея возмездия и его законности имеет, разумеется, совершенно иной смысл, Бунин иным быть не может: он и тут «как бы злорадно» (повторяю его слова) служит своей правде, страстно верит в священнейшую необходимость конечного торжества добра над злом. Скажу откровенно, я не очень верю в это торжество. Прекрасно понимаю, что можно не разделять его чувств, не соглашаться со многими его сужденьями. Но понять его настроения должно; дело идет об очень большом писателе. Знаю, можно сказать (и это - с достаточным правом - говорится в критических статьях постоянно): «Талант есть талант», «каждый хорош в своем роде». Но и для эклектизма есть предел. Если Маяковский высокое искусство, то Бунин ничего общего с высоким искусством не имеет. Лев Толстой бывал в оценках столь же непримирим и бспощаден, - даже в ту пору, когда искусством как будто бы больше не интересовался. А для Бунина - не говорю весь смысл жизни, но, может быть, самое важное в ней связано с искусством даже и теперь, когда ему восемьдесят лет. Всем известно, какую страстность он вносит в свои суждения. Помнится, в одном старом стихотворении он отстаивает и это человеческое право: «Но страшно мне, когда стремленья нет».

Всем людям, знающим Бунина, известно, что и человек он столь же замечательный. Людям же его не знающим говорить об этом бесполезно: его не опишешь в слове, которое по нашему уговору должно быть очень кратким. Разрешите закончить предложением послать от имени собравшихся поздравительную приветственную телеграмму Ивану Алексеевичу и Вере Николаевне. Я знаю, как им будет приятен этот знак внимания со стороны его поклонников в Соединенных Штатах.

 

¹ Вечер в честь восьмидесятилетия Бунина состоялся в воскресенье 25-го марта 1951-го года в Общинном центре в Нью-Йорке. Вечер был устроен Фондом помощи писателям и ученым. Сообщение о нем было напечатано в газете «Новое Русское Слово» 23-го марта 1951-го года. Заключительная часть речи М. А. Алданова опубликована («Октябрь», №3, 1996, стр.144-145, публикация А. Чернышева). Из текста речи видно, что Алданов не очень хорошо к ней готовился. Так, в первой части речи он многое повторил из своей статьи «Об искусстве Бунина», напечатанной 16 ноября 1933 г. в «Последних новостях». Алданов также в письме просил выступить на вечере Набокова. Тот отказался, причем, в своем письме допустил непорядочные выпады против Бунина (см. «Октябрь», №1, 1996, стр.140, публикация А. Чернышева). Когда Набоков уезжал в США, он попросил у Бунина рекомендательное письмо, и Бунин его написал. 

² Зензинов Владимир Михайлович (1880-1953) - до революции член ЦК партии эсеров. Депутат Учредительного Собрания. После революции - публицист, литератор, общественный деятель. С 1920 г. был членом редакционной коллегии журнала «Современные записки». Очевидно, роль его в издании журнала была очень небольшой, поскольку один из редакторов журнала Марк Вениаминович Вишняк в своих воспоминаниях (М. В. Вишняк. «Современные записки». Воспоминания редактора. Издательство «Logos», Дюссельдорф, «Голубой всадник», 1993) о нем даже не пишет. Член комитета помощи русским писателям и ученым во Франции. В 1939 г. уехал в США. Умер в Нью-Йорке.

^{3 Н}а то время вышла только одна книга: Кирилл Зайцев. «И. А. Бунин. Жизнь и творчество.» Берлин, Парабола, 1934. Книга Зензинова так и не вышла. То, что он успел опубликовать очень слабо литературно, и не обработано. Видно, что он никакую серьезную книгу написать не мог.  

⁴ Палкин - ресторан «К. П. Палкин», находившийся в то время на углу Владимирского и Невского проспектов. Назван по имени основателя фирмы Константина Павловича Палкина. Сведения предоставлены Владимиром Герасимовым.