Борис Липин

 

Пушкин

 

 

 

Пушкин пришел мне на помощь. Как там у Тургенева? «Во дни сомнений... Во дни тягостных раздумий... Ты один был.....»

Раздумья были очень тягостны. Еще когда меня везли на машине из Берлина в Штербен, я стал спрашивать, сколько стоит в Германии компьютер или ноутбук.

- Компьютер - пятьсот евро, а ноутбук - семьсот, - сообщил юноша, сидевший рядом с водителем.

- Покупать все надо только через меня, - авторитетно добавил он.

- А шрифт русский будет? Грамматику установите, чтоб ошибки выделяла?

- Можно, - поморщился юноша (я увидел это в зеркале наверху), но зачем вам это. Вы в Германии (Сколько раз я потом, когда слышал: «Вы в Германии!», или: «Мы в Германии!», знал, что меня хотят в очередной раз кинуть. Зато, если про Германию не вспоминали, знал; с немцем можно иметь дело). Пора отвыкать от русского языка. Надо учить немецкий.

Мне стало страшно. Учить немецкий я хотел, но забывать русский!? Ни за что! Я на нем шестьдесят лет разговаривал. Учился писáть! Иногда даже казалось, что научился. И забыть его! К черту! Захотелось обратно в Россию. Но вспомнил, как меня больного под руки вели в самолет и промолчал. Так я думал, а все вокруг: жена, дочка, водитель и юноша смеялись. Жена с дочкой смеялись громко. Переглядывались. Они давно считали, что я сумасшедший, который вбил себе в голову, что он писáтель. А водитель с юношей смеялись молча. Поняли, что везут идиота. Я видел в зеркале, как они переглядывались.

Потом я понял, почему они смеялись. Каждый прибывший из России был незаурядной личностью. То это музыкант, то кандидат наук - физик-теоретик, то активно публикующийся математик, то замечательный поэт, то скромняга парень – один из сильнейших шахматистов Штербена. А то и министр. И сорок тысяч курьеров в приемной. Весь русскоязычный Штербен полон переводчиками художественных текстов с немецкого на русский, поэтами, историками, тонкими ценителями фортепианной музыки Шопена, да и просто незаурядными людьми. Интеллектуалами.

Когда я пытался выяснить, почему они в Штербене сидят на пособии, а не реализуют свой интеллектуальный потенциал, выяснялось, что виноваты немцы. Зажимают приезжих. Нужна бумажка. Справка. Экзамены, сданные на немецком, и если ты их не сдал, ничто не поможет. Ни дифференциальное уравнение, написанное на доске, которое ты сходу решил, когда десять немецких математиков не знали, как к нему подступиться, ни голос, заставивший дрожать подвески на люстре, ни с блеском сыгранный ноктюрн, ни знание русской литературы. Да и сама русская литература в Германии не нужна. Даже знание немецкой литературы не могло помочь. Только знание немецкого языка могло выручить.

- Nur deutsch! – засмеялась медсестра в больнице, когда я обратился к ней на английском. Но по смеху понял, что можно. Особенно, когда я спросил, знает ли она, кто такой Борис Беккер.

- Tennis, – сказала она и махнула рукой снизу вверх, чтобы показать, что речь идет о большом теннисе. Есть еще настольный. Он на немецком называется Tischtennis.

- Do you know, why he has this name?

- Why?

- His mother strongly loved Boris Pasternak’s poetry. That’s why , Boris Becker has name Boris.

- O! - воскликнула она.

Мы стали друзьями. У меня есть знакомый, которого зовут Борис. Он мне сообщил эту подробность. Пастернака я нежно люблю. Хотя, безоговорочно предпочитаю ему Мандельштама.

Врачу в больнице я надел на голову наушники, когда Рубинштейн играл финал Лунной сонаты. Немец радостно приплясывал в такт аккордам, сказал, что есть хороший художественный фильм про Бетховена, а, когда я сказал, что Лунная соната посвящена Джульетте Гвиччарди, он был в восторге. Наверное, это есть в фильме.

В Арбайтзамт (это тут самая главная организация) я тоже пришел с наушниками. Отстоял очередь, и на смеси английского и немецкого объяснил свои проблемы. Меня попросили подождать.

- Herr Rabinowitsch! – пригласили в кабинет через пять минут.

Зашел. Увидел симпатичную (Я заметил, что чем старше становлюсь, тем симатичнее все дамы кажутся) немку средних лет. Достал свои бумажки. Среди них немецкая справка об инвалидности. Четыре пункта, и в одном написано, что я болен на головку (на голову). Ткнул в этот пункт пальцем, сказал:

- Ich bin Idiot! – и радостно засмеялся. Она посмотрела на меня и тоже стала смеяться. Мы поняли друг друга. Прекрасно объяснились. Где не хватало немецкого, я подключал английский, и наоборот. Она велела сидеть дома и ждать письма. В конце беседы я не удержался и тоже надел ей наушники на голову. Это был период, когда я открыл для себя камерную музыку Моцарта. До этого он был для меня автором симфоний, опер и Реквиема. Я подумал, что немке надо дать послушать что-нибудь легкое и поставил Турецкий Марш.

- Süperb! – воскликнула она и подняла вверх большой палец.

Дома мне устроили выволочку.

- Ваша любовь к музыке, Васятка, - сказала еврейка из Бобруйска, хорошо знавшая немецкий, - может плохо кончиться! Хорошо, что немка любила Моцарта. А, если нет? Вы приставали к даме! Да еще во время работы! Знаете, что в немецком уголовном кодексе есть статья?

Она должна была пойти со мной в Арбайтзамт, но не могла, и меня пустили одного. Общий вывод был такой, что одного меня никуда пускать нельзя. Не хотите, как хотите, подумал я. Все равно, в следующий раз дам немке послушать музыку. Я купил на барахолке за пятьдесят центов CD диск с фортепианной музыкой Чайковского. Начинается диск первым концертом для фортепиано с оркестром. Я этот концерт полюбил еще с того времени, как послушал его в исполнении Вана Клиберна. В магазинах CD диски покупать нельзя. Там они в двадцать раз дороже. Только, если нет на барахолке, а очень хочется, можно. Альбом Ивана Реброва обошелся мне в двадцать евро. Интересно, знает ли немка первый фортепианный концерт?

Общение с соотечественниками было намного труднее. Предложил собеседнику послушать Хосе Каррераса, и он сказал, что уже его слушал. Мне показалось странным нежелание слушать Каррераса (уже слушал). Если бы раньше не слушал, я бы понял, а тот, кто его слушал, будет хотеть слушать еще. Но он сказал, что у него жена и дочь музыканты. Может, он слушает Каррераса с утра до вечера?

- А где они работают?

- Они на пособии. Это они в России были музыкантами. А здесь не могут.

- Почему?

- В Германии стать музыкантом очень трудно. Нужно сдать экзамены на немецком. Справки. Такая волокита. Немцев не пробить.

- Если ты настоящий музыкант, никаких справок не надо. Запой так, чтобы у люстры подвески задрожали, и все сразу поймут, что ты певец. У Шаляпина справок не было.

- Это было давно. А сейчас и у Шаляпина бы ничего не получилось.

- А Нетребко? – не сдавался я.

- Где он поет?

- Не он, а она. В Америке.

- Ну, вот! А в Германии и у нее бы ничего не вышло.

В шахматном клубе синагоги пожилой дяденька сказал, что много лет работал в Большом Театре. По многозначительным репликам (Щедрин - Додик, Плисецкая - Маечка), можно было понять, что в иерархии Большого он занимал не последнее место. Стало интересно, кто он. Обожаю балет. Выяснил, что он работал врачом в поликлинике театра. Я тоже одно время работал в Академии Наук. Но я работал дворником. Я и говорю всем, что дворник. При чем тут Академия.

Год с лишним мне понадобился, чтобы узнать, что прекрасный компьютер с быстродействием три гигагерца, жидкокристаллическим монитором и хорошей клавиатурой можно купить за четыреста евро. Для этого надо было немного освоить немецкий, чтобы читать рекламы в газетах.

До этого времени я находился в руках русских кидал.

Любимое занятие русских, приехавших давно, это кидать только что приехавших лохов (к каким я себя, не без основания, отношу) на несколько сот евро. Меня несколько раз чуть не кинули, но у меня хватило ума это понять. Уж слишком беззастенчиво это делалось. И я, все-таки, немного разбираюсь в компьютерах. Несколько раз предлагали неисправные ноутбуки и упорно доказывали, что ноутбук хороший. Просто, у меня нелицензионные диски. Музыку и кино нельзя было смотреть и слушать. Когда я приносил лицензионные диски с вордовскими текстами, привезенными из России выяснялось, что их нельзя сбросить в ноутбук. Он их не распознавал. У меня хватило ума понять, что меня дурачат и отказаться.

Однажды меня привели к русскому компьютерному профессионалу (еврею - я тоже еврей), который стал предлагать компьютер.

- Он стоит шестьсот евро, - сказал профессионал, - а я вам продаю его за четыреста.

- Почему? - удивился я. Это была первая мысль, которая пришла мне в голову. Откуда такой альтруизм? Он меня первый раз видит.

- Хотите за шестьсот? - засмеялся профессионал, - покупайте за шестьсот.

Снова я почувствовал подвох и не купил. Не понял логики профессионала. Он не захотел ее объяснять. А я все хочу поверить алгеброй. Логикой.

Но чаще предлагали ноутбуки. Я не мог понять, почему? Мне был нужен хороший компьютер. Это потом стала болеть спина, и я понял, что работать лежа, держа ноутбук на коленях, очень даже неплохо. Еще лучше иметь компьютер и ноутбук.

На курсах немецкого языка Euro-Schule я впервые столкнулся с интеллектуалами. Надо сказать, что в отношении хорошей музыки я больной на голову. Только здесь я обзавелся хорошим CD и MP-3 плейером с огромными наушниками, и все время рвался дать послушать музыку соседям по партам. Надевал им на голову наушники. Думал, все рвутся послушать Лучиано Паваротти или Пласидо Доминго. Оказалось, не все.

Но Надежда из Житомира сказала, что обожает фортепианную музыку Шопена. Это была серьезная заявка. Я нашел родственную душу. На следующее занятие притащил диск с фортепианными вещами Шопена, и надел ей на голову наушники, когда Артур Рубинштейн играл «Революционный этюд».

- Наслаждайся Надя!

- Это же Бетховен! – взвизгнула она.

- Окстись! - пришел я в ужас, - это «Революционный этюд» Шопена.

- Ах, да! - спохватилась Надюша.

Я понял, что, если не хочу потерять веру в человечество, больше давать Надежде слушать ничего не надо. Я жутко боюсь потерять эту веру. Я ее уже почти потерял.

Ее муж, признавшийся, что у него нет музыкального слуха, доказывал мне с пеной у рта, что CD и MP-3 одно и тоже. И опровергнуть эту аксиому я не мог. Потом он сообщил, что любит Маяковского и не любит Галича.

Некоторые короткие стихи Маяковского мне тоже нравятся. Например:

Если ты идешь к невесте,

Побывай в резинотресте.

Шедевр. Емко, конкретно и, главное, правдиво. Но таких стихотворений немного. В целом его творчество оставляет меня равнодушным. Поэму о Ленине на дух не переношу. Сама личность Владимира Ильича вызывает у меня отвращение. И не понимаю, что вдохновило Маяковского на создание поэмы. Большого текста. Как вспомню,

Партия и Ленин -

близнецы-братья

кто более

матери-истории ценен?

Мы говорим Ленин,

подразумеваем –

партия,

мы говорим

партия,

подразумеваем –

Ленин.

так вздрогну. Как вздрогну, так мороз по коже пробежит. Начинает тошнить. А записка Сталина «...был и остается...» меня пугает. Те, кого Сталин хвалит, попадают у меня под сильное подозрение. Да еще фраза в конце «Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление». Не любишь Маяковского, преступник. Зато Галича я люблю. Стихи сложные и хорошие. Шостакович в поэзии. И по поводу Сталина Галич замечательно высказался:

Кум докушал огурец и промолвил с мукою,

Оказался наш отец не отцом, а сукою.

Отец народов – СУКА. Тоже коротко, конкретно и, главное, верно. СУКА он!!!! При этой СУКЕ даже Пушкина очень любить было опасно. Надо было следить за остальными и не выделяться. Или нырнуть на дно и затаиться, как Кузин. Оксман захотел добросовестно прокомментировать академическое собрание сочинений Пушкина, готовившееся к столетию со дня его гибели (1937-ой год), и попал на Колыму. Тормозил общение народ с гением.

Дама историк, сидевшая рядом со мной, гордо сообщила, что у нее два высших образования: историческое и экономическое, и она была директором института.

- Я была шефиня!

- А каким разделом истории вы занимались?

- Диплом у меня был по Словацкому национальному восстанию, а потом я всю жизнь читала историю КПСС.

Когда в перерыве вышли на крыльцо, она грустно вздохнула:

- Все великие русские люди подолгу жили за границей. И наш бедный Ленин тоже.

Я почувствовал очередной приступ тошноты. Нашла бедняжку!

На новогоднем в чаепитии в Euro-Schule Маня из Бердичева стукнула кулаком по столу и выкрикнула: «Горький великий русский писатель! Он написал роман «Мать»! Я не смог одолеть роман. Заглянул в конец, увидел: «Кто-то ответил ей громким рыданием». И самого потянуло разрыдаться.

Недавно раскрыл книжку переписки Михаила Булгакова с Павлом Поповым. В конце много фотографий. На развороте увидел две. На одной Максимыч в тюбетейке сидит рядом с отцом народов. На лице у Максимыча глубокая мысль. Озабоченность. Он что-то объясняет отцу, а тот его внимательно слушает. Тоже озабочен. Интересно, чем? Если на лице Максимыча ярко выраженный идиотизм, то по лицу отца этого не скажешь. Видна мысль. Неглубокая, но мысль. Интересно, какая? Может, как укокошить Максимыча? На другой фотографии Максимыч в центре. По бокам Крючков и Ягода. Нехорошо, но я почувствовал удовлетворение. Всякий идиотизм должен иметь предел. Идиотизм Максимыча был беспределен. За что боролся, на то и напоролся. Если бы Максимыч пострадал один, я бы ему искренне посочувствовал. Но Максимыч съездил на Соловки, и написал в книге отзывов: «Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется, да и стыдно было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры». Вот как умел Максимыч!

Все-таки, не могу отделаться от ощущения, что у славян что-то с мозгами. Величайший русский писáтель двадцатого века Михаил Афанасьевич Булгаков десятки лет был им недоступен, и они это воспринимали совершенно спокойно, а белиберда великого пролетарского писáтеля читалась, читалась, и читалась. Издавались собрания сочинений. Переписки. Анализировалось творчество. Шаляпин писал ему, что восхищен новым произведением. Конечно, Шаляпин певец. С него много нельзя требовать. Но Бунин писáл, что познакомился с хорошим человеком. Чехов с ним общался. К Толстому он ходил в гости. Воспоминания об этом написáл. Школьникам втюхивалась эта белиберда. И все ее спокойно ели.        

Почему я считаю Булгакова величайшим русским писáтелем? Он писáл в стол! Знал, что сам никогда этих текстов, напечатанными не увидит. И для кого он писáл? Для тех, кто загнал его в могилу? Думаю, нет. Он просто любил писáть на русском языке (но с удовольствием вставлял в него фразы на французском: «Авек плезир!»). Любил поиграть со словом, фразой и предложением. Он играл ими так же, как свита Воланда играла картами на сцене, пока Воланд осматривал москвичей. Любил писáть так, как люди любят выпить пиво, поесть осетрину холодного копчения, выкурить трубочку, поиграть в шахматы или поплавать в бассейне. Я читал, что у него нет черновиков. Правда, он сам писáл, что много сжег. Ужас! Величайший русский писáтель жгет свои тексты. Рукописи! Какие страшные мысли у него были!? И когда же он писáл? Когда приходил с мхатовской репетиции, и Елена Сергеевна готовила ужин. Писáл ночью. Когда умирал, тоже писáл. Елена Сергеевна записывала. Счастье, что у него была Елена Сергеевна. Некоторые сцены в «Мастере и Маргарите» он написáл уже умирающий. Я читал, что диалог буфетчика с профессором появился, потому что к Булгаковым пришел врач и сказал Елене Сергеевне, что больше двух дней Булгаков не проживет. Булгаков это услышал, прожил больше, и в результате на свет появился профессор и буфетчик. Прочтите, представьте, что все это написано умирающим человеком, и читать станет страшно.

Есть аналог. Я читал, что, когда Пруст писáл «В поисках утраченного времени», ему нужно было написáть сцену смерти. И он сказал, что сейчас писáть не будет, а дождется момента, когда будет умирать. И изданы «Поиски» были после его смерти. Служанка вышла после его смерти на улицу и увидела книги на витринах. Но Пруста никто не травил. Не беспокоил. Он сам не хотел знать, что вокруг происходит. Окна занавесками закрывал, чтобы не знать, что за ними. Чья судьба страшней? Чья хуже? Как говорил гуталин, обе хуже.

В книге Шкловского «Гамбургский счет» этот недоумок называет Булгакова рыжим, и поет дифирамбы Ларисе Рейснер. Вот тебе и Гамбургский счет!!! А, когда прочитал в воспоминаниях дочки Бориса Михайловича Эйхенбаума, что Шкловский после смерти папы забрал у нее Брокгауза и Ефрона (тебе это не нужно), подумал, что писáть «Гамбургский счет» не его дело. Самый страшный поступок Шкловского, это телеграмма из Крыма, когда Пастернака исключали из Союза писателей (Я не знаю. Может, есть и пострашнее.). Казалось бы, исключают в Москве, ты в Крыму, отдыхай и радуйся, что к подлости непричастен. Но нет. Он побежал на почту и дал телеграмму, что присоединяется. А после смерти Пастернака приехал на дачу прощаться.

Писáть в стол, страшное занятие. Его выдерживают очень немногие. Почему Чехов так много написáл? Потому что ему за это платили. Его рассказы ни о чем. Там редко присутствует сюжет. Шестов правильно назвал статью «Творчество из ничего».

Бунин – большой художник. Но он получил Нобелевскую премию, и перестал писáть. «Темные аллеи» мне кажутся жуткой и странной прозой. Во многих рассказах штамп. Видно, что Бунин эти рассказы из себя выдавливал. Одно и то же: он схватил, она вскрикнула, он обнял, они поцеловались, он сказал, что вернется, и соврал в очередной раз. Алданов написáл, кажется, Гребенщикову, что Бунин так прощается с жизнью. Пожалуй, это верно. Он вспоминал, что было и чего не было. Думал о том, что могло быть и не случилось. Бахрах в книге «Бунин в халате» пишет, что заговорил с Буниным о его донжуанском списке, и Бунин сказал, что надо составлять не донжуанский список, а список упущенных возможностей. Бунин не любил играть с фразой. Процесс писáния для него не был наслаждением. В некоторых его рассказах видна попытка поиграть. Испытать наслаждение. Например, в «Солнечном ударе».

В письме Тэффи Бунину, когда она читала «Темные Аллеи», я прочел: «...Один рассказ чуть-чуть пронизан лирикой любви, и конец у него тургеневский. Героиня умирает от родов. Подходя к концу рассказа, я думала: «Куда Бунин ее денет?»...»

Да и «Жизнь Арсеньева» - большая вещь была написана Буниным, потому что он знал – без большой вещи, переведенной на иностранные языки, Нобелевской премии, ему не получить. То есть, по существу, это те же деньги. Если бы не возможная Нобелевская премия, Бунин ее писать не стал бы. Есть переписка Бунина с Глебом Струве, из которой видно, как Бунин форсировал перевод «Жизни Арсеньева» на английский. В начале двадцатых годов, как я читал, Нобелевскую премию, кажется, хотели дать на троих - Бальмонта, Бунина и Шмелева. Потом возник Мережковский. Был еще советский претендент – Горький, но ему бы, убежден, Нобелевской премии не дали.

Сейчас ясно, что проза Шмелева и Мережковского не выдержали испытания временем. Они не художники. Ясно, что «Деревня», «Суходол» и рассказы Бунина перевешивают все, написанное Мережковским и Шмелевым. Время – лучший читатель и судья. От Бальмоната остались переводы и:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Из сочных гроздий венки свивать.

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать!

Хочу я зноя атласной груди,

...........................

Неплохо. Кто же не хочет ЗНОЯ АТЛАСНОЙ ГРУДИ? Это все хотят. Но дальше стихотворение мне не нравится. А остальное в Бальмонте мне не нравится совсем.

Но все это в начале двадцатых годов было не очевидно. Значит, если бы не перспектива Нобелевской премии, «Жизни Арсеньева» бы не было. И почему Бунин ничего не писáл потом? Ведь он прожил намного больше, чем Булгаков. Обысков у него не было. Дневники и произведения не отнимали. В газетах не травили. На большевистские газеты ему было наплевать. Хотя, на советскую ругань он живо отзывался.  

Могут быть две причины.

Первая – оторванность от России. От русского читателя. Но во Франции и мире было тогда много русских читателей. А Бунину было, что сказать.

Вторая – уход Галины Кузнецовой. Но и об это Бунин мог написать. Может, был так травмирован, что писать не мог? Не знаю. 

В «Темных Аллеях» есть рассказ «Ночлег». Рассказ хороший, но все происходит в Испании. Рассказ написан в 1949-ом году. Я удивился, откуда у Бунина появился испанский мотив. Оказывается, Рогнедов издавал сборник рассказов об Испании, и старенькая Тэффи уговорила старенького Бунина написать что-то в сборник. Рогнедов хотел, чтобы в сборнике был Нобелевский лауреат. Рассказа могло и не быть.      

Бунин не испытывал наслаждение от того, что перо бежит по белой бумаге. Процесс писáния был для него мучительным. Читал он очень много. Это видно по дневникам и письмам.  

Шаламов выдержал писáние в стол. Но у него были другие причины для работы. Ему было, что сказать. У него нет желания поиграть с фразой. Мастерски написанный диалог его тоже не привлекает.

Булгаков игру с фразой обожал. Чего стоит – ПЯТНАДЦАТЬ КАПЕЛЬ, И ВЫ ПЕРЕСТАНЕТЕ ЧТО-НИБУДЬ ЧУВСТВОВАТЬ! У Гоголя видна любовь поиграть. У Вельтмана. У Пушкина. У Цветаевой (она Бальмонту про Брюсова: «Преодоленная бездарность!» Бальмонт мгновенно: «Непреодоленная!»). Но Цветаева была дура. Поэтому, ее игра с рифмой - фразой часто приводила к тому, что ее переставали понимать даже доброжелательные критики, которые о ней писали. Я читал, что у нее в Париже была кличка – царь-дура.

Остроумие Цветаевой никак не связано с умом. Часто наоборот. Чего стоит ее сравнение казни Горгулова с расстрелами на Лубянке. От этого несет идиотизмом. А ее похвалы в адрес Плевицкой (не выдала мужа)!? От этого очень недалеко до писем Берии, что Сережа был хороший.

Та же самая игра рифмой у Бродского. Не случайно ему так нравилась Цветаева. Как и у нее, куча рифм, словесный поток (понос), а начинаешь думать над смыслом, и оказывается, что его нет. Нет смысла. Ничего нельзя понять.

А Булгаков был умен. Очень умен. Но что-то мне в нем не нравится. Поскольку влюблен, хочу большего. Конечно, придумать ИДУ ГЕРКУЛАНОВНУ ВОРС мне не дано, но почему надо смеяться и издеваться над людьми, которых арестовали и мучили, чтобы они сдали валюту? Конечно, после АРХИПЕЛАГОВ и БОЛЬШИХ ТЕРРОРОВ упреки в его адрес выглядят смешно. Он мог очень многое не знать. Когда-то Мариетта Чудакова рассказывала, что если бы Булгаков знал, какой страшной смертью умер Василий Лисович, он бы не посмеялся над ним в «Белой гвардии». Может, и не посмеялся бы? Но, что вытворяли с людьми, выколачивая из них валюту, думаю, знал. И почему они должны были ее сдавать? Они же ее не воровали. Воровали те, кто выбивали ее из них. Свою валюту, которую получал за пьесы, идущие за границей, Булгаков, наверное, не сдавал, а реализовывал в мастерски описанном валютном магазине. Наверное, не раз там бывал. Писáтель пишет о том, что знает. Я это не для того, чтобы его в чем-то упрекнуть. Много пишут, анализируют, прогнулся он или нет, когда написáл «Батум». Это мне не важно. Важно то, что в Париже он бы его писáть не стал. В этом плане Бунин впереди. Не представляю его, пишущим «Батум».

Хотя, Бунин уехал из России в тысяча девятьсот восемнадцатом году, потому что не мог дышать с большевиками одним воздухом. Ему удалось уехать. Нашелся знакомый большевичок (Фриче), который был ему обязан. А Булгаков не мог простить первой жене, что она не увезла его больного тифом, лежавшего без сознания, с отступавшей белой армией.

Литература, как и история, не имеет сослагательного наклонения. Что, если бы Бунина не отпустили? Что, если бы Булгакова вывезли? Что бы он написал во Франции? 

Что мне не нравится в Булгакове, это актерский излом. Надрыв. Вскрики: «Я не нужен! Отпустите! Выдворьте!» Сам текст письма. «...Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР...» Ведь он же знал, что пишет бандиту. А он пишет, как девица, которую хотят изнасиловать, а она вскрикивает: «Ах, делайте, что хотите! Как скажете, так и будет!» Хотя, писем этих было много, но в них проглядывает одна и та же тенденция.

Замятин знал, что пишет бандиту, и написáл: «Уважаемый Иосиф Виссарионович...»

А Булгаков стал писáть «Батум». На поезде поехал. Телеграммы БУХГАЛТЕРУ дождался. Ясно, что, как писáтель, Замятин Булгакову в подметки не годится, но тут Замятин оказался крепче.

Хотя, я не то, чтобы оправдываю Булгакова! Упаси Бог меня его оправдывать! Кто я, а кто Булгаков! Я его сейчас хорошо понимаю! Что осталось от Замятина? «Мы», переписка, письмо Сталину. Есть ли у него книги, которые кладут перед сном, чтобы наслаждаясь чтением, погрузиться в обьятия Морфея? Нет! А «Записки покойника» я всегда читаю с удовольствием.

Я заговорил об этом, потому что Булгаков все время лихорадочно писáл. А процесс писáния – страшное занятие. Он изматывает. Отнимает все силы. Их больше ни на что не хватает. Хватает только на то, чтобы актерски вскрикнуть.   

Я стал еще раз смотреть письмо Булгакова. Расстроился и порадовался за него. После «ПРЕДЕЛЫ СССР» идет «В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ». Значит, тогда он еще хотел уехать с Любовью Евгеньевной. На всех фотокарточках Любови Евгеньевны радостная, очень неглубокая улыбка. А на фотографиях Елены Сергеевны улыбка трагическая. Глядя на такую улыбку хочется заплакать. Как будто, она предчувствует, что ей предстоит пережить.

Я читал, что когда Булгаков жил с Белозерской, она водила к себе домой много гостей, которые мешали Булгакову писáть. Булгаков пожаловался ей. Она похлопала его по плечу и сказала: «Ах Мака, ты не Достоевский!» Мака побледнел. Ясно, что она не стала бы за ним, умирающим, записывать тексты. Ему очень повезло с Еленой Сергеевной. И всем любителям Булгакова тоже.

Мне всегда было интересно, читал ли Бунин Булгакова. «Мастера и Маргариту» он, конечно, прочесть не мог. Но «Белую гвардию» мог. Должен был прочесть. К сожалению,  в именном указателе его дневников фамилии Булгаков нет. Хотя, изданы эти дневники очень купированными. Может, в вырезанных кусках Булгаков и упоминается? Если нет, жалко. Жалко, что Бунин не прочел «Мастера и Маргариту». «Белую гвардию» Бунин, наверное, читал. Не мог не читать. Ведь он все время читал. Почему он не писал! Жалко!

Я хотел, чтобы Бунин и Булгаков как то пересеклись. Оказывается, пересеклись. Вторая жена Булгакова Любовь Евгеньевна была замужем за Ильей Марковичем Василевским - Не-Буквой. Он в Одессе, как либерал и демократ громил Бунина в газете «Одесские новости» при свирепом деникинском режиме (при свирепом деникинском режиме можно было громить). С Ильей Марковичем она в 1923-ем году вернулась в Россиию. Потом Илья Маркович, как мог, приспосабливался. Ловчил. Распинался в любви к новому строю. Оказывается, Пончик-Непобеда, это Василевский – Не-Буква. Но не получалось. В дневнике Булгакова написано: «Человек, который имел чутье, начал терять его в СССР. Это, конечно, будет гибельно». Булгаков, как в воду глядел. Не-Букву расстреляли в 1938-ом году. А Любовь Евгеньевна в 1925-ом году вышла замуж за Булгакова и снова захотела за границу.

В воспоминаниях Надежды Яковлевны Мандельштам я прочел, что перед ссылкой Осипа Эмильевича она стала собирать деньги у друзей и знакомых. В ссылке надо было на что-то жить. «Анна Андреевна пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы». Все-таки, Булгакову неоописуемо свезло с Еленой Сергеевной.

Я заговорил о литературе, потому что ушел в книги. Книжечки. А почему? Все мои попытки войти в среду соотечественников оказались тщетными.

Самой крупной фигурой среди них был переводчик художественных текстов с немецкого на русский. Это была незаурядная личность, глубоко погрузившаяся в германскую культуру. Звали его Пиня. Я пишу звали, потому что, хотя Пиня жив и здоров, я этой средой отторгнут. Исключен из нее.

В первый раз я услышал про Пиню, когда меня везли в Штербен.

- Так вы из Жмеринки? А Пиню вы знаете? Он тоже из Жмеринки, – спросил водитель.

- А кто это?

- Вы же говорите, что писáтель. И не знаете Пиню!? Ну, вы даете! Это блестящий филолог. Переводчик. Он глубоко погрузился в германскую культуру.

Я замолчал. Действительно, даю.

В Штербене я сразу попал в больницу. Собственно, у меня не было особого выбора. Или умирать в Жмеринке, или попробовать жить в Германии. Когда подлечили, пошел играть в шахматный клуб при синагоге. Там предложили играть в немецком шахматном клубе. Там уже играло несколько евреев и немцев из России и Украины.

Среди них был Арон. И я снова услышал о Пине. Он все время где-то рядом присутствовал. Я чувствовал его жаркое дыхание. Чувствовал, что я под микроскопом. Меня рассматривают, а я не вижу, кто.

С Ароном у нас всегда были бурные литературные дискуссии. Они проходили в трамвае. Он убеждал, что если сидишь в Германии на социале, книги не нужны. Я спорил. Горячился. Однажды заговорили о Бунине. Сто сорок лет со дня рождения. Конференция в Москве. Я сказал, что у меня есть его биография, написанная Арчибальдом Гринфилдом.

- Гринфилд тоже едет в Москву, - сказал Арон. Он прочитал это в интернете.

- Это лучшая биография Бунина, - ухмыльнулся я, - я ее привез с собой. Восемьсот страниц.

- Дай почитать.

Хотел напомнить ему, что на социале книги не нужны, но промолчал. Арон мог и передумать.

- Дам.

Я забыл, но Арон напомнил. Договорились встретиться в синагоге.

- Ну, ты, пожалуйста, с ней поаккуратней.

- Конечно, - завернул Арон книгу в два пакета.

У меня идиотская привычка к просветительству. Давать читать людям книги. Давно пора понять, что тот, кому чтение идет на пользу, уже все прочел. А тому, кому надо давать читать, давать читать бесполезно. Даже вредно. Сухой осадок - головная боль. Вернут книгу, или нет? Еще хуже, когда начинают пересказывать ее содержание. Ведь я ее прочел, когда проситель о ней не знал. А теперь он рассказывает, что в ней написано, да еще гордо поглядывает на меня.

Потом Арон позвонил и сказал, что просит почитать переводчик. Я сразу понял, что это Пиня. Ощутил страх. Озноб. Я мог войти в круг интеллектуалов. После прочтения переводчик пригласил меня с Ароном в гости.

Это я люблю. Угостили шашлыком, бурбоном и мороженым. Тридцать лет назад я бы вылакал бутылку до дна. Конечно, с помощниками. За столом их было два. Переводчик и Арон. И помощница была. Жена переводчика.

Когда я зашел в прихожую, из комнаты выплыла дама со светлыми волосами.

- Василиса, - представилась она.

Я удивился. Пиня-переводчик был еврей. Бывают еврейки с рыжими волосами. А у этой светлые. Почти белые. Может, крашеные? Да и имя не еврейское.

Она заметила.

- Я из Сибири. Пинечка там в армии служил, Он меня оттуда и вывез в Жмеринку. А уж из Жмеринки мы с ним в Германию прилетели. Девичья фамилия у меня Жлобских.

Действительно, сибирская фамилия. Там все Семилилуцких, Боярских да Крутских. Я лет двадцать назад в Сибирь на заработки летал. Еще тогда заметил. Все фамилии оканчиваются на ИХ.

- Мне все говорили: «Евреи! Евреи! Жиды!» Я и не знала, кто они такие. У нас там евреев нет. А они замечательные люди! Вот, Пинечка мой. И математик, и переводчик, и семьянин замечательный. А главное, добрейшей души человек!

- Василиса, - смутился переводчик, - не захвали.

Но по тому, как он опустил глаза, как покраснел, как выплеснул бурбон в горло, как быстро засунул в рот бутерброд с икрой, стал жевать и отвернулся в сторону, было видно, что похвала жены ему приятна. Не потому, что человек он хороший, а потому что хвалит Василиса. Жена. Она стояла рядом и хлопотала у плиты. Он ласково похлопал ее по жопе.

- Кашу маслом не испортишь, - улыбнулась Василиса, но  засмущалась, покраснела и отвернулась. Вдруг быстро повернула голову, лукаво стрельнула мне глазками и снова отвернула. Арон и Пиня даже ничего не заметили.   

Бурбоном я не злоупотреблял. Может, сто граммов выпил. Не больше. Василиса тем временем делала шашлык. Нанизывала люля-кебаб на стальные шпажки. Я сидел, потихоньку глотал бурбон, и личность переводчика для меня становилась все шире и многогранней. Он, действительно, был замечательный человек. Я бы даже сказал, незаурядный. Художественные переводы совсем не главное его занятие. Он математик и публикуется. Недавно в Штербене была международная конференция, и он делал доклад.

За бурбоном он сказал, что русских книг не читает. Только немецкие. Но ахматовский Реквием прочел бы. Если у меня есть книга, попросит почитать. Сказал, что раньше недооценивал Ахматову, а сейчас понял; надо прочесть. Книга с текстом Реквиема (сам Реквием – несколько страниц), конечно, у меня была, но я посоветовал переводчику посмотреть интернет. Заодно оценит качество перевода. Надо сказать, что у меня самого Реквием вызывает несколько вопросов. Конечно, это политический текст, и понятно, почему его не публиковали, но фразу «я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью был», не понимаю. Она, конечно, была с народом, но народ это все сам своими руками сотворил, и сейчас усатого батьку вспоминает добрыми словами. ПРИ ЕМ БЫЛ ПОРЯДОК. Воздух чистый, и рыба хорошо клевала.

Ахматовой повезло. В немецком интернете ничего нельзя прочесть. Выскочит только ссылка на издательство и книгу. Узнаете, сколько она стоит. В русском интернете висит текст «Будденброков» Томаса Манна, а в немецком их нет. Только издательство, книга и цена. Но, поскольку Ахматова писáла на русском, в немецком интернете есть русский текст каждого стихотворения и перевод на немецкий. Если бы Реквием был написан на немецком, его ждала бы та же участь.

После бурбона и шашлыка кофе и мороженое.

- Расскажите, как вы начали писáть? – спросил Пиня.

- Действительно, Вася, - смущенно улыбнулся Арон, - с чего бы это? Вдруг, раз и писáть. Расскажи, как тебе это в голову пришло.

Я чувствовал, что Арон стесняется. Пиня сидел за столом, как Зевс громовержец. Может, если бы не я, он не попал бы сегодня к Пине. Не сидел бы за столом. Не ел бы шашлык.

- Да так, как-то. Отец у меня был старый активист колхозной стенгазеты. Я посмотрел, как он пишет, и написáл очерк. Раз, и написáл другой. А там пошло поехало. И уже не мог остановиться.

- А надо было остановиться, - внушительно сказал Пиня. – Ведь сколько написано! Всего и не перечесть! Вы переводить, переводить попробуйте! Это сложнее. Намного сложнее. Задача архитрудная. Это вам не на родном языке словами жонглировать. Надо понять стиль автора на немецком и передать его на русский. Конечно, для этого необоходимо блестящее знание немецкого языка. Надо погрузиться в германскую культуру. Это, доложу я вам, преприятнейшая штучка!

- А делу партии не вредит?

- Не вредит! Партии!? Какой партии? 

- Есть такой анекдот. Ленин спрашивает Дзержинского: «Феликс Эдмундович, вы занимаетесь онанизмом?». Ну что вы, Владимир Ильич!». «А зья, зья, батенька мой! Зья! Пьепьиятнейшая штучка! И делу пахтии не вьедит!»

Василиса с Пиней переглянулись. Арон смотрел в стол. В воздухе повисло молчание. Я понял, что своим пошлым анекдотом все испортил. Идет серьезный разговор о германской культуре, а я с анекдотами. Впрочем, что с меня взять: Жмеринка, обувной техникум, дворник в Академии Наук, работа на обувной фабрике. Чтобы разрядить обстановку, сказал:

- Я учу. Хожу на курсы немецкого в Euro-Schule. Но трудно он мне дается. Знаю его еще очень плохо. Подучу, попробую переводить. Многие сами писáли и переводили тоже.

- Кто?

- Бунин.

- И что он перевел? «Гайавату»? Ее же невозможно читать. Переводил по подстрочникам. Это сразу видно. Надо знать язык. Погрузиться в культуру.

- Ему за нее Пушкинскую премию дали. И Лонгфелло, наверное, тоже индейского не знал. Это же эпос.

- По блату дали! По блату! Горькому не хотели давать, а тут Бунин подвернулся.

- Я не люблю Горького.

- Не скажите. Песню о соколе я обожаю. А роман «Мать»! Эта штучка будет посильнее, чем «Фауст» Гете! Вы не согласны?

Я промолчал. Вспомнил Euro-Schule, Маню из Бердичева, и подумал, что, если дошло до матери, надо уходить.

Но успел пожаловаться, что у меня в Жмеринке остались книги и три папки рассказов. Я так болел, что почти ничего не оцифровал. Да и само будущее в Германии мне казалось очень недолговечным. Вывезти бы младшую дочку в Европу, чтобы училась и увидела мир. А там и помереть можно спокойно. Оказалось - предстоит еще пожить. Плохо, но пожить.

- Так мы вам все привезем! – всплеснула руками Василиса.

- Как!?

- Мы каждый год летом в Жмеринку ездим. У нас машина. Засунем в нее все.

- Ну, если так, то гран-мерси! А я за это вам джерси.

- Любите Галича? – тонко улыбнулся переводчик.

- Обожаю!

Мы обменялись емэйлами и телефонами.

На следующий день мне по электронной почте прилетело письмо с атачментом.

«Глубокоуважаемый Василий Израилевич! Оцените, пожалуйста, мой, ни на что не претендующий, перевод».

В атачменете был рассказ Келлермана.

Я читал рассказ и не мог понять, о чем он. Сплошные кавычки. Потом понял. В немецком языке прямая речь в диалогах закавычена. Да еще кавычки смотрят в разные стороны. А в русском перед прямой речью в диалогах ставится тире. Но немцы сбрасывают каждую фразу собеседника на новую строчку. Как и русские. Понятно, что это диалог. А переводчик не сбрасывал, и все сливалось. Хоть он и глубоко погрузился в германскую культуру, но диалоги мог бы отследить. Может, он так глубоко погрузился, что забыл, как надо писать диалоги на русском языке? Когда я обработал диалоги и выкинул слова паразиты, понял, что рассказ неплохой. Но перевод, действительно, ни на что не претендовал. Переводчик зря терял время. Отослал его.

Через час прилетело второе письмо.

«Дорогой Василий Израилевич, спасибо за ту любезность и внимание, с которыми Вы отнеслись к моему ни на что не претендующему переводу.

Беда, однако, в том, что, при моем слабом зрении и склеротически рассеянном внимании, мне очень трудно следить за исправлениями, которые Вы проделали в тексте. Это требует от меня напряжения выше моих сил и не дает мне возможности высказаться по существу Ваших поправок, которые я по упомянутым  выше причинам почти не в состоянии различить.

К примеру, когда, бывало Башмакова - редактор немецкого отдела «Иностранной Литературы», поправляла мои тексты, графически она делала это так: непосредственно в моем тексте она закрашивала в отличительный цвет неудачное по ее мнению место, а следом  третьим цветом исправляла его, как считала нужным. Когда она присылала мне свои переводы на проверку, так же делал и я. 

Мне кажется, этот способ удобен, как своей наглядностью, так и легкостью  исправлений. Давайте его попробуем.

С уважением. 

Пиня».

Мне показалось, если зрение слабое и внимание склеротически рассеянное, надо не переводить, а дышать свежим воздухом. Да и выделять поправки мне показалось для переводчика слишком жирным. Придется все выделять. Это работа на два дня. Бедная Башмакова, подумал я.

Сделал рядом два столбика. В одном его перевод. В другом выправленный текст. Отослал.

Звонок.

- Нет, вы, пожалуйста, по знакам пройдитесь! По знакам! Мне так трудно разобраться. Башмакова мне всегда по знакам проходится. Я ей все свои переводы отправляю.

- И она что-нибудь печатала?

- Нет.

- Зачем тогда отправляете?

- Для консультации. И потом, я надеюсь, что она что-нибудь возьмет.

Я представил, как Башмакова продирается через такой перевод. Может, не продирается? Откладывает в сторону?

- А она обещала взять?

- Да. В сборнике. Но сборник, кажется, не выйдет.

Я стал объяснять, чем немецкая грамматика отличается от русской. Как надо писать диалоги. Но сам наш диалог неожиданно изменил направление.

Заговорили о войне. О страшных бомбежках немецких городов. Я родился в полностью разрушенном Кенигсберге. Читал про страшную бомбежку Дрездена. Был в Дрездене на экскурсии. Смотрел Frauenkirche снаружи и внутри. Смотрел фотографию разрушенной. Даже у Воннегута есть роман. Кажется, «Бойня номер пять».

- Вы слово ПАЛИОН (Я и сейчас не знаю, что это. Может, ПАЛЕОН? Я его тоже не знаю.) знаете? – спросил переводчик. Вопрос прозвучал, как выстрел. Само слово ПАЛИОН он выкрикнул. Я даже отодвинул трубку. Слово вонзилось мне в мозг, как кинжал.

- Нет. А что это?

- Месть! Вспомните Ковентри! Как у древних народов! ПАЛИОН! Око за око! Зуб за зуб!

- Вы знаете, - замялся я, вспомнив убитых родственников, - месть местью. Но людей жалко.

- Людей жалеть не надо.

Фраза меня ужаснула.

Я всех жалею.

Мушек. Если насекомое залетело в раскрытое окно, я стараюсь выгнать его на улицу.

Ежиков жалею. Очень давно я поймал в Крыму ежика. Он был такой милый. У него были теплые ножки. Я принес его домой, и хозяйский мальчик стал так гонять его, что я исугался за ежика и отнес его обратно в лес. В Штербене тоже жалеют ежиков, но у меня под окном лежит дохлый ежик. Какой-то идиот убил его, и ежик лежит несколько месяцев. Осталась одна шкурка с иголками. Интересно, кто его убил? Немец, или приезжий? И почему не убирают шкурку? Я бы убрал, но боюсь. Скажут, что это я убил, и заметаю следы.

Котов я тоже жалею. У меня дома живут два кота. Кот Мурзик и кошка Чара. Мурзик путешественник. Он родился в Тирасполе. Младшая дочка нашла слепого котенка, которого кто-то выбросил умирать. Дочка услышала писк, подобрала его, выкормила из соски, и Мурзик двухмесячным котенком в коробке из-под конфет приехал на поезде в Жмеринку. Дочка говорила, что очень боялась, чтобы Мурзик не замяукал, когда в купе заходили пограничники. Мурзик, к счастью, молчал. В Жмеринке Мурзик прожил несколько лет. Вырос. Стал большим котом. Прилетел в Берлин. А из Берлина приехал на машине в Штербен. Чара родилась в Жмеринке. В Штербен они с Мурзиком приехали вместе. Жена специально ездила за ними в Жмеринку. Когда мы уезжали, оставили их знакомым. Пришлось оформлять на них кучу кучу бумаг. Делать прививки. Вставлять им чипы.

И теперь они живут в Штербене.

Мурзик очень общительный кот. Он все время норовит запрыгнуть на клавиатуру компьютера, и ее надо всегда задвигать в стол, а то Мурзик может такое распечатать, что потом не поймешь, что выскочило. И Мурзик любит классическую музыку. Засыпаю я с наушниками на голове. Мурзик прыгает ко мне на подушку. Я накрываю его одеялом. Мурзик любит тепло. Надеваю ему на голову наушники, и Мурзик слушает Бетховена. Он не сопротивляется. Видно, что ему нравится. Кончики ушей вздрагивают в такт аккордам. Я написал приятелю в USA, что у меня кот-музыкант, и мне прилетело письмо: «Перестань издеваться над котом! В штатах тебе бы знаешь, что за это было!?» Может, и в Германии было бы? Говорят, что если из квартиры все время доносится крик животного, немцы напишут в полицию, что над животным издеваются. Мурзик под защитой немецких законов.

Доберманам тут не рубят хвосты и не обрезают уши. Зеленые провели закон. Догам тоже уши не обрезают. Один раз я увидел дога, сидящего на улице. Дог был привязан за поводок. Спокойно сидел на асфальте. Не тявкнул ни разу. Даже не смотрел на окружающих. Хозяин зашел в магазин. У дога свешивались огромные уши. Как капустные листья.   

Чара музыку не любит. Зато она любит лежать в кресле, в которое я сажусь, когда работаю с компьютером. Выгонять ее боюсь, потому что она сразу выпускает когти и может цапнуть так, что пойдет кровь. Я наклоняю кресло, чтобы Чара спрыгнула на пол. Она сопротивляется изо всех сил. Цепляется за сиденье когтями. Когда наклон больше сорока пяти градусов, нехотя спрыгивает. Понимает, что ее просят освободить место. Можно сесть. Она запрыгивает на диван, часами сидит и смотрит на меня, как египетский сфинкс.

Общее у Мурзика и Чары то, что они очень любят драть когтями материю на креслах.

У нас за окном огромная елка. В прошлую зиму на ней жила белочка. Свила себе гнездо, и к весне у ней появились два бельчонка. А потом они все убежали. В лес, наверное. Пока они жили, мы бросали им под елку орехи. На следующий день орехов не было. Значит, белочка их ела. Мы думали, что в эту зиму белочка снова прискачет, но пока ее нет. 

А тут мне предлагают не жалеть людей. Я так не могу. Мне людей жалко. Фраза была воткнута в голову так, что было больно. Захотел бросить трубку. Но не мог. Дружеская болтовня заняла много времени, и за окнами стало темно. В комнате тоже. Не видел гнезда телефона. Чужая страна. Незнакомый город. И я был под гипнозом. Переводчик полностью подчинил меня. Темнота в комнате и могучий приказывающий голос парализовали. Бас рокотал в трубке. Он звучал откуда-то издалека. Как с неба. Кто он? Древний могучий Иегова? Да еще эта чертова темнота. Фразы били в мои мозги, как сапоги. Я не мог сидеть. Прилег на диван. Так было легче. А он добивал меня.

- Почему вы пишете на русском языке? Почему не на немецком? Почему не читаете немецких книг? Почему не хотите погрузиться в германскую культуру!? Почему!? Отвечайте!! Молчите!! Сказать нечего? Признавайтесь!! Нечего сказать!! Гордыня заела!! Выкиньте ее!! Вам нечем гордиться!!

Я распластался на диване. Так было легче переносить удары. Казалось, что просто боль сверлит мои мозги. Все разлетелось к черту на куски. Стало страшно. Один раз на меня так кричали. В большом доме на Литейном. В Жмеринке есть такая улица. Я вам точно говорю! Поезжайте и спросите! Не верите?! Это ваше дело. Поезжайте в Жмеринку и спросите, кем был Рабинович до отъезда в Германию. Понял, он древний германский языческий Бог. Вот откуда германская культура!

- Я хочу погрузиться, - с трудом сказал я, - а зачем вы переводите на русский?

- Для заработка.

- Но ваши переводы не печатают.

- Потом будут печатать. Чем лучше переводишь, тем меньше тебя знают. Мои переводы захлестнут Германию.

- Но вы же переводите на русский? В Германии говорят на немецком? Они здесь не нужны.

- Они захлестнут мир. С русского будут переводить на другие языки.

- На другие языки могут переводить прямо с немецкого.

- Я сохраню русский язык для потомков. У него нет будущего. А, все-таки, на нем написано много прекрасного. Язык будут изучать по моим переводам.

- Вы так думаете!

- Уверен.

- Вы не верите в русский народ!? Обидно все это! Обидно, Пиня!

- Перестаньте паясничать! Во-первых, вы сами не русский! Вы еврей! А во-вторых, посмотрите динамику.

- Какую?

- Простую. Мы с вами примерно одного возраста. Когда мы учились в школе, в мире жило три миллиарда человек. В СССР – двести миллионов. То есть, в СССР жила одна пятнадцатая часть населения планеты. А сейчас? В мире живет девять миллиардов, а в России сто сорок миллионов. Одна шестьдесят пятая. Вы, что этого не видите.

- Вы, что не помните, что отпали союзные республики?

- Помню! Прекрасно помню! Ну, прибавьте их население к России. Получится одна пятнадцатая? Нет. Ну, будет одна шестидесятая. Тенденция ясно видна.

- Это все за счет мусульман и африканцев. Тогда в Африке жило столько народа, сколько в России. А сейчас в Африке миллиард.

- А в США? Вы говорите, что Черчилля любите. Читали его речь к американцам в тридцать третьем году? Он приветствует стотридцатимиллионное население соединенных штатов. А теперь? В США недавно родился трехсотмиллионный гражданин.

- Там тоже население растет за счет латиноамериканцев, а не афроамериканцев.

- Не важно за чей счет. Важно то, что у России нет будущего. Исчезнет народ – носитель языка, исчезнет язык. Поэтому я и перевожу. Моя задача намного важнее и труднее.

- Так переводите прямо с русского языка на немецкий. Почему Вы так не переводите?

- Легкой жизни ищете! Пусть потом кто-нибудь переводит с русского на немецкий и другие языки! Пусть поуродуется! И потом, кого мне переводить? Вас? Вас на русском не печатают. Зачем Вас переводить?

- Слушайте, в истории России было много таких страшных ситуаций. Вспомните Ивана Грозного. При нем было убито и умерло от голода жуткое количество народа. Вспомните Петра Первого. При нем население уменьшилось на четверть. Большевиков. Вся история России в двадцатом веке, это трупы, трупы и трупы. Десятки миллионов трупов. И все равно, русский народ вставал с колен. Нравственно возрождался. Вспомните Некрасова. «Вынесет все - и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе!» Помните?

- Помню, - засмеялся Пиня в трубку страшным смехом. – А как дальше помните? «Жаль только - жить в эту пору прекрасную уж не придется - ни мне, ни тебе». Не придется! И потом, всему же есть предел. Эти десятки миллионов трупов, про которые Вы говорите. Они же должны когда-нибудь кончиться. Они и кончаются. Сейчас в России каждый год население уменьшается на миллион.

- Ну, вот видите! Видна положительная динамика. Все-таки, миллион, а не десятки.

- И что за бред Вы несете про нравственное возрождение. Возрождать можно то, что было. Какую нравственность Вы собрались возрождать?

- Ту, что была. Благодаря которой Россия победила татар на поле Куликовом. Разгромила шведов под Полтавой. Прорубила окно в Европу.

- Вы больной на голову?

- Да. У меня есть справка.

- Тогда понятно, почему вы несете такой бред. Я читал статью шведского историка, и он там пишет, что первым камнем в фундамент нынешнего благосостояния Швеции было поражение под Полтавой. А что касается окна, то за сто с лишним лет до Петра Иван Грозный это окно заколачивал – разорял Новгород и Псков. Убивал новгородцев так, что Волхов был красный от крови, а потом Петр прорубал окно и население уменьшилось на четверть. Вы знаете откуда взялась фраза – «в Европу прорубить окно»?

- Откуда?

- Пушкин неверно цитирует Альгаротти. А Альгаротти услышал фразу у лорда Балтимора. Правильно фраза звучит так: «Петербург – это глаз России, которым она смотрит на цивилизованные страны, и, если этот глаз закрыть, она снова впадет в полное варварство, из которго едва вышла».

- Вы передергиваете факты! Вы начетчик и талмудист!

- Чего? Вы еще может, скажете, что я мудист!?

- Скажу.

- А на поле Куликовом Россия сражалась с мятежником Мамаем. Через год Тохтамыш сжег Москву. И этот дегенерат Блок. Слушайте музыку революции! Наслушались! И эта несчастная степная кобылица, которая несется вскачь. Куда она скачет?  

- Вы мне Блока не трожьте. Я учился в Ленинграде в школе на набережной Пряжки напротив дурдома. Каждый день ходил два раза мимо дома, где он жил и умер. Я Вам за него пасть порву!  

- Не достанете, - засмеялся в трубку Пиня.

- Достану, - тоже засмеялся я, - мне до вас три трамвайных остановки. Приеду и порву.

- А как Вас занесло из Жмеринки в Ленинград? В этот центр мировой культуры?

- У меня был полиомиелит. Тетенька жила в Ленинграде. В Жмеринке не было хороших врачей. Мне даже диагноз не могли поставить. Ну, меня и отвезли к ней в Ленинград. Как поправился, назад в Жмеринку.

Я почувствовал, что начинаю освобождаться от Пининого влияния. Боль перестала сверлить мои мозги. Застучала в виске скворчонком и стихла. Гипноз начинал понемногу проходить. Я сумел попрощаться.

На следующий день купил в киоске книгу в мягком переплете. Любовный роман на немецком языке с интригующей картинкой на обложке. Юноша залезает к девушке под короткую красную юбку, а у нее на лице сладостная истома. Веки опущены. Глаза прикрыты черными ресницами. Большой рот сжат. Толстые чувственные губы. Черные волосы на голове распущены. Разлетелись на половину страницы. Как хвост у кобылы. Вторую половину страницы занимают длинные ноги. Раскинуты мускулистые бедра. Одно задрано вверх. Породистая германская кобыла. Видно, что она теряет сознание. Жалко, нет звукового сопровождения. Может, она сейчас сладко стонет? Или кричит неестественно высоким голосом? Стал читать. Сразу: «Ich will Sie zwischen den Schenkeln küssen!» Мама родная! Конечно, надо погружаться! Книгу надо читать. А название! Название! Одно название чего стоит! «Geliebter Schuft (Любимый подлец)»!

Юноша на обложке был еще лучше. Сначала я его не заметил за раскинутыми бедрами, но, когда заметил, понял, что это профессиональный укротитель. На лице вкрадчивое выражение. Глаза прикрыты, но взгляд внимательный. Каждое движение выверено. Он укрощает. Губы вытянуты трубочкой. Прикасается ими к шее кобылы. Наверное, не первый раз укрощает ее. По ее лицу видно, что не первый. На нем нетерпение. Она знает, будет сладко. Одна его рука лежит на ее бедре, и ползет выше. Вторая держит кобылу за талию, чтобы не задрожала. Сейчас он войдет в нее и она затрясется. Заржет.   

Я читал, что Бисмарк хотел скрестить немецкого жеребца с еврейской кобылой. А на обложке немецкая кобыла собирается с кем-то скреститься. Хотя, немецкая ли это кобыла? И какая национальность у жеребца?

Цвет волос в Германии, не доказательство расовой принадлежности. Если черный, возможно, настоящий, а, если белый? Недавно на фломаркте (барахолке) я разговаривал с русским продавцом. Подошла высокая красивая молодая немка с белыми волосами. Спросила на английском, на каком языке мы разговариваем.

- Russian.

- I wish to learn Russian.

- What country have you arrived from?

- Spain.

- Dyed? – показал я на волосы.

- Yes, - кивнула она головой.

- With black hair you would be much more beautiful.

- Maybe, - потупила она глазки.

Ресницы были черные. Их она покрасить забыла. Все-таки, я ненаблюдательный.

- I can give you lessons of Russian.

Я даже хотел назвать цену, но тут к немке-испанке подошел огромный немец (может, он тоже испанец), и уроки не состоялись.

Наверное, книгу издавали не в Штербене, но я все примеряю к нему. Штербен - конгломерат национальностей. Часто можно увидеть, как пожилой немец ведет за руку маленького афроамериканца. Внучек. Если бы Гитлера похоронили, он бы вертелся в гробу, как пропеллер.

Сижу в трамвае. Заходит высокая красивая немка. Большая грудь торчит вперед колом. Тонкая талия. Видно, что есть животик. Но он очень маленький. Подтянутый. Как на картине Ботичелли «Рождение Венеры». Джинсы обтягивают бедра - колонны. Длинные черные волосы. Лицо, если бы его исказить страстью, было бы, как у немки на обложке. Я понял, что есть такой немецкий женский генотип. Она могла бы позировать фотографам или художникам. Перед собой немка толкает коляску. Понял, она кормит ребенка. Поэтому грудь такая большая. В ней молоко. А может, она у нее всегда такая. Немка почувствовала, как я ощупал ее глазами. Улыбнулась мне краешками губ. Я посмотрел, кто в коляске и ахнул. В ней, засунув пальцы в рот, улыбалась шоколадка. Я посмотрел выше немки и ахнул еще раз. Немка была крупная, но за ней в трамвай вошел широкоплечий афроамериканец, выше ее на голову. Только такой жеребец может покрыть такую кобылу. Наверно, это и для него работа. Приятная, но работа.

Он дерзкий и смелый. Поэтому сейчас он упивается ее роскошным телом. Ах, сколько кобыл предлагали мне упиться их роскошными телами! А я был идиот. Не упивался. Где они теперь, эти кобылы?  

Бисмарк мечтал о немецком жеребце. Еврейской кобыле. Пока что, немецкие кобылы предпочитают африканских жеребцов.

Поезд ушел и для еврейских кобыл и для немецких жеребцов. Интересно, расстроился бы Бисмарк? Он был умный человек. Наверное, изменение цвета штербенцев надо рассматривать, как факт. И думать, чем это может кончиться.

Внешне эта игра генами дает потрясающие результаты. Едешь в общественном транспорте и видишь, как на заднем сиденье сидит молоденькая Форнарина или донна Исабель Кобос де Порсель. Раскрыта книга, и Форнарина, не обращая никакого внимания на окружающих, делает домашнее задание. И пассажиры на нее не смотрят. Таких Форнарин в Штербене полно. Если тебе навстречу попадаются школьницы, среди них треть метисок. Шоколадок. Выглядят они изумительно. Я уж не говорю о лице. Но юбочки, если они есть, очень короткие. Тонкие черные, или совершенно прозрачные колготки натянуты на длинные полные ноги. Талии осиные. При полных и длинных ногах это впечатляет. Не знаю, как в умственном отношении, но внешне это дает потрясающие результаты.

Что интересно, метисок очень много. Метисов значительно меньше. Значит, отцы мужчины, как самцы, значительно сильнее матерей женщин, как самок. Все относительно. У женщин присутствуют мужские половые клетки, и наоборот. У курочек гермафродитизм наиболее ярко выражен. У всех есть гребешки. Даже в литературе эта тема обсуждается. В романе «Иметь и не иметь» жена Гарри говорит ему: «От таких мужчин, как ты рождаются только девочки». У них, действительно были три девочки.

Я почти не видел в Штербене немцев с афроамериканками. Одни раз видел молодого немца с белой девушкой. Но в ее лице сразу было видно, что кто-то из ее предков родом из Африки. Она была похожа на маму Пушкина. Поразительно красива.

Два раза видел немцев с мусульманками. Кажется, с индусками. У индусок характерные ноги. Короткие и мускулистые. У африканок совсем другие. Полные и длинные. Видно, что мощные, но мышц не видно. Все гладко.

А немок с афроамериканцами полно. И не только немок. Я знаю двух молоденьких дам из Санкт-Петербурга, которые, не успев приехать, понесли от афроамериканцев. Одна понесла уже два раза. И очень довольна.

Что это дает в умственном отношении? Я слушал по «Свободе» обсуждение этой проблемы в США. Правда, там все немного по-другому. Население быстро растет за счет латиноамериканцев. Американцы боятся, что ментальность англоамериканцев исчезнет. А они считают, что своих экономических и научных успехов США добились за счет этой ментальности. Посмотрим.

Но вернемся к Пине. Он уехал в родную Жмеринку. Писал мне, что изнывает от жары и скучает по германской культуре. Я волновался, не будет ли проблем на границе с моими папками. Все-таки, это не книги, а бумаги. Мало ли что взбредет в голову пограничникам. Печатные тексты. Подумают, что Пиня вывозит Булгакова. Пиня успокаивал меня. «В пределах трех килограммов я не вижу проблем».

Но я всегда ищу на свою жопу приключений. Мало мне германской культуры! Дело в том, что в Жмеринке есть библиотека еврейской общины. Пока я был здоров, ходил в нее, и там усмотрел на полке шеститомник с интригующим названием «Вклад евреев Жмеринки в германскую культуру». Уже имея на руках визу и иностранный паспорт, я ходил в эту библиотеку, каждый день, давал иностранный паспорт под залог, брал очередной том и делал с него ксерокопии. Шеститомник был издан в Израиле, и я понимал, что другого шанса скопировать его у меня не будет. Ксерокопии остались в Жмеринке.

И я сдуру написал Пине:

«Пиня, мои папки с рассказами весят около четырех килограмм. Но у меня есть ксерокопии «Евреи Жмеринки в германской культуре». Это издавалось в Израиле, и я, когда-то, отдавая паспорт под залог в еврейской библиотеке, делал ксерокопии. Евреи весят 6,5 кг. Не возьмете ли Вы евреев тоже?

Можно их отдельно завернуть. Я все понимаю, и предвижу Ваш отказ. Но спрашиваю.

Привет Василисе.

Вася».

На следующий день мне прилетело письмо. Пиня думал день.

«Дорогой Вася, с целью усовершенствования в языке давайте переписываться по-немецки.

Also, es kommt auf unserer Gepäcksumfang, ob wir Ihre Bitte ausfüllen könnten.

Grüsse.

Pinia»

Получив первое письмо, с предложением отвечать на немецком, я подумал, что как ни глубоко Пиня погрузился в германскую культуру, пишет-то он из Жмеринки. Мог бы и вынырнуть на время. Выныривал же, когда читал книгу о Бунине, которую просил у меня через Арона.

И я не мог понять, что мне отвечать. Влезут евреи в багажник, слава Богу. Не влезут, приедет мой родственник Соломончик и заберет евреев назад. В крайнем случае, надо было написать: «Danke schön».

Но я поленился с «Danke schön». Как оказалось, вовремя. На следующий день прилетело новое письмо от Пини. Он понял, что погорячился с Grüsse. Если честно, я такие письма люблю. Холодный душ. Человек проявляется. Говнецо в нем вылезает наружу. А то он ходит к вам пить чай. Вы ходите к нему. Он шлет вам переводы. Просит пройтись по знакам. Вы проходитесь. А попросите его что-нибудь сделать, и сразу становится ясно, кто есть who.

«Вася, то, что я Вам хочу написать, не в силах изъяснить немецкий язык.  Я, конечно, понимаю Ваше желание воспользоваться благоприятной оказией, чтобы пополнить свою библиотеку и архивы в Штербене. Но просьба везти с собой
через 2 границы более 10 кг материалов, она может быть и возможна, но в случае, если адресована

1) только очень близким людям.

2) таким, относительно которых есть уверенность, что транспортировка ЛИШНИХ 10-ти кг груза  их не очень затруднит; я пишу  ЛИШНИХ, потому что (как Вам известно) у меня в Жмеринке имеется большие библиотеки, художественная и по специальности, книги из которых мне, быть может, не менее нужны под рукой, чем Вам Ваши.

3) достаточно физически крепким людям, которые легко могут этот груз носить, распаковывать, выгружать и вновь упаковывать и загружать по возможному требованию таможенных служб границ, - Вас, наверное,  это удивит, но таможенники не оказывают при этих операциях физической помощи проезжающим.

Экипаж нашей машины составляем я (инвалид  1-й гр., еле передвигающийся на костылях, к тому же со сломанной коленной чашкой) и Василиса, дама 58 лет от роду, со свежесломанной шейкой бедра. Это ей Вы поручаете удовольствие таскать и грузить  Ваш 10-килограмовый багаж (не говоря о своём собственном). Это у нее он повиснет на шее  в случае какой-либо непредвиденности, например, не дай Бог, аварии. А ведь она мало напоминает столь живо описанного вами добра молодца, корчующего деревья и роющего
котлованы, но даже тот, если Вы помните, дал дуба от перенапряжения (я посылал Пине свой рассказ «Сто рублей»).

Не вникая во все эти мелочи,  Вы, судя по Вашей настойчивости, не боитесь, что подобного рода последствия обременят Вашу совесть. Как верный сын своего отечества,  Вы считаете, что попытка не пытка, а спрос не убыток, - ну, в крайнем случае, пошлют на хуй, так ведь брань на вороту не виснет, зато как хорошо будет, если выгорит!  Всячески приветствуя всю эту народную мудрость, я присовокупляю ещё одну, относящуюся сюда же: «Уговор дороже денег». Уговор был о 3-4-х кг (лучше 3-х).  И, как сказано в Нагорной проповеди,  "А что сверх того - от лукавого."

А теперь Ваш ход в нашей интересной переписке.

Пиня.»

Почти одновременно с Пининым письмом (11 августа) мне свалилось письмо от известного писателя Абрама Артемовича Штакеншнейдера. Я посылал ему линк на свои рассказы, висящие в интернете.

Письмо Штакеншнейдера выглядело так.

«Дорогой Вася!

Ваши рассказы прочел с удовольствием. Они на современном материале. Впрочем, современный быстро устаревает и не каждый сегодняшний Ваш читатель вспомнит, кто такой Сталин, Жданов и другие Ваши герои. Уходят из памяти и другие персонажи.

Но все равно занятно. Но найти издателя Вам будет сложно, все они сейчас надеются на коммерческий успех. Но можно для Ваших текстов найти какой-нибудь из зарубежных русских журналов. Однако, если Вам действительно ничего не надо и Ваше материальное положение не зависит от литературных успехов, удовлетворяйтесь Интернетом. Я тоже десятки лет не печатался, но удовлетворялся существованием в самиздате. Как справедливо писал тогда Александр Галич: "Эрика" берет четыре копии, вот и все и этого достаточно".

Всего доброго.

Абрам Артемович».

Я написал Пине:

«Pinia, I am afraid, that we cannot correspond. You know German language, but I don’t. I have many problems with Russian. Two weeks ago I have sent the stories to Schtakenschneider. One week ago I have heard back.

Sincerely Yours,

Vasia».

Дальше я прибавил письмо Абрама Артемовича. Его письмо на английский не переводил.

От Пини мгновенно прилетело письмо.

«Дорогой Вася, поздравляю вас с Вашим триумфом. Похвалы, а особенно советы Абрама Артемовича поистине драгоценны.

Так держать!!!

Пиня.»

Пиня тонко поддернул меня советом Штакеншнейдера. Рассказы мои годятся только для интернета. Печатать на бумаге их не будут.

Представил, как злорадно тряслась Пинина харя, когда он писал, и стало неприятно. Момент истины. Человек в этот момент себя проявляет. Надо было промолчать, а я решил ответить. Зачем? Только время потратил. А оно в моем возрасте драгоценно.

Письмо мое было длиннее Пининого.

«Пиня, простите, но я решил Вам написать. Пожалуйста, не отвечайте. Потому что я все Ваши письма удалил, и решил забыть о Вашем существовании.

Во-первых, никто Вас не тянул за язык говорить, что Вы мне что-то привезете, когда я сидел у Вас и пил бурбон.

Во-вторых, мною всегда владеет идиотская тяга к просветительству. Хочется дать людям что-то читать. Так я привез книгу Гринфилда о Бунине килограмм весом. И Вы попросили ее у меня почитать. А ведь она весит всего в шесть раз меньше несчастных евреев, которых я просил Вас привезти. Не хотите везти, не надо, но к чему сразу показывать, что Вы жлоб. Написали бы, что не можете, и мы остались друзьями. Всегда лучше промолчать-с. А так, вы сразу показали, что вы жлоб-с. А дружить со жлобом я не могу. Не могу-с. Даже через не могу-с. И переводы Ваши больше проверять не буду-с. Будь у меня в Штербене эти «Евреи Жмеринки в германской культуре», Вы бы первый просили меня почитать. Вы же просили Арона дать Вам почитать Гринфилда.

В-третьих, Вы жутко неграмотный человек. Когда мне человек Вашего возраста говорит, что он математик, я всегда смотрю о нем в интернете. Вы сказали, что последняя Ваша публикация была совсем недавно. Международная конференция в Штербене. В русском интернете Вас нет. В немецком интернете есть Ваш адрес. Какие книги по математике могут быть Вам нужны? Удивляюсь. Если Вы математик, в Вашем возрасте их надо писать. У Льва Давыдовича Ландау не было ни одной книги по физике. Вы можете вешать лапшу про Хана и Банаха людям в Штербене, потому что тут неграмотный народ, но мне ее вешать не надо. Мне достаточно вешали ее всю жизнь, и я, кажется, только сейчас ее стряхнул. Меня удивило, что Вы не прочли Реквием, и просите дать его почитать. Я чуть не дал. В немецкой гугле есть Реквием и его перевод на немецкий. Я даже пробовал смотреть качество перевода. И весь «Реквием» занимает несколько страниц.

Если я больной, то сижу в Штербене и не чирикаю. А Вас черт несет на три месяца в Жмеринку. Несет и слава Богу. «Евреев Жмеринки в германской культуре» мне пришлют, как и многое другое.

Надо, как говорила королева мать, повернуть глаза зрачками в душу. Посмотреть, что Вы из себя представляете. Если Вы на это способны. Вы типичный кулачок и приспособленец.

Прошу Вас забыть мой e-mail, как я забыл Ваш.

Васятка».

Но Пиня через два дня ответил:

«Дорогой Вася, Последовав Вашему  и королевы-матери совету, я повернул глаза зрачками в душу, и что бы Вы думали? обнаружил там повсюду пятна черноты! Вы это правильно сделали, что меня отчихвостили.  Мое заглядывание показало, что Вы правы во всех Ваших инвективах и ещё намного более того. Я действительно весьма слабый математик,  шарлатан и самозванец, пишу не книги по математике, а непристойности на заборах, и вообще,  невежда, но это лишь самомалейшее из того, что мне можно предъявить. Список в Word'е  моих грехов и пороков занял бы многие гигабайты. Меня, обновлённого Вашим письмом, это, конечно, печалит, но что меня угнетает особенно, так это то, что я, лишусь Вашей дружеской поддержки и благосклонности и обречён по-видимому уже до гробовой доски прозябать в темноте и мерзости, путая Льва Давыдовича Ландау с Львом Давыдовичем Троцким, Ходасевича с Адамовичем и живя в неведении не только Хана-Банаха или, там, дивергенции с ротором, но даже простейших истин, касающихся евреев русского зарубежья. Для меня, одного из них, это поистине болезненная утрата, сокрушаясь о которой я по национальному обычаю царапаю себе лицо, посыпаю голову пеплом и раздираю на себе свои клейдер-камерные одежды. Надеюсь, видя мысленным взором таковое мое уничижение, Вы с удовлетворением убедитесь в неотвратимости возмездия, в том, что есть-таки в этом мире справедливость, и хотя бы отчасти утолите Ваше законнейшее чувство мести.

Бывший Ваш, а ныне уж даже и не знаю чей

Пиня».

Пинино письмо, я прочел. Все-таки, оно было адресовано мне. Две мысли пришли мне тогда в голову. Если человек путает Льва Давыдовича Ландау со Львом Давыдовичем Троцким и Ходасевича с Адамовичем, это говорит не о склерозе, а о жуткой неграмотности. Вторая мысль была, что художественный перевод не его дело. Если он пишет, что список его грехов и пороков в Word'е  занимает многие гигабайты, значит, он не умеет писать. Тогда и переводить не надо. Я написал в интернете маленький абзац, подписал: «Василий Рабинович, Жмеринка», и этот текст сразу растащили по блогам. Допустим, перевод по математике, это еще куда ни шло. Хотя полторы тысячи книг по математике у человека старше шестидесяти лет, настораживают. У Льва Давыдовича Ландау я в гостях не был, но у Льва Эммануиловича Гуревича был. И я там книг по физике не заметил. Правда, Лев Эммануилович к этому времени уже ослеп. Но, пока я сидел у него, к нему один за другим пришли несколько аспирантов, и он каждому говорил, что в какой книге надо посмотреть.

Вот, если бы Пинино письмо было адресовано не мне, тогда конечно.

Помню, когда я сдавал кандидатский минимум по философии, мне попался вопрос: «Переписка Энгельса с Каутским». Переписки я не читал, и на вопрос экзаменатора сказал: «Я чужих писем не читаю. И вам не советую». Меня выгнали с экзамена. До сих пор помню, как бежал по коридору, а крик Макарова: «Вон!», догонял меня. Надо было бежать быстрее звука. Я не мог. Не получалось. Так мне и не удалось стать дворником – кандидатом наук. У меня был знакомый – лауреат ленинской премии Дима Третьяков, с которым мы ездили на шабашку в Коми АССР. Работали мы в тайге - в местах вольного поселения зэков. Дима брал с собой на шабашку диплом лауреата, и развлекал зэков тем, что показывал его им. Там были зэки, получившие пятнадцать лет за убийство. Первые восемь лет они сидели в зоне, а потом работали в тайге на лесоповале. Помню, как Дима у костра показывал свой диплом и медаль.

Я курил в темноте, и услышал разговор двух зэков.

- Может, сработать его?

- Зачем?

- А чего он выебыватся, сволочь!?

И я забыл про Пиню. Трудился, а он отдыхал. Он уехал надолго. За Бурбоном он мне сказал, что каждый год туда ездит.

Через два месяца, мне прилетело письмо от Арчибальда Гринфилда. Я тогда уже переписывался с ним. Нашел ошибки в его книге о Бунине. Хоть, я и привез книжку из Жмеринки, но ее текст висит и в интернете. В нем удобно читать. Ничего не пропустишь. Может, в книге я бы ошибок не заметил. Нашел в интернете его адрес. Написал об ошибках. Он поблагодарил, потому что готовится новое издание.

Кстати, и англичанину (Арчибальду) я первым делом написал, что люблю неаполитанские песни в исполнении Марио Ланца, а в Штербене их нет в продаже. Он, наверное, решил, что имеет дело с сумасшедшим (Наверное, так оно и есть. Моя родная маменька была в концлагере Равенсбрюк и осталась психически больной на всю жизнь. Я родился, когда болезнь была мало заметна. Это потом она расцвела пышным цветом), но написал, что высылает мне альбом (два CD диска) Марио. Альбом прилетел через пять дней. Тем временем в Штербене в магазине появился Марио Ланца. Я купил два альбома. В одном было пять CD дисков. В другом - два. Дочка привезла мне из Жмеринки два CD диска. Теперь у меня одиннадцать его CD дисков. Но неополитанских песен все равно нет. Я сбросил из интернета несколько неаполитанских песен в его исполнении, и наслаждаюсь, слушая «Скажите девушки подружке вашей...». Моя любимая мелодия. Немцы - соседи, измученные ей (я методично вбиваю ее им в голову), стучат через стену, а молодежь, когда встречает меня во дворе с наушниками на голове, весело подмигивает.

Я приписал к письму Гринфилда пару строчек (зачем я это сделал!!!!!!!!!!!!!) и сбросил на Пинин e-mail.

Письмо стало выглядеть так:

«Дорогой Вася, лечу на конференцию в Германию. Надеюсь обнять тебя в Штербене.

А Пиня Гофман – мудак. Пиздит про немецкую культуру, а сам русского языка не знает. Не знает, как прямая речь в диалогах пишется.

С наилучшими пожеланиями,

Арчи».

Тут же прилетело письмо от Пини.

«Дорогой Вася, я не знаком с Archibald Greenfield, но рад, что почтенный исследователь не только знает о моем существовании, но даже очень метко судит о моих качествах и берет на себя труд поправлять мой русский...

Сейчас я на даче. С 14 по 27 сентября мы будем находиться в Жмеринке. Как и договаривались, мы готовы взять с собой 3-4 кг. Ваших печатных материалов.

Пиня».

Нужен ты мне, как щуке зонтик, подумал я. Но через четыре часа от Пини прилетело еще одно письмо. Видно, они с Василисой обсудили. Писуч, дьявол. Правда, я его спровоцировал. Зачем? Я провокатор.

«Г-н Рабинович, полагаю что наша готовность во исполнение своего слова  привезти Вам из Жмеринки в Штербен 3-4кг. Ваших материалов никак не обязывает Вас отступать от своего решения (я цитирую Ваш мэйл от 20.08 "... я ... решил забыть о Вашем существовании... "), - решения, которое я воспринял с облегчением. Ваши материалы мы намерены передать Вам через Арона Гольдентохеса.

Пиня».

«Его фамилия Гольденпоц», - написал я.

На этом переписка закончилась. Правда, через три дня мне прислали книгу мемуаров Бенкендорфа. Я приписал «с условием, что Вы не дадите их читать Пине Гофману» и сбросил на Пинин e-mail. Еще два сообщения о присланных мне книгах я снабжал подобной припиской и сбрасывал Пине. Потом подумал, что обижать, обиженного Богом, грешно.

Что интересно, о присланных мне мемуарах Бенкендорфа мгновенно узнал весь русскоязычный Штербен. Совершенно незнакомые люди подходили на улице и крепко жали руку. Молодая дама крепко поцеловала. Потом так быстро убежала, что я не успел рассмотреть лицо. Только заметил, что она икрястая да задастая. Арон спрашивал, правда ли, что мне прислали мемуары. Я ждал, что он попросит почитать, но он не попросил. Наверное, Пиня не разрешил.  

А ведь могла получиться хорошая мужская дружба. Просто мне не надо было ничего просить. Как Булгаков сказал: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!»

Я и не просил ничего. Василиса сама предложила. Но не дала. Значит, Булгаков неправ. Опять разочарование.

Надо было тогда за столом отказаться. Ведь Маргарита отказалась. Согласилась только, когда Воланд очень попросил. И я должен был отказаться. Вот, если бы очень попросили, надо было нехотя согласиться. Может, и тогда соглашаться не надо было? Ведь Пиня не Воланд! Или Воланд? Нет, не Воланд! Он идиот!  На хер эти идиоты были мне нужны! Бурбон я и сам себе мог купить. Он тут стоит, как две пачки сигарет. Бурбон не дешевый. Просто сигареты в Германии очень дорогие!!!   

И с Ароном отношения испортились.

Если Пиня представлял в Штербене евреев Жмеринки, то Арон представлял евреев Самары. Но главным в этом сообществе замечательных людей был не Арон, а его жена пианистка. Вообще, весь Штербен поделен на сферы влияния. Евреи из Бобруйска, евреи из Самары, немцы с Алтая и из Казахстана. Есть еще азербайджанская и грузинская диаспора, но они держатся особняком. Я имею в виду, конечно, общение, а не передвижение. Это вам не Нью-Йорк с итальянской и сицилийской мафией и Гарлемом. Вопрос с передвижением тут решается просто. Хотя, может, он сейчас и в Нью-Йорке решается просто. Я там давно не был. Не знаю.

В Штербене приедет немец – полицейский с пистолетом, и можно ехать куда хочешь. Или тебя отвезут куда не хочешь. Но, что касается общения! Это особая статья!

Евреи из Жмеринки на дух не переносят евреев из Бобруйска, а евреи из Одессы говорят: «Привоз!», закатывают глаза и непонятно, зачем они в Штербен приехали. 

Я позвонил Арону домой и нарвался на жену. Он говорил, что она профессиональная пианистка, а я так люблю музыку, что готов говорить о ней, с кем угодно. Заговорил с совершенно незнакомой женщиной. Узнал, что Артур Рубинштейн безобразно играет Шопена.

- А Бетховена? - с надеждой спросил я.

- Тоже, - авторитетно сказала пианистка.

Я загрустил. CD диск, где Рубинштейн играет сонаты Бетховена, у меня тоже есть. Мне казалось, лучше сыграть их невозможно. Я заблуждался.

- А Рихтер вам нравится? – с надеждой спросил я.

- Безобразно! Невозможно слушать!

Если отзыв о Рихтере меня просто расстроил (В конце концов, мне не важны отзывы. Достаточно того, что его игра мне нравится), то отзыв о Рубинштейне ледяной бритвой полоснул по сердцу. Дело в том, что Рихтер родился в Одессе (его папеньку, как немца, застрелили на всякий случай отступающие в 1941-ом году красноармейцы), а Артур Рубинштейн родился в Жмеринке. Там есть улица Рубинштейна. На ней и находится библиотека еврейской общины, в которой я брал ксерокопировать злосчастных «Евреев Жмеринки в германской культуре».

- А вы знаете такого пианиста Зильберминца?

- Знаю! Зильберминц хороший пианист!

Открою тайну. В Жмеринке я долго жил рядом с консерваторией. Зильберминц в ней учился и жил в соседнем доме. Я дружил с его братом. Мы вместе учились в обувном техникуме. На этом мое образование и кончилось. Как меня туда черт занес, особая история. Я часто ходил в гости к брату и там много раз слушал игру Зильберминца. Честно скажу, игра его производила тягостное впечатление. Добросовестная долбежка нот и полное отсутствие экспрессии. Выразительности. Той, которой наполнено исполнение Рубинштейна. Брат часто доставал мне билеты на студенческие вечера в консерватории, где я тоже насладился игрой Зильберминца.

Помню празднование семидесятилетия Надежды Иосифовны Голубовской. Это был, кажется, шестьдесят третий год. Зильберминц был ее учеником. На вечере пели студентки пятого курса (как давно это было) Ирина Богачева и Татьяна Мелентьева. В конце вечера Голубовская сказала: «Я еще способна иметь детей». Подразумевались ученики. Зильберминц тоже. Недавно я прочел, что в молодости Голубовская дружила с Цветаевой. Теперь у нее об этом не расспросишь. Обо всем узнаешь слишком поздно. Не знаю, оставила ли она воспоминания. У меня есть несколько сборников воспоминаний о Цветаевой. Голубовская там упоминается, но ее воспоминаний нет. ­­­­­­

Примерно в то же время, когда я посещал консерваторские студенческие капустники, я занимался борьбой в спортивном обществе «Труд» на улице Декабристов. Дом №21. В Жмеринке есть такая улица. Это совсем рядом с консерваторией. Десять минут пешком. Тренером у нас был Дмитрий Михайлович Маторин. Через тридцать лет я узнал, что он сидел много лет, и Осип Эмильевич Мандельштам умер у него на руках в пересыльном лагере перед отправкой на Колыму. Маторин нам о лагерях не рассказывал, да я и не знал тогда, кто такой Мандельштам.

Когда я пришел из армии, Зильберминц стал лауреатом двух международных конкурсов. Ему два раза в год давали малый зал консерватории. И всегда брат звал меня на его концерты. Надо, чтобы зал был полон. Иначе, в следующий раз зал не дадут. И снова была та же добросовестная долбежка. Честно скажу, до разговора с пианисткой мне казалось, что многие вещи, которые играет Рубинштейн, Зильберминцу просто не под силу. Техники не хватит. Ошибался.

Брат пианиста - мой друг довольно быстро сделал ноги из СССР. Он живет в Дании. Жил. Потому что последний раз я разговаривал с ним тридцать лет назад. Хотелось бы поговорить сейчас, но не знаю телефона. Не знаю даже, жив ли он. В начале девяностых сделал ноги и Зильберминц. Сейчас он профессор где-то в Германии.

- А вы знаете пианистку Надежду Иосифовну Голубовскую? Я был на вечере, где отмечалось ее семидесятилетие.

- Конечно, - подобрела пианистка, - я же профессионал.

- А Гленн Гульд вам нравится? - боясь услышать плохое в адрес своего любимца, - спросил я.

- Ну, Гленн Гульд, это ах!

Повесив трубку, я был счастлив. Пообщался с профессионалом. Похвалили за Гленна Гульда. Понял, что надо внимательно слушать игру Рубинштейна и искать в ней изъяны. Безобразно играет. Да и Рихтер, оказывается, та еще штучка.

Беседа пошла мне на пользу, но поставила новые проблемы.  

Позвонил в Жмеринку знакомому профессору консерватории и поговорил о Рихтере и Рубинштейне. Он сказал, что оба блестяще играют сонаты Бетховена, но посоветовал обратить внимание на поздние. В особенности, на тридцать вторую.

После него позвонил знакомой, дочка которой когда-то училась в музыкальной школе при консерватории. Есть в Жмеринке такая школа на переулке Матвеева. Дочка училась в одном классе с Полиной Осетинской. После школы окончила консерваторию в Жмеринке и уехала в США. Там несколько лет училась в Джульярдской школе, а сейчас пишет диссертацию о Рахманинове. Знакомая сказала, что все сонаты Бетховена, начиная с двадцать шестой – шедевры. И лучше всего их играют именно Рихтер и Рубинштейн.

- Наташа, - спросил я по телефону, - в Штербене живет пианистка профессионал, которая говорит, что Рубинштейн и Рихтер безобразно играют Бетховена. И Шопена тоже. Я в смятении. Кто прав? Ты или она?

- Как ее фамилия?

- Гольденпоц. Или нет? Не знаю. У мужа фамилия Гольденпоц? Ее зовут Изольда. Может, она сохранила девичью фамилию?

- Она не профессионал, а трепло!

- Ты же ее не знаешь! Как ты можешь так говорить!?

- Потому и говорю, что не знаю. Профессионалов я знаю.   

Повесив трубку, я ненадолго задумался и все понял.

У меня была знакомая Рита Левина, которая в Жмеринке не могла поступить в консерваторию. Она преподавала в музыкальной школе. Ругань знаменитостей была ее любимым приемом. Когда в Жмеринку приезжал Горовиц, я не смог попасть, а Рита была. Спросил ее, как.

- Безобразно!

- Неужели?

- Да! К старости все маразмируют! Зачем нужно было приезжать, если у него не работают пальцы? У него парализован мизинец. Для него сделан специальный рояль, который он за собой возит. Жалкое зрелище! – безнадежно махнула рукой Рита.

Потом мне подарили DVD диск, на котором можно было посмотреть и послушать Горовица в его приезд в Жмеринку. Играл он! Я даже боюсь говорить, как. Не имею на это права. Могу только слушать благоговейно. Мизинец у него был действительно согнут, но когда надо было ударить по клавише, мгновенно распрямлялся. За Горовицем действительно возят рояль фирмы «Steinway». Для фирмы это престижно. Потом прочел книгу Дэвида Дюбала «Вечера с Горовицем». Дал почитать Рите. Она больше мне про свои познания о его игре не вспоминала. Боялась, чтобы я где-нибудь об этом не вспомнил.

Очевидно, пианистка профессионал что-то вроде Риты.

Но, если с пианисткой все стало ясно, то стало непонятно, как быть с поздними сонатами Бетховена. К стыду своему, признаюсь, я их не слышал. Посмотрел в немецком интернете. Оказывается, в Штербене можно купить альбом – десять CD дисков. Все тридцать две фортепианные сонаты Бетховена. Но стоит удовольствие 30 евро. Десятая часть моего пособия. Не могу так шиковать. Что делать? Опять просить Арчибальда? Он уже прислал мне Марио Ланца. Неудобно просить снова. Но и умереть, не послушав поздние сонаты – страшно.

Тем временем жена моя привезла из Тирасполя двухтомник воспоминаний о Шаляпине. В нем были воспоминания Ирины Шаляпиной о Соне Перельмутер - большой несостоявшейся любви Бунина и приятельнице Шаляпина.

Я подумал, что воспоминания Ирины Шаляпиной о Соне Перельмутер заинтересуют автора книги о Бунине и написал ему: «Дорогой Арчибальд, у меня есть двухтомник Шаляпина, в котором есть воспоминания его дочки о Соне Перельмутер – грузинской царевне (Это Бунин ее так в дневнике называет. На самом деле она еврейка.), которую Бунин соблазнил в Ялте, и я могу прислать ксерокопию, если Вы напишете адрес».

«Дорогой Вася, - мгновенно прилетел ответ через интернет, - какое сокровище. Срочно пришлите воспоминания о Соне. Она умерла в доме престарелых, и перед смертью сожгла весь свой архив». Дальше следовал адрес.

Фамилии писателя на адресе не было, и я написал: «Надо ли написать сверху Archibald Greenfield? Тут же прилетело письмо. «Конечно, Вы можете надписать  на адресе Archibald Greenfield, но кроме меня тут живут еще моя жена, четыре кошки и два маленьких кенгуру валлаби. Так что, письмо дойдет».

Ксерокса у меня не было. Надо было идти в магазин, потом на почту, а письмо в Англию, наверное, стоит дорого. Я посмотрел на воспоминания. Три страницы текста. Отстучал его на клавиатуре и отправил по интернету. Это мне стоило бессонной ночи.

Арон тоже хотел почитать двухтомник Шаляпина. Говорил мне об этом. Правда, я виноват. Сам сказал ему, что они у меня есть. Я позвонил ему. Было это через три месяца после бурбона у Пини. Подошла пианистка.

Я поздоровался и попросил позвать Арона.

- Арон завтракает. Позвоните позже.

- Может, он позвонит?

- Позвоните вы.

Позже я забыл. Позвонил завтра. Снова услышал:

- Арон завтракает.

- Вам не кажется, - удивился я, - что Арон слишком много жрет. Вчера я звонил, он завтракал, сегодня он завтракает. Сколько можно жрать! Может, вы позовете его.

- Я не прерву завтрак Арона.

- Пусть он тогда позвонит мне после завтрака.

- Арон вам звонить не будет. Позвоните вы.

- А когда?

- После завтрака.

- Слушайте, такая любовь к жратве заслуживает повести. Романа. Да и ваши музыкальные откровения должны дойти до потомства. Может, мне написать об этом? Сейчас. Пока все свежо в памяти. Я только переделаю Арона в Тристана. Вас и переделывать не надо.

Ее звали Изольда.  

- Мои отношения с Арончиком, это сюжет для большого романа. Страшного романа. Но не вам его писать. А прерывать завтрак звать Арона я не буду.   

- Послушайте, - начал я выходить из себя, - когда Арону нужно было купить Ацидин-пепсин в Украине (ко мне на несколько дней приезжала дочка из Жмеринки), он позвонил мне, попросил дочку купить лекарство и привезти , и сам за ним приехал. А сейчас не может позвонить? Не понимаю.

Я вспомнил, что Арончик тогда мгновенно прилетел ко мне, забрал десять флаконов и спросил, сколько это стоит. Хоть каждый флакон стоил евро, но я за них денег не платил. Платила приехавшая дочка. Я сказал, что ничего. Арон, как и я, живет на пособие.

- И не поймете!

- Почему?

- Потому что вы тупы, как пробка!

- Пожелайте ему приятного аппетита, - сдержался я и повесил трубку.

Сам знаю, что туп, но неприятно, когда мне об этом говорят. Общение с профессионалами трудно. Ох, как трудно. Понял, что попал в капкан. Я чужой среди интеллектуалов. Русские (евреи, еврейки, русскоговорящие немцы и немки, и их русские мужья и жены) вокруг меня - профессионалы: историки, переводчики, математики, физики, пианисты. А я неуч. Мне не о чем с ними говорить. Скажу чушь, и все будут смеяться. А я не люблю, когда надо мной смеются. Ох, как не люблю. 

Немцы? Но они странно ведут себя. Год я ходил в немецкий шахматный клуб и выяснил, что они ничего не знают друг про друга. И не хотят знать. Они lieber Schachfreinde. И все. Те, с которыми я сумел познакомиться, не знают, кто такой Томас Манн и Фридрих Шиллер. Может есть, кто знают, но я на них еще не вышел. Может, и не выйду. Ведь я неуч. А нужен интеллектуальный разговор на немецком.

Был случай. Вечер. В магазине три человека. Два покупателя и кассир. Я расплачивался. Все-таки, meine deutsche Sprache sehr schlecht. Оставляет желать лучшего. Очень оставляет. Стоящая впереди меня, татуированная с головы до ног, немка что-то пробормотала. Разобрал только: «Schwein!»

- Ja! Ja! Schwein! - обрадовался я, услышав знакомое слово.

Но она не захотела продолжить разговор. Убежала. Продавщица удивленно и укоризненно посмотрела ей вслед. Потом сочувственный взгляд мне. Я улыбнулся, подмигнул и пошел домой.

Дома вынул с полки первую попавшуюся книжку и начал читать. Мне неописуемо свезло. Это была «Капитанская дочка».

И еще раз понял, что Пушкин, это наше все. Кто-то это уже говорил. Но я с удовольствием повторяю. Уж очень верно сказано. А здесь, в Германии я это особенно остро ощутил. Мое, это точно!

Все в моей жизни было. И «Горит восток зарею новой...» на детских утренниках читал. И отчество Татьяны Лариной знаю. И «Евгения Онегина» знал наизусть. И пушкинские викторины в доме пионеров выигрывал. И прижизненные издания в руках держал. И со Стеллой Рабинович общался. И ее книги с дарственными надписями у меня есть. И Пушкинскую библиотеку собираю. И марки с Пушкиным собрал почти все. Есть даже совместный российско-израильский блок. «Евгений Онегин» переведен на иврит. Правда, блока, выпущенного к ста пятидесятилетию со дня его рождения, нет. Вин дюже коштоват.

У Стеллы Лазаревны совершенно отсутствовала зрительная память. Я ее два раза приглашал выступить на обувной фабрике, где трудился на благо общества. Исключительно на благо. То, что мне платили, зарплатой назвать было нельзя. И она выступала. А на презентации ее последней книги о Пушкине я подошел и попросил: «Стелла Лазаревна, напишите, пожалуйста «Васечке и Саррочке на память от Стеллы». Она удивленно посмотрела на меня и улыбнулась. Была удивлена моей бесцеремонностью. Понял; она не помнит меня, хотя мы несколько раз сидели с ней и ее мужем за одним столом. Яства вкушали.

Один раз, когда Стелла Лазаревна выступала на фабрике, ее пришел послушать директор нашего цеха Виктор Евгеньевич Зильберман. Сел в первом ряду. Оказалось, он тоже с ней был знаком. После лекции подошел к ней и сказал, что приглашает зайти сейчас в гости. Зильберман жил рядом с фабрикой. Наташа (жена Зильбермана) испекла яблочный пирог, и есть французский коньяк и бразильский кофе. Я подумал, что тоже люблю французский коньяк. А от яблочного пирога меня за уши не оттащишь. Ведь это я пригласил Стеллу Лазаревну выступить на фабрике. Почему он меня не приглашает? Может, боится, что съем весь пирог?

Стелла посмотрела на Зильбермана, как на меня во время презентации и отказалась. Тогда я не понял, почему. А сейчас, вспоминая ее взгляд, понял. Она его тоже не узнала!

И сейчас, читая «Капитанскую дочку» я еще раз ощутил, какой он был гений. Он спасает от одиночества. Читаешь, чувствуешь, что он рядом и сердцу становится так тепло.

Каждая фраза восхищала. Каждый диалог вызывал трепет. Я даже боялся быстро читать. Хотелось продлить наслаждение.

Сами почитайте:

«Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой! - сказал он. - Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» - Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. «„Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство”... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. „ваше превосходительство не забыло”... гм... „и... когда... покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку”... Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? „Теперь о деле... К вам моего повесу”...гм... „держать в ежовых рукавицах”... Что такое ешовы рукавиц? Это должно быть русска поговорк... Что такое „дершать в ешовых рукавицах”?» - повторил он, обращаясь ко мне.

- Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным, - обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.

- Гм, понимаю... „и не давать ему воли”... нет, видно ешовы рукавицы значит не то... „При сем... его паспорт”... Где ж он? А, вот... „отписать в Семеновский”... Хорошо, хорошо: все будет сделано... „Позволишь без чинов обнять тебя и... старым товарищем и другом” - a! наконец догадался... и прочая и прочая... Ну, батюшка, - сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, - все будет сделано: ты будешь офицером переведен в*** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим отобедать у меня».

Изумительно написанный диалог. Пусть современный писатель так напишет. Так исковеркать немецким акцентом русскую речь! Кто сумеет? Правда, Пушкину, наверное, было легко писать, потому что такую коверканную русскую речь он часто слышал.

Но через три листа я прочитал:

«- Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?»

Русская народная речь! «Ну, а если он вас просверлит?» Попробуйте так написать! Не зря Бунин говорил, что «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» и «Капитанскую дочку» надо всегда иметь с собой.

В общем, я несколько ночей читал пушкинскую прозу, и еще раз в него влюбился. И сладка была эта любовь. Болезненно сладка.

Я это к тому, что, когда утром, после приема у дантиста зашел в книжный магазин и увидел книжку с портретом Пушкина на суперобложке, у меня все внутри задрожало. Александр Сергеевич тоскливо смотрел на меня и говорил: «Купи! Мне тут одиноко стоять!»

Автор - REINHARD LAUER. Я много слышал про этого почтенного филолога в России. И издательство меня привлекло – C. H. BECK VERLAG MÜNCHEN. Это серьезное издательство. Оно не будет издавать, кого угодно. На отвороте супера был портрет автора. Улыбался почтенный, умудренный наукой, муж. Сообщалось, что автор - профессор Геттингенского Университета (И тут Пушкин! «Владимир Ленский, С душою прямо геттингенской,») и автор монографии по русской литературе от 1700-го до 2000-го года. Называлось все это удовольствие (книжечка) - Aleksandr Puškin. EINE BIOGRAPHIE.

Стоила книга 9,95 евро. Одна тридцатая часть пособия, на которое живу, но я купил. У немцев нет ценников 10, 6, или 4. Обязательно: 9,99; 5,99 или 3,99. Это был период, когда я ходил на курсы немецкого языка в Euro-Schule. Я решил, что буду учить немецкий язык по биографии Пушкина.

Я ее знаю немного хуже, чем свою и незнакомые слова будут угадываться в контексте. Да и артикли немецкие меня замучили. Изменяются в зависимости от падежа и еще сливаются с предлогами. Да и сами падежи. Труднее немецкого только русский. В нем падежей больше. Зато нет предлогов. Но окончания существительных и глаголов, меняющиеся с падежами, это мука для любого европейца. Да и не только европейца. Правда, в русском глаголы не разлетаются на части. А глаголы в немецком, это ужас. Сначала я ничего не мог найти в словаре. Ищешь слово, а его нет. Решил, что словари плохие. Например, слово steigen. Оказывается, глагол ВЫХОДИТЬ – AUSSTEIGEN. А, если хочешь спросить в трамвае пассажира: «Вы выходите?», надо сказать: «Steigen Sie aus?» Огромное количество немецких глаголов начинается с AUF или AUS. В этом плане английский - идеальный язык. С артиклями все ясно. Есть неправильные глаголы, но их надо выучить и все будет в порядке. Есть проблемы с произношением, но это все легко преодолимо. Времена (Perfect, Continuous Indefinite и т. д.) надо выучить и от построения правильной фразы получаешь даже удовольствие.

В трамвае я сразу стал смотреть источники которыми пользовался автор, надеясь увидеть Стеллу Рабинович. Стеллы не было, но неприятно удивило, что среди литературных источников несколько раз прочел фамилию Blagoj. «Митька Благой – лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки» - по меткому определению Осипа Эмильевича Мандельштама. КЭГЭБЭШНИК, по доносам которого погибло много великих русских филологов. Но подумал, что Reinhard Lauer мог этого не знать.

Что делают с книгой после того как смотрят первоисточники? Смотрят картинки. Я стал смотреть и обалдел. Увидел портрет Натальи Николаевны Пушкиной, нарисованный Гау, кажется, по просьбе Николая Первого в 1843-ем году. Через шесть лет после смерти Пушкина. Я хорошо его знаю. На меня смотрела дама с грустным лицом. На голове черная шляпка. Наверное, знак траура. Подпись под портретом - Natal’ja Gončarova, um 1830.

Ваши действия? Мои - всегда сообщить автору об ошибке. И я стал лихорадочно думать, как.

Надо было зайти на сайт Геттингенского Университета, найти телефон или e-mail профессора и позвонить ему или написать. Интернета у меня еще не было, и я стал думать, где он есть. В Euro-Schule. Конечно, в Euro-Schule. Но работает ли она сейчас. Я позвонил по handy. Так на немецком называется мобильник. Euro-Schule, Sterben, Guten Tag!» - услышал в трубке женский, бархатный, богатый обертонами, голос. Работают! И я, не ответив, рванулся туда. Приехал без пятнадцати два.

Оказалось, они закрываются. Мне надо было послушать ответ, а не бросать трубку. Учеников, лоботрясов вроде меня, не было. В учительской комнате сидели две молодые дамы. Обе были чертовски хороши собой. Одна старше, другая моложе. Но если про старшую даму можно было сказать, что она sex appeal, то другая была просто delightful creature. При взгляде на нее сладко замерло сердце и я спросил себя: «Где мои семнадцать лет?» Вздохнул и сам себе ответил: «На Большом Каретном».

Минуту я думал, кто из них обладательница бархатного голоса. Обе на него не тянули. Визгливые голоса без обертонов. Так должны разговаривать женщины сержанты в немецкой армии. Может, был еще кто-то третий? Но их было две. Загадка, которую я так и не смог разгадать.

- Посмотрите, пожалуйста, в интернете сайт Геттингенского Университета? – попросил я.

- А зачем вам? - спросила sex appeal.

- Тут ошибка. Это не тот портрет.

- Вы очень много знаете, - удивленно сказала delightful creature и залезла в интернет.

Совместными усилиями мы добрались до Геттингена, но в этот момент sex appeal протанцевала по комнате. У нее была короткая юбочка и жилистые, мосластые ноги. При каждом шаге половинки попки лихо летали вверх и вниз, а серединка оставалась на месте. Казалось, в нее что-то вставлено. Видно было, что это хорошо объезженная лошадка. На ней ездят, ездят и ездят. Только вместо подков внизу были туфельки с немыслимой высоты шпильками. Сантиметров десять, не меньше. Как она на них ходит? А delightful creature начали объезжать недавно. Я позавидовал тому, кто ее объезжает. И побоялся за него. Она настороженно смотрела. Ноздри вздрагивали. Было видно; она могла взбрыкнуть и лягнуть. Мысли мои были прерваны криком sex appeal:

- Herr Rabinowitsch, два часа! Нам сверхурочные не платят! Мы закрываемся.

- Еще минуточку, - заныл я.

- Никаких минуточек!

Delightful creature послушно выключила компьютер.

Через неделю мне провели интернет в квартиру, и я позвонил профессору.

- Herr professor, - замялся я в трубку.

- Вы можете говорить по-русски, - подбодрил он.

- Это не тот портрет! Это не Натали Гончарова в тысяча восемьсот тридцатом году!

- Неужели, - услышал я расстроенный голос, - значит, прислали не те рисунки. В следующем издании исправим.

Euro-Schule я скоро бросил. Высокое давление, да и учить немецкий на курсах – потеря времени. Вопросы на русском задавать нельзя. Намного проще распечатать в ворде – я гуляю, я гулял, я хочу гулять, я иду гулять, я буду гулять, я гулял вчера, и т. д., а потом скопировать все и вставить в онлайновый русско-немецкий переводчик в интернете. Выскочат все глаголы с правильными предлогами и артиклями. Если непонятен немецкий текст, надо его распечатать без ошибок и вставить в немецко-русский онлайновый переводчик. Главное, печатать без ошибок. В немецком языке существительные с большой буквы. Написал с маленькой, и нет перевода.

Книжку я так и не прочел. Хотя, надо бы.

***

Снимаю свой упрек в адрес геттингенского профессора. «Капитанскую дочку» я читал в серии «Литературные памятники», но, когда писал дифирамбы Александру Сергеевичу, сбросил два кусочка текста из русско-язычного интернета. Было лень перестукивать текст из книги. Обалдел еще больше. Вместо „Позволишь без чинов обнять тебя и... старым товарищем и другом”, висит „Позволишь без чинов обнять себя...”. СЕБЯ вместо ТЕБЯ. Непонятно, кто кого обнимает. Да и в пунктуации жуткое количество ошибок. Если мы так с Пушкиным так обращаемся, на немцев нельзя обижаться. Как говорится, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Книгу «Aleksandr Puškin. EINE BIOGRAPHIE» я потихоньку читаю. Полезно. Немецкую грамматику надо знать.

Я очень захотел прикоснуться к германской культуре. Понял. Общаться с представителями русской культуры в Штербене мне не суждено. Слишком много времени провел среди книг. Общение с представителями невозможно. Остаются книги на русском. В Штербене есть простые люди. Русские, немцы, евреи. С ними можно общаться. И общение приятно. Но они не представляют русскую культуру. А те, кто представляют, это атас!

А германская культура рядом. Зовет. Хочу прикоснуться. Особенно, как вспомню картинку на обложке любовного романа на немецком языке. Юноша прикасается рукой к бедру, а на лице у девушки сладостное ожидание. Ах, как жаль, что нет звукового сопровождения. Надеюсь, мое будет таким же сладким.

Жалко, что я увидел германскую культуру поздно. Очень поздно. Все слишком поздно. Лет тридцать назад я бы вошел в нее, как хозяин. Сейчас могу только подползти и прикоснуться. Могу униженно просить пустить меня. Она должна пустить. Впустит.

                               1 декабря 2010 г.