Бизнесмен

 

 

 

 

Было это в начале восьмидесятых годов. Мама моя была тогда чистенькая опрятная старушка. Мне казалось, так будет всегда. Я с дочкой раз в неделю ее навещал. Звонил предварительно, и мама извиняющимся голосом говорила:

- Купи пожалуйста чего-нибудь к чаю. Я деньги потом отдам.

Какие деньги, думал я. Хотя деньги у нее тогда были. Это потом, благодаря гайдаровским реформам, они превратились в пыль. Но у нее уже не было сил бродить по магазинам и покупать что-то вкусное. Да и не приучена она была к этому. Я вырос, зная, что торт ел три раза в год. Три дня рождения. Мои и братьев. 

Я одевал дочку, и мы с ней ныряли в метро. Выныривали на Невском у «Севера». Покупали десяток пирожных, а дальше ехали на автобусе.

Садились с мамой и дочкой втроем, дочке было тогда лет семь - восемь, и начиналась беседа.

Мы спрашивали маму о делах, и они всегда оказывались отличными. Помню, слыша этот ответ, я думал, что так радостно отвечают только жители коммуналок. Наверное, обитатели отдельных квартир и дач за городом, подчеркнуто безразлично бросают «нормально», или «так себе». А когда человек живет плохо, ему надо изо всех сил внушать себе и окружающим, что он живет хорошо. Если не внушать, жизнь станет невыносимой. Особенно, если она идет  концу, и ты знаешь, что изменить уже ничего нельзя. «Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю», - так, кажется, говорил Юрий Андреевич Живаго.

Только однажды у нее прорвалось. В один из наших приходов она тоскливо посмотрела на порыжевшие от времени обои, украшенные сверху, как матовым бордюром, клопиными точками, и задумчиво сказала:

- Наверное, уж не доведется пожить в отдельной.

Рассказывать про свои дела не хотелось, мне не хотелось. Зачем травмировать старушку. И мы мы слушали мамины рассказы. Рассказывала она, в основном, про блокаду и довоенное время. Я все думал принести магнитофон и записать ее рассказы, но так и не принес. Теперь уже поздно.

У мамы была богатая биография. Первый раз она вышла замуж еще до войны. Муж был русский, а она - еврейка. Эта женитьба вызвала бурную реакцию среди русских знакомых мужа и еврейских родственников матери. Мама вспоминала, как русская женщина спросила мужа:

- Василий Архипович, правда, что у вас жена еврейка?

- Да.

- Ну и как?

- Все, как у вас. На том же самом месте.

И моя мама - беззубая старушка, произнеся этот диалог, радостно смеялась.

Он был намного старше ее. Воевал с немцами еще в первую мировую. У него не было высшего образования. Но он был квалифицированный механик. Брат его был техническим экспертом в русской миссии во Франции во время войны. В революцию след его потерялся. Во всяком случае, в Россию он не вернулся.

Она родила ему двух сыновей. И все было бы хорошо, если бы не война. Началась блокада Ленинграда. Призывной возраст Василия Архиповича давно прошел. Он очень хотел попасть в ополчение. Это был шанс спастись от голодной смерти. И еще одна мысль, по мере того, как организм слабел, все чаще навещала его. Чувствуя приближение смерти, он недоуменно смотрел на жену и детей и, ни к кому не обращаясь, говорил: «Неужели не отомщу?» Подразумевались немцы. Он умер в декабре сорок первого. Как говорила мама, попросил попить, она поднесла кружку к губам, он сделал глоток, сказал: «Спасибо тебе за все. Жив буду, не забуду». И умер.

А в феврале сорок второго года маме с двумя маленькими детьми удалось выехать из Ленинграда по дороге жизни. Существовало разрешение всем машинам, едущим на большую землю, брать с собой ленинградцев. На улице, рядом с домом она увидела грузовик с тремя красноармейцами. Они ремонтировали машину. Сначала ее не хотели братьс детьми. Но на ее счастье двое из них оказались с Украины. Когда она заговорила на украинском, они согласились. Она собралась в два часа. Закутала детей, как могла. Детям было семь и десять лет, но они не ходили. Как говорила мама, они даже сидеть не могли. Красноармейцы снесли их вниз с шестого этажа на руках. Через сорок с лишним лет она со слезами в голосе благодарила красноармейцев, которые тогда закутали детей в два полушубка, и, усевшись вокруг, согревали их до самой Кобоны. Потом было Войбокало. И в конце пути Савелово. Всю эвакуацию она пробыла там. Работала свинаркой в совхозе. Там умерли ее дети. Женщины должны были обязательно выходить на работу. Бюллетеней по уходу за детьми не было. Кто-то привел больного скарлатиной ребенка в садик. Мамины дети заразились и умерли. Интересно, что, пока мы росли, она о них почти не вспоминала. Зато в восьмидесятые годы, она, пока разум окончательно не покинул ее, все время говорила, что хочет поехать навестить их могилки. Целы ли те могилки? Часто она вспоминала блокаду. В разной последовательности тасовались слова: Кобона, Войбокало, Савелово. Войбокало - это звучит очень музыкально. Как-то, во время отпускной шабашки меня занесло на эту станцию. Ничего музыкального. Низенькие редкие сосны, и прямо над ними висит серое, набухшее, вот-вот польющимся дождем, небо. Значит, здесь, в начале сорок второго года с двумя маленькими детьми пробиралась моя мама.

После войны она вернулась в Ленинград, вышла замуж за вернувшегося с войны солдата, и родила ему трех сыновей. Так появились на свет я и мои братья. Я был старший. Семейная жизнь у них не сложилась, они развелись, и отец уехал в другой город. Но до тех пор, пока мы не встали на ноги, исправно высылал нам деньги на жизнь, так, что мама могла заниматься нашим воспитанием. Отчужденности от него мы не чувствовали. Когда учились в школе, летом ездили к нему отдыхать. Только став взрослыми, почувствовали ненормальность в их отношениях, но к этому времени у нас уже своих ненормальностей хватало.

К двадцати пяти годам мы все разлетелись по отдельным квартирам. Младший брат окончил Высшее Военно-Морское Училище и служил на севере. Средний брат женился и купил кооператив с помощью отца. Я женился, у меня родился ребенок, и мы с женой и ребенком получили двухкомнатную квартиру от работы. А мамочка осталась в комнате в коммуналке. Когда я приходил в эту комнату, я как-будто попадал в детство. Каждый уголок, каждая железка, каждая полочка напоминала то, что уже никогда не вернется. Вот эти подставки под книги делал папа, когда я учился в пятом классе. Думал, что это мне поможет. А эту царапину на зеркале сделал я сам, не знаю, зачем, и меня за нее выпороли. Зато я свою дочку никогда не бил. Иногда, когда она делала домашнее задание, я гладил ее по головке и говорил:

- Решай правильно, а то принесешь двойку, и я из одной доченьки сразу сделаю две.

Она хихикала:

-  Ты меня даже пальцем никогда не тронул.

Наконец, мы съедали все пирожные, дочка любила заварные, а я – буше. Мама ела, что хочет. Выпивали чай из обгоревшего чайника. Она часто забывала выключить газ.

Наставало время прощаться.

- А как там Саша? - говорила мама в прихожей.

Саша - мой средний брат. Он не был у нее года два. Младший брат регулярно присылал маме денежные переводы с севера. Однажды купил ей путевку в дом отдыха. А Сашино сознание обладает некоторыми особенностями. Надо на них остановиться.

На папиных поминках младший брат рассказал рассказал эпизод, который эти особенности проявляет. Однажды летом он приехал в Прибалтику к папе с молодой женой. Туда же подъехал и Саша. Было лето. Начинался жаркий день, какие бывают в июле в Прибалтике. Моряк с женой, папа и Саша собрались поехать за город на море. Вышли на лестницу. Осталось закрыть дверь, и в этот момент Саша, со словами, «подождите, я на минутку», зашел обратно в квартиру. В туалет, решили все. Подождали десять минут. Через пятнадцать минут младший брат, пробормотав под нос нехорошее, зашел в квартиру. Оказалось, Саша принимал ванну.

Как рассказывал моряк, случай этот произвел на его жену неизгладимое впечатление. Лет через десять они развелись. За эти десять лет неоднократно, как и каждая семья, ругались и ссорились. И всегда в разгар ссоры Люда кричала, что он эгоист, что это у нас семейное, а, может быть, и наследственное, и вспоминала Сашу, который решил принять ванну, когда его четыре человека ждут на лестнице.

- Ну чем это объяснить? - сказал я тогда за столом, подняв рюмку водки, и кивнув Саше. - Только одним. Тебе, просто, наплевать на других.

- Да, нет. Нет. - Неуверенно произнес Саша, и что-то забормотал. 

Мне стало неудобно, и я залпом выпил свою водку. Саша сделал то же самое, и мы переключились на другую тему. А зря. Часто в разговоре, когда один из собеседников начинает оправдываться, другому становится неудобно, он меняет тему, и этим лишается возможности услышать слова, которыми будет оправдываться собеседник. А это может быть самое интересное. 

Мне и самому, однажды, довелось с особенностями Сашиного сознания столкнуться. Работал я тогда младшим научным сотрудником. Зарплата научного сотрудника без степени кандидата наук маленькая, и я искал разные способы подработать. Наконец, нашел верный кусок хлеба. Тогда давали много участков садоводам за городом, и я наладился корчевать на этих участках пеньки и деревья. Работа простая, но очень тяжелая, и требует сноровки, мощной лебедки и напарника. Лучше эту работу делать вдвоем. Один работает на лебедке, а второй цепляет тросом пеньки и деревья. И подкапывает их. За субботу и воскресенье можно было одному человеку заработать до ста рублей. По тем временам это были очень неплохие деньги. Лебедку мне такелажники продали за водку, а в напарниках недостатка не было. Все молодые научные сотрудники мечтали подработать. И вот, Саша, узнав об этом, стал просить меня взять его с собой. Меня попросили выкорчевать в садоводстве четыре участка. Участки были легенькие. По двести рублей - каждый. Всего, - восемьсот рублей. И находились они рядом. За десять дней вдвоем их можно было запросто сделать. У меня, как раз, от отпуска две недели оставалось. И я сдуру решил взять с собой братца. Подумал, сделаю родственнику доброе дело. До этого я с ним только чай пил. Погода стояла отличная. Только работай. Договорились поехать во вторник утром. Поезд ранний. Туда за день шли два поезда: утром и вечером. В понедельник вечером Саша позвонил и предложил поехать во вторник не утром, а вечером. Я согласился. Ближе к вечеру он снова позвонил и предложил поехать в среду вечером. Я снова согласился. В среду утром он позвонил и предложил поехать в четверг утром. Интересен довод, который он привел в доказательство того, что не может поехать. Он тогда жил у довольно умной еврейки одного с нами возраста, которая работала завучем в школе, и встречался с молодой девочкой - школьницей из этой же школы. Он думал, что это будет легко и просто. Но возникли сложности.

- Я думал, что смогу, - сказал в трубку, - но не получается.

Наверное, завуч пронюхала про школьницу, или школьница узнала про завуча. А может, в результате общения со школьницей, завуч стала ему неприятна. В общем, жизнь стала неудобной, потому что он создавал ситуацию, заранее плюя на одного человека - завуча. Недели за две до того, как он переезжал к школьнце, я, разговаривая с завучем по телефону, услышал счастливое восклицание:

- Знаете, мы решили с Сашей жить вместе!

А ведь он тогда уже решил перехать к школьнице. Но, очевидно, решил, что у завуча будет удобнее. Хорошая трехкомнатная квартира и любящая баба. Но возникли сложности. Теперь, улаживая ситуацию с женщинами, он плевал на меня. Он все время на кого-нибудь плюет.

- Хорошо, - сказал я в трубку, - но уж в четверг точно.

Для меня и сейчас остается загадкой, почему я тогда более ли менее спокойно соглашался на переносы. Я никак не предполагал такого нахальства. До чего искренние интонации были в голосе, когда он кричал, что «сегодня он никак не может, но завтра - обязательно».

В четверг, в пять утра, когда я наливал чай в термос, собираясь к утреннему поезду, зазвонил телефон. Я уже понял, что это Саша.

- Слушай! - закричал он в трубку, - я никак не могу! Давай, я тебе заплачу за то, что день пропал! Прости меня! Давай в пятницу утром, точно! Встретимся на перроне.

Пропал уже не один день, а три. Во мне, все-таки, что-то начало подыматься.

- Хорошо, - сказал я коротко и повесил трубку.

В пятницу Саша, просто, не явился на вокзал. Поехал я на халтуру один. Кто корчевал участки, - знает, что это можно делать и одному. Больше времени занимает возня с лебедкой, но зато и денег больше. Делиться ни с кем не надо. Сам трудодень меньше, потому что, когда работаешь один, производительность труда ниже, но зато больше дней. Так что, когда я ехал в поезде у меня была легкая злость, но не более. Но с первого дня моего приезда в садоводство, хорошая погода, которая стояла всю неделю, сменилась на круглосуточный сильный дождь. Три дня просидел я во времянке на участке, слушая непрерывный шум, ударяющих по рубероиду на крыше, крупных дождевых капель, и периодически глядя на темное серое небо. А когда съел все, то в последний раз проклял брата Сашу и, с трудом вытаскивая ноги из жижи, в которую за это время превратилась дорога, побрел на станцию.

Долго не звонил я ему после этого. Этот эпизод провел границу в наших отношениях. Излишне говорить, что, конечно, Саша мне ничего не заплатил. Когда через длительный период времени общение между нами восстановилось, Саша, на вопрос, почему он тогда так странно вел себя, пожал плечами и, глядя в сторону, быстро сказал:

- Мне тогда, в общем то, не очень были нужны деньги.

Во как! А зачем же тогда говорил мне, что хочет заработать? Зачем соглашался ехать на халтуру, зачем просил перенести отъезд со вторника на среду, со среды на четверг, а с четверга на пятницу? Ведь, мне деньги были очень нужны! То ли это какая-то форма идиотизма, то ли, просто, наплевательское отношение к человеку, когда он ему не нужен.

Теперь, когда я все сказал про особенности Сашиного сознания, скажу, что же было в прихожей у мамы. Я в очередной раз наврал ей, что Саша не вылезает из командировок. Надо сказать, что врать мне надоело.

- Почему ты не зайдешь к маме, или, хотя бы, не позвонишь ей? - много раз говорил я ему по телефону. Он мычал что-то невразумительное, а однажды выкрикнул в трубку:

- Я сам знаю, что мне делать!

Я подумал, может, действительно, знает. Допустим, любит, но стесняется своей любви. Правда, странно мне это показалось. Возраст у мамы был уже такой, что, может случиться, и любовь некому будет показывать.

Вернувшись домой, я позвонил Сашке и, вдруг, захотел пошутить.

- Сашка, привет! - крикнул я в трубку, - слушай, я сейчас был у мамы. Надо что-то делать.

- А что? - недоверчиво спросил он. Он всегда очень недоверчив, когда слышит, что надо что-то делать.

- Ей бумага пришла из французского консульства. Помнишь, она рассказывала, что у Василия Архиповича был брат, который в первую мировую остался во Франции. Оказывается, он там стал миллионером. У него были какие-то наследники, но они теперь умерли. И мама осталась единственной наследницей. Как они ее разыскали, не понимаю.  

Он сразу поверил. Спрашивал меня что-то. Я отвечал. Вралось легко и беззаботно.

Повесив трубку, я даже забыл об этом разговоре. Вспомнил о нем на следующий день после работы.

- Слушай! - закричал мне в трубку Сашка, - я от мамы звоню.

- Молодец, - ответил я, - ты, что из командировки вернулся?

- Да! Ты наврал про консульство?

- Консульство? Какое консульство? Ах, да. А ты, что, поверил?

Мне стало смешно и тошно. Особенности его сознания снова встали перед глазами, и я даже головой замотал, насколько они показались неприятны.

- Да, я пошутил, конечно.

Не знаю, что он подумал, но сказал:

- Я принес торт. Мы столько целовались с мамой. Хорошо, что я выбрался.

Говорил что-то еще. Не помню.

Широк человек, говорил Митя Карамазов. Настолько широк, что трудно представить. Мне казалось, что все особенности Сашиного сознания мне удалось узнать, когда мама окончательно одряхлела, и нам пришлось взять ее к себе. К тому времени я уже жил со второй женой.

Вроде бы, мама попала в отдельную квартиру.

В «Мастере и Маргарите» Воланд говорил про советских людей, что он люди, как люди. Квартирный вопрос только испортил их.

Может быть, сатане, живущему вечно, и казалось, глядя на маленький временной отрезок и копошащихся в нем людей, что квартирный вопрос их только «испортил».

Но мне, живущему в этом временном отрезке, среди этих людей, ясно, что квартирный вопрос их изуродовал.

Мама не могла понять, что она живет в отдельной квартире. Жену мою называла соседкой, и шепотом говорила мне, что эта сука ворует книги из книжного шкафа.

Однажды, произнесла такую фразу:

- В жизни все определяется тем, какие соседи, и какой ты сам.

Это все, что осталось в ее разрушенном сознании. Мне тогда стало страшно. Что это за государство, в котором человек, буквально, пропахавший, проработавший на него до кровавого пота всю свою жизнь, на пороге могилы, почти ничего не соображая, не находит других слов.  

Потом она перестала понимать, кто я такой, пока не решила, что я - Васенька (Василий Архипович, умерший в сорок первом).

Иногда я смотрел на маму и думал, сколько она перенесла. И как бесстрашно смотрела и смотрит вперед. Когда я прижимался к ней и нюхал этот родной запах, хотелось снова стать маленьким. Почти сорок лет назад она водила меня за руку.

Потом она залегла. Передвигалась очень мало, и это было опасно. За ней надо было все время следить, потому что она могла неожиданно встать, упасть и сломать шейку бедра. В туалет она ходила в кровать. Я стирал по четыре часа в день. Помощи от Сашки было очень мало. И настолько унизительно было эту помощь просить, что я тогда поклялся своей любовью к маме, что, когда она умрет, я прекращу с ним всякие отношения. Я ненавидел его. Ненавидел за то, что мне иногда в голову приходили мысли, что мне тяжело ухаживать за мамой. Что, если она умрет, мне будет легче. И себя я ненавидел за это. А если бы он помогал мне? Не хамил, когда я просил его помочь? Пока мама болела, я несколько раз пытался бросить курить, но каждый раз после разговора с Сашкой снова начинал.

И несколько лет Бог меня миловал. Слышал, что он стал бизнесменом, ездит на машине, но мне, слава Богу, не попадался.

Но, однажды, иду по Невскому, и он мне навстречу. Увидал, засуетился, руками вокруг моего тела крутит, как карманник. Я сначала даже удивился, потом понял, за руку поздороваться хочет.

Спрятал руки за спину и пошел вперед. Он мне в спину что-то замычал, а потом выкрикнул:

- Мириться же надо!

Мириться? А зачем? Чай пить? Я с ним и не ссорился. С ним можно пить чай, водку, можно болтать о чем-нибудь. И все будет неплохо. Все станет по другому, когда он должен будет что-то для вас сделать. Тогда он становится опасным. Когда долго общаешься с человеком, создается впечатление, что в случае трудностей на него можно опереться. А на Сашку не то, что нельзя опереться. На него нельзя опираться. Опасно. Выдернет руку и столкнет.

...

Прошло несколько лет после смерти мамы. У меня появилась еще одна маленькая дочка. И, вдруг, в день рождения мамы он позвонил. Трубку взяла жена. Надо сказать, что она пережила все вместе со мной, и он у нее тоже большой симпатии не вызывал. Когда передавала трубку, удивленно пожала плечами. А он предложил вместе съездить на мамину могилу. Он на ней ни разу не был, и не знал, где она находится. Чувствовал я себя очень плохо, да и видеть его не хотелось, но он настаивал. Сказал, что заедет за мной на машине, и мы вместе поедем на кладбище. Я подумал, что навестить мамину могилу в день ее рождения - богоугодное дело. И сам факт, что он хочет побывать на маминой могиле, мне показался заслуживающим уважения. Если человек хочет сделать что-то хорошее, нельзя ему препятствовать. Может, он что-то осознал за это время, пережил. Мне бы задуматься, почему он ничего не осознал, пока мама была жива. Вспомнить бы, что она про него говорила, и он про нее говорил, когда у нее ясная голова была. Но у нас все не так. У нас надо сделать подлость, потом рвануть на себе рубаху и закричать: «Люди добрые, какой же я подлец!» Помните, как в «Калине красной» уголовник бросил мать, потом навестил ее, когда она одной ногой в могиле, не признался, что он ее сын, не сделал ничего, а бегал по земле кругами и кричал, какой он негодяй. А за ним жена бегала и успокаивала его. И мы смотрим и думаем; ах, как глубоко русский человек чувствует. Иностранец на это не способен. Интересно, что сказал бы Иван Алексеевич Бунин, посмотрев это. Любим мы о себе мифы творить. Правда о нас очень мерзкая.                                                                                                                           

Честно скажу, был у меня в этом деле и свой интерес. Появилась у меня, не скажу, что любовь, а желание покопаться в человеческих характерах. Хорошо это, или плохо, но такой уж я. И, хотя мне казалось, что в Сашином сознании мне все ясно, но я подумал, что, может, оно мне еще одной стороной откроется. Шире станет. Не зря же Митя Карамазов говорил, что человек широк. Может, Саша шире, чем я думаю? Короче, я сказал ему, чтобы он подъезжал к моему дому, а мы с дочкой будем его ждать. Заодно и внучка еще раз навестит бабушкину могилу. Он вовремя (что для него странно) подъехал к дому, мы сели и поехали. Машина у него хорошая, водил он тоже хорошо, и мы быстро доехали. Пока ехали, рассказывал, что у него в отдельные месяцы выходило до трех тысяч долларов, рассказывал, как его друзья сказочно обогатились за приватизацию (хоть все это и очень далеко от меня, а будет еще дальше, но, тем более, интересно), называл одну из бывших жен сучкой, потому что она звонила и просила деньги в долг, а он, конечно, не дает, но говорит, что их у него нет. Это школьница. Теперь она окончила университет. Жены у него довольно быстро меняются. Не выдерживают его характера. Как он мне сам говорил, его вторая жена называла его нравственным уродом. Почти, как Бунин - Ленина. Появилось в его внешности что-то новое. Матерость. Медвежье что-то. В весе он не прибавил, но стало видно, что это хваткий, прижимистый мужик.

Посадили цветы на могилку, полили их, постояли, он меня поругал. Я плохую мамину карточку выбрал для надгробной доски. Потом сели в его машину, и он отвез ее на стоянку. Как он сказал, один раз он оставил машину во дворе, и это ему вышло боком. Разнесли заднее стекло и вынули стереосистему.

Метро рядом. Пора ехать домой. И тут он предложил зайти к нему домой выпить водки и помянуть маму. Снова я подумал, что идея хорошая, и, хоть он и стал шире, но я почувствовал, что не до конца. И мы с дочкой пошли к нему домой.

Идем, беседуем, дочка впереди, голову оборачивает и хитро на нас поглядывает.

- Ты, чего, Настюша? - спрашиваю.

- Сладенького хочу.

Семь лет ребенку. Кто в семь лет не любит сладенькое? Наверное, подумала, что дядя шоколадку купит.

Он захихикал:

- Сахар у нас дома есть.

Всех людей я, в первом приближении, делю на две группы. Первая, - кто, приходя к нам в гости, приносит сладкое Настюше, вторая, - кто не приносит. Я заметил, что, когда общество поляризуется, обсуждая что-нибудь серьезное, те, кто приходил со сладким, оказываются в одной группе, а те, кто с пустыми руками, в другой. Так, что, несмотря на свою примитивность, мой критерий срабатывает.

Саша шоколад любит. Я вспомнил рассказ жены, как он к нам в гости пришел, меня не было, и она его чаем угостить решила. Шоколадка у него в кармане пальто была. Так он чайку отхлебнет, побежит в прихожую, откусит шоколадку, и снова в комнату за чаек. Жена не могла понять, чего он, как челнок снует, пока запах шоколада не учуяла.

Кстати, за месяц до поездки на кладбище я с Настюшей ездил к знакомой преподавательнице музыки. Настя занимается в музыкальной школе, и мы решили, чтоб ее перед экзаменами немного потренировали. Жила эта преподавательница около Московского Вокзала, и пока дочка с ней занималась, я зашел в магазин. И слышу, кто-то меня зовет. Оказывается, мой младший братец, который живет на севере, летал в Москву, а обратно самолет был только на Санкт-Петербург. Он утром прилетел, а через час уезжал на поезде на север. Он сказал, что решил даже не звонить мне, потому что в Санкт-Петербурге ему предстояло быть всего три часа. А сейчас он покупал продукты в дорогу. Я сказал, что через час он имеет шанс увидеть Настю. Он ее видел только один раз, когда ей было два года. У него, кстати, тоже новая жена и маленькая дочка. Но поезд задерживаться не мог, и мы попрощались около вокзала. Брат вытащил из кармана сто рублей и попросил купить для Насти торт.

- Скажи, что это от меня.

Так мы и добрались до дома, где живет Сашина новая жена. Уселись на кухне, достали из холодильника литровую бутылку водки и закуску. Дочка в комнате телевизор смотрит. Сбоку его жена сидит. Так она себя называет. Когда произносит, в голосе уважение к нему. Воспитал. Разлили водку по стопкам и выпили, не чокаясь. Помянули маму. Хорошая, холодная водка, да еще под хорошую закуску. И я стал ждать, когда Саша начнет, как уголовник, которого играл Василий Макарович, рвать на себе рубаху и плакать, что в свое время не помог ей, ни морально, ни материально. У меня козыри на руках. Мамины письма мне, где она пишет, как подымала Сашу на работу, а он отмахивался и просил, чтоб не жужжала над ухом. Рассказ, как Саша жаловался, что хотел ей подарок на день рождения купить, да получки не дали. А деньги в это время из кармана выпали. Рассказы его родственникам и знакомым, что мы с женой даем маме успокоительные таблетки, чтобы ее на тот свет отправить. А водка хорошая. Пока я ждал покаяния, Саша разлил по второй. Стало тепло. Жена его мне закуску подкладывает. А Саша начал вспоминать. Как мама ватрушку делала. Какая была вкусная ватрушка. Какие мясные пирожки в жире пекла. Действительно, когда мы были маленькие, и у мамы были силы, она пекла пироги. И вкусные были пироги. Я и забыл об этом. А Саша помнил. Когда мы были маленькие, женщины нашей коммунальной квартиры пекли к празднику пироги. Среди них была и ватрушка. Мы пробовали ее у всех соседей, и, действительно, мамина была самая вкусная. А ведь рецепт был простой. Мама, как в анекдоте про старого еврея, который перед смертью признался, что у него такой вкусный чай, потому что он кладет в него много заварки, клала в ватрушку много творога. Потом мы ей нервы так вымотали (и Саша тоже), что стало не до пирогов. Но готовила она великолепно. Саша, сидя за столом, строго наставлял свою жену, чтоб она ему тоже такую же ватрушку делала. А та в ответ кивала головою и говорила, что будет стараться, но надо бы рецепт уточнить. Ни про болезни мамы, ни про уход за ней, ни про то, как мы ей нервы мотали, разговоров не было. Может, мне надо было их завести, но меня бы не поняли. Да и к чему это все? Я же хотел посмотреть, какая у Саши душа широкая. Посмотрел. Лучше на водку налечь. Обратно мы с дочкой добрались на метро. Получил нагоняй от жены. Поздно вернулся. Но мы целы и невредимы. Думаю, шире Саша быть не может. Может, его дело.

                                 5 сентября 2000 г.