Вера Александрова¹

«И. А. БУНИН И ОВРЕМЕННОСТЬ»

Статья в газете  «Новое Русское слово»

от 01 апреля 1951г.

 

 

Современники - плохие судьи своим писателям. История литературы всех новых стран, в том числе и история русской литературы богата примерами несправедливых оценок. М. А. Алданов в отрывках «Из записной тетради», недавно появившихся в «Н. Р. С.», очень кстати вспомнил некоторые из таких суждений. Тем радостнее бывает, когда современники оказываются справедливыми судьями. Телешов в своих «Воспоминаниях писателя» рассказывает, что когда накануне последнего отъезда Чехова за границу, он пришел попрощаться с ним, последние слова Чехова были адресованы Бунину:

«А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему от меня. Не забудьте».

Около полувека прошло с тех пор. Бунин не только не обманул чувства Чехова, но, живя в самых неблагоприятных для художников слова условиях - вдали от родной страны - создал такие произведения, как «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Божье древо», «Темные Аллеи», которые по своему писательскому мастерству превосходят книги его писательской молодости. Присуждение ему Нобелевской премии в 1933 году - свидетельство того, что высокую оценку Бунина разделяют не только русские читатели, но и читатели всего мира. Нобелевская премия была справедливо пережита нами, как русский праздник, как признание миром того вклада, который сделала русская литература в общечеловеческую культуру.

В ощущении большинства читателей Бунин - последний представитель дореволюционной литературы, которая больше чем кто либо обеспечила русскому народу такое видное место в семье народов мира.

Чувство своей кровной связи с классическим периодом русской литературы возникло в Бунине очень рано, вероятно, тогда же, когда «как-то само собой решилось», что ему надлежит стать тем, чем он позже стал.

Обстоятельства его детской биографии как нельзя лучше способствовали тому, чтобы это чувство в нем окрепло. Первые годы жизни Бунина прошли в местах знаменитых «писательских гнезд». Неподалеку от хутора Буниных находилось родовое поместье отца Лермонтова; здесь же поблизости жил и охотился Тургенев; в ста верстах от Буниных расположена Ясная Поляна; недалеко отсюда жил и Фет. Бунин всегда отмечает, что всех этих писателей он сперва воспринимал «не как книги», они были «подлинной частью моей жизни».

Чувство Пушкина вошло в Бунина одновременно с чувством привязанности к летнему дню, к саду, к России. Гоголя Бунин сперва узнал из рассказа своего гувернера, которому посчастливилось видеть писателя в Москве. Это было в каком-то доме. Вокруг Гоголя толпились люди. Гувернер не помнил, о чем точно говорил Гоголь, ему запомнилась только одна его фраза: «Можно писать о яблоне с золотыми яблоками, но не о грушах на вербе». - Думается, что много конфликтов Бунина с современниками произошло оттого, что он упорно не хотел ни воспевать ни писать о «грушах на вербе».

В автобиографических «Записях» Бунина есть описание того «жуткого, необыкновенного чувства», которое он испытал однажды, стоя в церкви Страстного монастыря, возле сына Пушкина. Он не мог отвести глаз «от его небольшой и очень сухой старческой фигуры в нарядной гусарской генеральской форме, от его белой курчавой головы, резко белых, чрезвычайно худых рук с костлявыми пальцами и длинными острыми ногтями».

Глубже всего было чувство Бунина к Льву Толстому. С детства жил Бунин «в восхищении» Толстым. Когда отец рассказал ему, что знал немного Толстого лично во время Севастопольской кампании и даже как-то играл с ним в карты в осажденном городе, Бунин на всю Жизнь запомнил «восторженное удивление», с каким он тогда посмотрел на отца. Годы юности прошли под знаком «влюбленности в Толстого», однажды мечта увидеть Толстого так завладела юношей, что он оседлал коня и помчался по направлению к Ясной Поляне, но в дороге оробел и повернул назад. Свою мечту Бунин осуществил несколькими годами позже, когда, став «толстовцем», приехал в Москву. Толстой жил в Хамовниках. Часть пути к нему Бунин бежал. Трудно удержаться от цитирования описания этого паломничества:

«Лунный, морозный вечер. Добежал, стою и едва перевожу дыхание. Кругом глушь и тишина, пустой лунный переулок. Передо мной ворота, раскрытая калитка, снежный двор. В глубине, налево, деревянный дом, некоторые окна которого красновато освещены. Еще левее за домом, - сад, и над ним тихо играющие разноцветными лучами сказочно-прелестные зимние звезды... И такая тишина, что слышно, как колотится сердце - и от радости и от страшной мысли: а не лучше ли поглядеть на этот дом и бежать назад?»

На этот раз однако Бунину удалось совладать со своей робостью. Он позвонил, ему открыли, ввели в залу. Ждать почти не пришлось, почти сейчас же открылась маленькая дверь:

«Из-за нее быстро, с неуклюжей ловкостью выдергивает ноги, выныривает... кто-то большой, седобородый, слегка как будто кривоногий, в широкой, мешковато сшитой блузе из серой бумазеи... Быстрый, легкий, страшный, остроглазый, с насупленными бровями. И быстро идет прямо на меня, быстро (и немного приседая) подходит ко мне, протягивает, вернее ладонью вверх бросает большую руку, забирает в нее всю мою, мягко жмет и неожиданно улыбается очаровательной улыбкой, ласковой и какой-то вместе с тем горестной, даже как бы слегка жалостной, и я вижу, что эти маленькие серо-голубые глаза вовсе не страшные и не острые, а только по звериному зоркие...»

Хотя свой литературный путь Бунин начал как поэт и в течение все последующей жизни не переставал писать стихи, прославил Бунина его вклад в художественную прозу. В одной из бесед, записанных В. М. Зензиновым, Бунин согласен с теми, кто причисляет его к Пушкинской линии русской литературы, прибавляя: «Я изображаю, я никого не стараюсь ни в чем убедить, - я стараюсь заразить». С первых рассказов из крестьянской жизни Бунину именно удалось «заразить», огромную молодую читательскую аудиторию начала нынешнего века. В зеркале его «Деревни» читатели увидели огромную крестьянскую Россию, вместе с ней смутно почувствовали, что так жить дальше нельзя, что дальше должно что-то произойти. И за это открытие они и отнесли Бунина в число своих «выразителей дум».

Насколько очевидна и ясна связь Бунина с классическим периодом русской литературы, настолько сложны и порой запутаны - за исключение, пожалуй только Чехова - отношения Бунина с его литературной современностью. В этом нужно разобраться. В биографии писателей многих писателей-самоучек часто встречается упоминание о том, как такой самоучка, пробившись в литературу, чувствовал себя одиноко в новой среде. Это чувство возникало в нем, с одной стороны, от сознания своей писательской слабости, с другой, от ощущения, что по сравнению со своими сверстниками, он старше их, знает русскую действительность лучше и глубже их.

Нечто подобное, только в плане художественном пережил и Бунин. С детства впитав в себя живую традицию классической литературы, он чувствовал себя одиноко среди городской по преимуществу литературной молодежи; круг интересов этой литературной молодежи в некоторых отношениях был шире бунинского, но в чисто художественном отношении они были гораздо беспомощнее его. А время было беспокойное, многие из сверстников писали урывками, с неизбежной ставкой на то, что «нутро вывезет». Бунин с юных лет работал иначе, и ни себе, ни другим не прощал «спешки». В упомянутых «Воспоминаниях» Телешов рассказывает, что на его знаменитых «Средах», где членам кружка давались прозвища по Московским улицам, Бунина прозвали «Живодеркой». Эта кличка дана была отчасти за его худобу, «отчасти за острословие, от которого иным приходилось солоно».

По мере того, как созревал и наливался силой талант самого Бунина, росла его требовательность мастера. Это надо учесть всякому, кто всерьез хочет понять последнюю книгу бунинских «Воспоминаний».

Творческая работа Бунина была на несколько лет прервана событиями революции 1917 года. Бунин не нашел и не пытался найти своего места в послеоктябрьской литературе. На октябрьскую революцию он откликнулся «Окаянными днями». Ее заглавие достаточно красноречиво. Книга открывается записью от 1-го января 1918 года. В ней писатель благодарит судьбу за то, что кончился «этот проклятый год» и выражает опасение, что грядущее будет вероятно еще ужаснее. Больше всего изумляет при этом Бунина, что все кругом «почему-то необыкновенно веселы - кого ни встретишь на улице, просто сиянье от лица исходит: «да полно, батенька; через 2-3 недели самому совестно будет!»... Бодро, с веселой нежностью (от сожаленья ко мне, глупому) пожмет руку и бежит дальше... А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

- Батюшка, возьми ты меня на воспитанье! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на 13 лет, говорят, пропала!»

Читая эту запись, нельзя не вспомнить портрет блоковской старухи, сделанный в те же самые дни:

Старушка убивается, плачет,

Никак не поймет, что значит,

На что такой плакат,

Такой огромный лоскут:

Сколько бы вышло порток для ребят,

А всякий раздет - разут...

В свете пережитого опыта, многие детали «Окаянных дней» сохраняют сегодня лишь исторический интерес. Но есть в книге и нечто, что останется в литературе. При всей отрывочности записей и незаконченности книги в целом, навеяна она отнюдь не мелочами тех дней. Как это ни покажется неожиданным, пафос книги не во вражде к революции, а в чем-то другом. Она зовет не назад, а вперед. Книгу несет страстная вера в то, что утверждение нового, в революции рождающегося, последует только после некого духовного «Черного передела», который должен восстановить потрясенные и разрушенные ценности нравственной культуры народа:

«Наше пристрастность - говорит Бунин - будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только революционного народа? А мы-то, что ж, не люди, что ли?»

Хотя последнюю книгу «Воспоминаний» Бунина отделяет от «Окаянных дней» больше четверти века, многие страницы «Воспоминаний» продолжают ту же тему, особенно страницы, посвященные Блоку, Горькому, Есенину, Маяковскому... У многих из нас еще свежо чувство горестной оторопи, с которой мы читали иные страницы этой книги. Но и в моменты решительного неприятия бунинских оценок, доходила до нас под злыми, беспощадными характеристиками глубоко запрятанная боль Бунина - «Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания»...

Мы не разделяем бунинского сожаления о том, что он родился слишком «поздно». Хорошо, что в наше трагическое время судьба сохранила нам в нем живой голос великой русской литературы. Бунин - мастер русского языка - воскрешает перед нами не только красоту родного пейзажа, умную задушевность и меткость русской речи, он воссоздает перед нами не старую, прежнюю, а образ вечной России, с ее тоской по такому устройству, где свобода и достоинство человека станет высшим наказом для ее правителей.

 

¹ Александрова Вера [псевд. - наст. имя: Вера Александровна Шварц, урожд. Мордвинова; жена меньшевика С. М. Шварц-Моносзона (с 1919 г.)] (1895-1966), литературный критик, литературовед, публицист, мемуаристка. Писала также на английском языке. Уроженка Ковно (Литва). В январе 1922 г. эмигрировала с высланным мужем в Берлин. В 1933 г. переехала во Францию (Париж). С 1940 г. жила в США (Нью-Йорк). Приняла американское гражданство. В 1946-1948 гг. сотрудник редакции русскоязычного журнала «Америка». В 1952-1956 гг. главный редактор Издательства имени Чехова. Редактор сборника «Пестрые рассказы» (1953). Умерла в Нью-Йорке. (Глеб Струве. «Русская литература в изгнании». Краткий биографический словарь русского зарубежья. Издание третье, исправленное и дополненное. YMCA-PRESS - Русский путь, Париж - Москва, 1996, стр.278)

Хочу поделиться с возможным читателем статьи своими мыслями. Бунин, действительно, родился вовремя. Никто, кроме него, не сказал с такой страшной силой о том, что произошло с Россией.

                                      Борис Липин.