Борис Липин

 

Что же делать?

 

 

Солнце приближается к крышам домов, обступивших садик. Скоро оно спрячется за них, и зной спадет, но сейчас в садике жарко. Ночью был сильный дождь, и такое впечатление, что земля немножко парит. Несмотря на жаркую погоду, которая стоит уже месяц, часто идут дожди, и зеленая трава ошалело прет из земли. Да и на деревьях столько листвы, что стволов почти не видно. А между огромными ярко зелеными копнами листвы голубое, почти сиреневое небо.

Под деревьями светлые, яркие и коричневые пятнышки. Это люди: загорелые, сильно открытые мамы, читающие и беседующие, пока их дети спят в колясках, или строят замок в песочке, и пенсионеры. Когда-то, тридцать с лишним лет назад я тоже сидел в этом песочке. Напрягаюсь, и вспоминаются формочки, ведерко и совочек, которым я постукивал по формочкам. И мама была молодая. Она беседовала с соседками, пока я играл в песочке с их детьми. Жив ли кто-нибудь из этих соседок? И что получилось из их детей? Кто-то спился, кто-то убился, кто-то отравился. Каждый, крепко пьющий горожанин, рано или поздно, находясь в состоянии опьянения, выпьет по ошибке стакан ацетона или этиленгликоля. Жителю деревни в этом отношении лучше. Но теперь и в сельских магазинах стоит много разной «химии» в бутылках. И, наверное, рано или поздно, взятая женой для помывки стекол или травления тараканов, она будет трясущейся рукой вытащена из сеней или кладовки и выпита. Заодно ее попробует сосед. 

А кто не спился? Из того, как говорят, «ничего не вышло». «Ничего», - это инженер, брошенный женой и получающий сто пятьдесят в месяц, или рабочий, получающий триста и пропивающий двести. Какие планы строили про нас наши мамы, когда мы играли в песочке? Я смотрю на маму, сидящую рядом, и думаю, что, вряд ли, она помнит хоть одно имя или фамилию из того далекого времени. А вот детство свое, как она сказала мне сегодня с улыбкой, все яснее и яснее встает у нее перед глазами. Неужели я в восемьдесят лет, если, конечно, доживу, тоже все забуду, и буду вспоминать только этот песочек.

Сегодня я зашел навестить маму. Когда стал уходить, она, вдруг решила проводить меня «до угла». И вот так, потихоньку мы дошли до садика, и сидим уже второй час. Может, эти пенсионеры, которыми сейчас заняты все скамейки, тридцать лет назад смотрели на меня, играющего в песочке. Даже наверняка. Центр города становится районом пенсионеров и алкоголиков. Все, с кого государство рассчитывает что-то получить, рано или поздно обзаводятся отдельными квартирами. А в комнатах в коммунальных квартирах проживают пенсионеры, алкаши и разного рода неудачники. Или комната просто пустует, потому что в нее не хотят ехать. Наступает момент, когда пришедший навестить мамочку (папочка умер намного раньше) сынок или дочка, видит, что старушка не может обслужить себя. Надо съезжаться. Подспудно лежит мысль, - жилплощадь может пропасть. Когда находится обмен, выясняется, что в комнату поедет мужчина. Жены, разводящиеся со своими пьющими, или, просто, не способными заработать деньги мужьями, стараются выпихнуть их в комнату в коммуналке (отдельную ему, что ли выменивать?). А многие, кто получают жилье от предприятия, и не могут взять с собой стариков. Помню, как профсоюзный барсук заорал «нельзя!», когда я сказал, что хочу получить жилье вместе с мамой. У меня был выход, или ждать жилье от города вместе с мамой, и жить в коммуналке, или получать жилье от предприятия, а комнату оставить маме. Я уже давно развелся с женой. Теперь у меня комната в коммуналке, и у мамы комната в коммуналке. Мы коренные ленинградцы.

Вот эти пенсионеры, молодые мамы, и одинокие мужчины, вмазавшие после работы, и сидят сейчас на скамейках под деревьями.

Напротив нас сидят два таких «потерянных для общества» борца с алкоголизмом. У них интересные лица. Напоминают плюшевого мишку. Равномерно опухшие, как будто слегка надутые изнутри. Похожими друг на друга бугорками торчат ушки, нос, подбородок. Цвет лица - темно-красный, на бугорках переходящий в фиолетовый. Усиливает сходство с игрушкой то, что на обоих лицах одно выражение. Радостное ожидание стакана. Трудно представить эти лица выражающими злость, тревогу или страх. Интересно, если б им месяц не давать пить, может вернуться первоначальное выражение лица? Или это уже необратимо?

За ними, на скамейке сидит пенсионер в рубашке с короткими рукавами. Читает газету. Нельзя сказать, что мудрость поставила свою печать на его лицо, но видно также, что многолетняя борьба с зеленым змием этого лица не коснулась. Выступающая вперед нижняя челюсть, светлые, зачесанные назад волосы, большие залысины, покатый лоб. И крупные очки. Наверное, отставник. Только они так хорошо сохраняются до пенсии. На скамейке с ним сидят три пожилые женщины одного с ним возраста, а на скамейке напротив еще четыре старушки. Кто знает, может, старушки, чьи мужья умерли, рассчитывают, что пенсионер обратит на них свое внимание.

А недалеко от всех нас стоит маленькая девочка на газоне с цветами. В трех метрах от нее, на садовой аллее стоит ее мама. Наверное, южанка. У нее голые, налитые руки, черные волосы, собранные в пучок на затылке, темные сверкающие глаза и два выпирающих вперед, рвущих блузку, острых холма грудей. Она резко отличается от бледных, худосочных ленинградок. И девочка очень симпатичная. Коротенький белый сарафанчик, а под ним тугие загорелые ножки. И как все тихо и мирно. Алкаши находятся в приятном оцепенении после «вдетых» стаканов, пенсионер водит глазами по газете, старушки что-то бормочут друг другу. Наверное, моют косточки детям.

Но вот пенсионер оторвал глаза от газеты и увидел стоящую на газоне девочку.

-   Сойди с газона! - кричит он.

Девочка посмотрела на маму. А мама на девочку. Наверняка они услышали крик пенсионера. Не случайно же обменялись взглядами. И ничего больше. Как будто девочка получила молчаливый приказ стоять дальше.

А пенсионер привстал. Очки спадают с носа. Газеты с колен на траву. Он подымает то и другое.

- Сойди с газона, дрянь! - кричит он.

Старушки перестают бормотать разноголосицу, и скандируют в поддержку пенсионера:

- ...Понаехали, ...каждый год сажают,... распустили,... распустились,... милиция,...

Девочка смотрит на мать. Ни испуга ни страха нет на ее лице. Только вопрос. Сойти, или не сойти? Не сходи, - видит она в маминых глазах. Ах как ненавидит ее почерневшая от солнца мама этих тщедушных бледных ленинградцев. Они осточертели ей своими разговорами про то, что они пережили блокаду, что они правильно показывают дорогу, что они вежливые, что они не воруют. Она знает: они не умеют ни жить, ни зарабатывать. Пусть поорут. Это им полезно.

Ах, так. Пенсионер встает и скорым шагом идет к девочке. Он торопится, потому что боится, что она сойдет с газона раньше, чем он подойдет к ней. Но девочка стоит на месте. Подойдя, он хватает девочку за ухо резким движением. Он снова боится, что девочка рванется, и его рука схватит воздух. Но девочка стоит на месте. И торжествующий пенсионер тащит ее за ухо по газону несколько метров, и с силой вталкивает девочку прямо в колени матери. И только в этот момент девочка закричала:

- Ааааа!

Это были не слезы, а крик. Сигнал. Интересно, думал ли пенсионер, какая будет реакция мамы. Может, он, вообще, ни о чем не думал. Как в армии. Увидел непорядок, и наказал нарушителя. А мама девочки подняла свою налитую солнцем руку. Она замахнулась, как волейболистки при подаче. И как по мячу, она врезала по лицу пенсионера. Ах, если б не шея. Если б не шея, голова пенсионера совершила бы, наверное, полет над садиком, и приземлилась на соседнем газоне. А так, она только рванулась и, удержанная шеей, вернулась на место. Очки полетели на землю. Пенсионер мелко заелозил. А мама снова подняла руку. Будь здесь судья, он должен был бы развести соперников. Пенсионер явно поплыл. Но судьи нет. И снова рука бьет по мячу, то есть, по голове пенсионера. Какой звонкий звук. Как будто у него в голове пусто. Пенсионер упал на колени. Нокаут. И в это момент пенсионерки пришли ему на помощь. В мамины волосы вцепляется несколько рук. Она сильно мотает головой, и вцепившиеся в ее волосы пенсионерки шатаются в такт. Голова у мамы наклонена вперед. Своей позой она напоминает боксера, который хочет войти в ближний бой. Только боксер при этом бросает руки снизу вверх апперкотами, А мама резко бросает руки по очереди вперед. Правой - левой, правой - левой. Пенсионерка, в тело которой попадает рука, сразу отпускает волосы. При этом мама все время кричит:

- Сволочи! Бляди! Не смейте трогать ребенка!

Наконец ее волосы свободны. Она громко всхлипывает. Пережитое нервное и физическое потрясение не прошло для нее бесследно. Пообещав проломить голову пенсионеру, она уходит. Дочка все время ходит за ней. Такое впечатление, что это цыпленок, которого мама-кура учит, как надо себя вести.

Женщины поднимают пенсионеру очки. Он снова садится на скамейку и раскрывает газету. После таких ударов по голове - читать? Все шумно обсуждают происшедшее. Мы переглядываемся с мамой и улыбаемся друг другу.

- Только ты не лезь, - тихонько говорит она.

Посмотрев снова на пенсионера и старушек, я холодею от ужаса. Со стороны газона, так, что они ничего не видят, к ним подходит молодая мама. В руке у нее огромный камень. Где она такой нашла? Сейчас на моих глазах совершится убийство. Я вскакиваю и громко кричу. Пенсионер и старушки оборачиваются. Пенсионер вскакивает и, как молодой, бежит по аллее. Кто только у нас не бродил по аллеям. Даже смуглый отрок. А теперь по аллее зигзагами бежит дедушка - отставной военный. А за ним, торжествующе крича, бежит молодая мама. И дочка - колобок сзади. А по бокам пенсионерки. Кто-то из них дергает маму за руку, и камень падает на землю. Обозвав всех в последний раз БЛЯДЯМИ, мама медленно, торжествующей походкой идет из садика. Наверное, она больше не вернется.

И снова все сидят на скамеечках. Солнышко. Сиреневое небо. Зеленая листва. Никто даже ничего не говорит. После пережитых волнений не хочется.

Как то жутко. Люди ли сидят на скамейках? И что нужно сделать, чтобы они стали относиться друг к другу, как люди? Понять, что нужно сделать, очень важно. Когда-то Павел Николаевич Милюков решил, что для того, чтобы эти люди сильней ударили по немцам, нужно сменить власть. Чем все кончилось, известно. Даже короткого ощущения, что власти нет, для этих людей оказалось достаточно. Пришлось Павлу Николаевичу ехать в Париж, и там заниматься литературой. А сейчас? Что нужно сделать сейчас? Ясно, что, если любить и жалеть этих людей, оставлять их такими, какие они сейчас, нельзя. Помимо всего, они опасны. Нужно что-то делать. Но что? Говорят, что нужны демократические выборы. Нужно ли это им? Кого они могут выбрать? И нужно ли это нам? Ясно, что лучше быть здоровым и богатым. Но мы сейчас бедные и больные. А как перейти от одного состояния к другому? Говорят, что «демократия должна быть с кулаками». Мне кажется, это неверно. Кулаков у нас предостаточно. Для демократии нужно нравственное здоровье. Вот с этим у нас намного хуже. Что, если демократия для этих людей превратится в то же самое ощущение отсутствия власти?

                            31 марта 1990 г.